Геннадий Машкин - Синее море, белый пароход
Ивао, Сумико и Ге проснулись. Сумико заплакала. Оттопырившийся пучок волос на ее затылке вздрагивал. Ге пытался пригладить этот пучок.
– Конец миру, конец, конец, – бормотал он.
Ивао глядел на меня дерзкими глазами, увеличенными стеклами очков. Его родимое пятно над правой бровью алело, как рана. Наши взгляды сцепились, и мы забыли обо всем. Только глаза друг друга видели мы. Они у него блестели, как мокрая черная галька. И у меня, наверно, горели глаза, потому что я вспомнил пожар. И я пошел вперед на Ивао, крепко сжав челюсти и кулаки. Нудная дрожь ослабляла мускулы. Раньше даже в драках я этого никогда не ощущал. Значит, расшатались нервы, как у фронтовиков.
Я старался не отвести взгляда. Но крепкая рука Семена вцепилась в воротник моей рубашки. Он дернул меня, и я оказался на прежнем месте.
– Надо идти, – прервал причитания Ге Семен. – Смотрите, какое небо…
Глаза Кимуры сильно расширились. Двукрылые морщины потянулись от переносицы. Кимура увидел тучу. Губы его на миг стрелами вошли в щеки. Но тут же Кимура вновь ссутулился и зашагал по траве, примятой ветром.
Мне запомнилась усмешка Кимуры. Но чему он радовался?! Тому, что гроза накроет нас? Хороша радость…
Катер дергался, как конь, почуявший волка.
Ивао и Сумико засуетились возле Ге в кубрике. А Рыбин бросился в рубку.
Через минуту катер врезался в волны.
Юрик крутился под ногами. Ему надо было непременно пробиться к японцам. Я еле выволок его из кубрика.
– Куда лезешь? – сказал я ему сквозь зубы. – Тебя только там не хватало.
– Дядя что – заболел? – спросил Юрик.
– Да, заболел, – ответил я и повел брата на мостик.
Юрик повысил голос:
– Почему ты меня не пускаешь к Сумико?
– У нас с нею все кончено. Понял? – сказал я.
– А мне она споет японскую песню, – возразил Юрик.
– Не споет, – сказал я. – Видишь – гроза идет…
– А «Оранжад»? – забеспокоился Юрик.
Я затащил его в рубку, к Рыбину.
– Он в надежной бухте стоит, – ответил я.
– А почему мы не спрячемся там?
– Отстань от меня, иначе получишь по шее, понял?
– Понял. – Он отвернулся от меня, уткнул подбородок в грудь.
– Обижает тебя брат, – посочувствовал Рыбин, не отрывая взгляда от кипучего моря, и забормотал себе под нос: – Зачем бежал человек? Если невиновный, зачем бежишь? – Он поцокал языком. – Значит, есть вина…
Юрик ухватился за нижние рожки штурвала.
Над морем со всех сторон нависла мгла. Сбоку низкая туча перегоняла наш катер. Размочаленный ее хвост волочился по волнам. Он зацепил нас. По крыше словно защелкала дробь, выпущенная из охотничьего ружья.
Я подумал, что отец и Семен придут сейчас в рубку. Однако они оставались на своих местах: отец на носу, Семен на корме. Они покуривали цигарки. Семен разглядывал шлюпку за кормой. Веревка разрезала два водяных бугра, что вставали между кормой и шлюпкой. Бугры становились все мощнее.
– Брат поколачивает тебя? – спросил Рыбин Юрика, скаля зубы с розовой пилою десен.
И тут почти вспомнил я, где встречал Рыбина раньше, но закружилась голова.
– Его зато мутит от качки, – ответил Юрик. – Смотрите, он уж зеленый… А я буду капитаном.
– Лучше всего – на реке капитаном, – сказал Рыбин.
– А я на море буду капитаном, – упорствовал брат.
Вот заяц! Давно ли валялся в своей корзине? А в самом деле, море на него хорошо действует. Поддразнить брата, что ли? Но мне уже не хотелось и разговаривать. Меня начало мутить от горячего запаха солярки, который поднимался из машинного отделения. Я вышел из рубки и повис на тонком поручне мостика.
Подо мной из приотворенной дверки кубрика высунулась загорелая рука Сумико. Она протянула носовой платок под дождь.
– Мы утонем, – раздался хриплый голос Кимуры. – Тайфун перевернет катер. Мы утонем, но и русские захлебнутся в нашем море…
– Да, в нашем море, – как эхо, отозвался Ивао.
– Конец, конец миру, конец, конец… – затянул Ге.
Сумико громко всхлипнула и закрыла дверку. Я отшатнулся в рубку и вцепился в руку Рыбина.
– Тайфун! – Я приложил палец к губам и показал вниз.
Рыбин раскрыл рот и так глядел на меня минуты три. Потом понял. Лесенка морщин появилась на его побелевшем лбу. Он закрутил, закачал головой, приговаривая:
– На Амуре ни тайфунов, ни японцев – красота… И дернул черт на море переехать.
Эх, катер-катерок, родное существо, выручай нас!
Я отодвинул дверь и спустился на палубу. Меня швырнуло до самого борта. Началась бортовая качка. Я ползком добрался до кормы и сказал про тайфун Семену. Он схватил конец мокрой веревки трехпалой рукой и дернул, распуская узел. Шлюпка сразу отдалилась, исчезла в плеске и водяной мгле.
Вдвоем с Семеном мы крепко держались на палубе. Мы вернулись с ним в рубку. А отец стоял впереди рубки, держась за мачту. Гимнастерка на нем потемнела.
15
Волны били в корму и подталкивали катер вперед. Иногда мы как будто летели по воздуху. Но после такого взлета катер валился в бездну, и мне казалось, что вот сейчас он коснется килем дна. Валы, нависавшие над кормой, были красивые и тяжелые. Пена клокотала на гребне. А на выпуклой стенке она собиралась в легкие кружева. И вся эта водяная громада, секунду повисев, била в корму, заливая палубу пенной бутылочно-зеленой водой.
По палубе катался рупор. Но жестяного звона его не было слышно из-за грохота моря. Отец догнал рупор и поднялся с ним в рубку. С кончика отцовского носа свисала капля воды. Сапоги его раскисли.
– Удача, – сказал Семен. Приходилось говорить с силой, чтобы слышали. – Удача – ветер в спину. – И он налег на штурвал, помогая Рыбину.
– Успеть бы в порт прорваться. – Губы у Рыбина перекосились, а над бровями блестел пот, похожий на капли ртути. – Из-за японцев погибать… Мама родная!..
Меня совсем укачало. Но тут впереди, сквозь мокрое стекло, сверкнул лучик света.
– Маяк! – закричал я, и судорога в горле прошла.
– И я вижу, – пропищал Юрик, сидевший на коленях отца.
– Теперь не промахнуться, – сказал Семен. – Обидно будет, если в мол врежемся.
– Эх, и зачем я завербовался на этот Сахалин?! – услышали мы тонкий голос Рыбина. Он прорвался в короткое затишье между накатами ветра, гулом и плеском воды, воем мотора, скрипом катера.
Угрюмый отец оставил Юрика на скамейке рядом со мной, подошел к дружку и положил руку на свободный рожок штурвала. И правильно сделал: маяк мчался на нас как метеор. Сквозь верченую мглу проступали сопки, похожие на богатырские шлемы.
Чтобы пересилить тошноту, я стал думать о доме. Мама, наверное, извелась. А бабушка не теряется. Она варит нам борщ, нашептывает молитвы о спасении наших душ и успокаивает маму. Забыл я сказать бабушке, чтобы она покормила рыбок на нижнем этаже. Рыбки-то ни в чем не виноваты.
Эх, катер-катерок, не подведи, милый!
Мы неслись прямо на маяк. Он стоял твердо, как оловянный солдатик среди разъяренных драконов, и подмигивал нам добрым электрическим глазом. А вокруг был мощный грохот. Это море дробилось о волнолом.
Еще несколько тугих пинков сзади, и свет маяка ударил в глаза.
– Право! – заревел отец.
Рыбин навалился на штурвал. Его грязные руки взбугрились мускулами. Семен и отец с обеих сторон помогали ему. Катер стал чуть боком к волне, чтобы метрах в двадцати от маяка скользнуть в бухту с водяной кручи.
Меня прижало к левой стенке, и все нутро мое подтянулось к горлу.
Через минуту катер выпрямился, и я выскочил на мостик. Больше я не мог бороться с тошнотой и кинулся на поручень. Как вдруг перед глазами мелькнуло что-то белое, и я увидел двух японцев возле маяка.
Они стояли на верхней ступеньке основания башни и размахивали белыми косынками. Волны перехлестывали через волнолом под ногами у них.
Я забыл про тошноту и закричал. Моя рука очутилась в кармане, где лежала ракета. Само собой как-то получилось, что я вспомнил о ней. И подумал в один миг, что надо дать сигнал японцам: «Видим вас». Конечно, Лесик изготавливал ее не для этого… Но я ребятам все опишу – они поймут.
Я поднял ракету над головой и дернул веревочный хвостик. Голубой бенгальский огонь полетел в сторону маяка. Японцы сильно замахали руками. До меня донеслись даже крики их, похожие на вопли чаек.
Я ворвался в рубку. Однако Семен уже раскручивал штурвал. Руки Рыбина обвисли и просто перебирали рожки штурвала вслед за Семеном.
Катер наш лег на правый борт.
– Не хочу назад! – запищал Юрик. – К маме хочу!
Отец, отступивший было от штурвала, вновь взялся за рожки. Но он крутанул колесо в противоположную сторону. Меня отбросило к левой стенке, где на скамеечке пищал Юрик. Я нашел в кармане «бога счастья» и сунул брату в руки. Юрик замолчал.
В это время катер вновь повернулся носом к волнолому.
Руки Рыбина висели на штурвале. Штурвал застыл, потому что с обеих сторон давили на рожки отец и Семен. Раненая рука отца дрожала, но пальцы не разжимались.
