Мария Парр - Тоня Глиммердал
Тоня таращится на Уле. Звонит явно Клаус Хаген. И говорят они о ней, Тоне! Она слышит, как Хейди тоненько смеется. Они вздумали делать из нее дурочку в ее собственном Глиммердале? Тоню так и подмывает перелезть через каменную кладку и показать им, кто тут главный.
— Это она вчера приходила? — спрашивает Хейди в телефон.
Тоня смотрит на Уле ошалелыми глазами. Да что же это такое, эти двое нахалов обсуждают ее, словно она сопля в океане!
Но Хейди смеяться перестала. Напротив, она разговаривает с Хагеном сухо и односложно. Закончив говорить, она пробормотала: «Вот кретин-то». Потом убрала телефон в карман и скрылась в хлеву.
«Пора!» — говорит Уле и перекатывается через ограду. Тоня видит, что он бежит к собаке и ничуть ее не боится. Гладкие волосы пляшут на солнце.
И вдруг до Тони доходит, что так нельзя. Если с Уле что-нибудь случится, она никогда себе этого не простит. С чего вдруг она позволила себе быть такой трусихой? Хороша, ничего не скажешь: звонит другу и просит его вместо себя сделать кое-что очень опасное.
Она перемахивает через стену и в две секунды догоняет Уле.
— Я сама, — слышит она свой голос.
Тоня словно в шахту сиганула. Сердце колотится в горле, пока она отвязывает поводок. Уле подпрыгивает на месте, смотрит на дверь хлева и торопит ее: давай, давай! Но Тоня где-то далеко. Она не слышит, как собака рычит прямо над ухом, потому что в голове у нее только «Черный, черный козлик мой», Гунвальд и какао из настоящего шоколада.
И когда четвероногое чудище разевает пасть и вцепляется ей в руку, скрипка продолжает звучать у нее в голове. Музыка не смолкает и когда острые зубы прорывают ей кожу. Тоне так страшно, что она уже не знает, где она, но в голове играет скрипка, а снаружи не своим голосом кричит Уле и рычит собака.
— Отпусти Тоню! — вопит Уле и тянет пса за шею. — Отпусти, тебе говорят!
Она умирает, сомнений нет.
Хейди примчалась стремглав. Она заорала на пса и стала его пинать, и он, лязгнув зубами, выпустил Тонину руку. Гроза Глиммердала качнулась и грохнулась навзничь во весь рост. Кудряшки раскинулись вокруг головы буйной волной.
Скулит пес. Скулит Тоня. Сияет солнце.
— Тоня, Тоня! — надрывается Уле. — Надо было мне отвязывать собаку!
— Цыц! — грубо шикнула на него Хейди, опускаясь на одно колено.
Потом вытащила телефон.
— Я звоню Сигурду, — сказала она. — Тебя нужно отвезти в Барквику в больницу и сделать укол от столбняка.
Вечером папа пришел посидеть с Тоней перед сном. Он молчит. У Тони повязка на руке, но плачет она не поэтому. Она плачет, потому что жизнь ужасна. Потому что Гунвальд в больнице и никогда не вернется на хутор. Потому что Хейди продаст хутор этому Хагену. А горше всего Тоня Глиммердал плачет потому, что она маленькая девочка и ничего не может с этим поделать.
— Хейди расправилась со своей собакой, — говорит папа, помолчав.
Тоня перестает плакать и в ужасе смотрит на папу.
— Она его пристрелила?
Папа кивает.
Тоня утыкается папе головой в грудь и рыдает, рыдает, рыдает.
Глава двадцать вторая, в которой старый Нильс говорит кое-что важноеНазавтра, возвращаясь из школы, Тоня сходит с автобуса в центре деревни. Она не хочет ехать домой. Не хочет видеть хутор Гунвальда, который больше ему не принадлежит, не может смотреть на флагшток, рядом с которым по ее вине не маячит теперь собака. Но больше всего Тоня мечтает никогда-никогда не встречаться с Хейди.
Вот только чем заняться в деревне? Тоня уныло стоит столбом, свесив руки по швам, как вдруг на глаза ей попадается старый Нильс, выделывающий на улице странные пируэты со своими ходунками. Сперва он врезается во флагшток за бывшим киоском. Помучившись, ставит ходунки снова в колею и продолжает свой слалом в сторону пристани. Лучше-ка я провожу его домой, думает Тоня, пока он не свалился в море и не потоп на пару со своим состоянием.
— Идем, — говорит Тоня и берет Нильса под руку.
— Они не слушаются, катятся, куда хотят, — жалуется Нильс, показывая на ходунки.
Тоня идет мышиными шажками, подстраиваясь под старика. Дойдя до стола-мороженника у закрывшегося киоска, они останавливаются перевести дух.
— Правда, что малышка Хейди вернулась домой? — невнятно бубнит Нильс.
Хороша малышка, думает Тоня, но кивает. Проклятая Хейди. И вдруг начинает говорить и рассказывает всё, что случилось в последние дни. Получается бесконечно долгая жалоба. Нильс слушает, кивает, иногда хмыкает. Это он так просто, а сам, конечно, не слушает, думает Тоня. Но когда она замолкает, Нильс передвигает языком вперед табак и говорит:
— Я помню день, когда она уехала.
Сейчас глаза Нильса обращены не на Тоню и не на пристань, а в прошлое. В тот день, тридцать почти лет назад, когда Нильс еще крутил баранку грузовика и жил в собственном доме вместе со своей Анной, а у Гунвальда была копна черных волос и слава самого сильного человека во всем Глиммердале.
— В тот день, когда уехала Хейди, ко мне пришел Гунвальд, — рассказывает Нильс, и голос его звучит уже не так плаксиво. — Я никогда не видел человека в таком отчаянии. Гунвальд так любил свою дочку, что этого никому не понять. А Хейди очень любила его…
— Неправда! Она от него уехала!
Тоня говорит таким же сердитым голосом, каким разговаривал с ней самой Гунвальд в больнице. Нильс снова задвигает языком шайбу табака поглубже и вдруг смеется.
— Это Гунвальд так говорит, а на самом деле всю кутерьму устроила Анна Циммерман. Приехала и увезла Хейди, как будто она чемоданчик: сдал — взял…
— Но Хейди согласилась с ней уехать! — с прежним напором говорит Тоня.
Нильс с большим трудом разворачивается, упирает в нее свои большущие глаза и спрашивает:
— А тебе разве никогда не хотелось уехать с мамой, а, глиммердалское шило?
Тоня съеживается на лавке.
Дни маминого отъезда. Мама пакует свой ноутбук и важные бумаги в красную непромокаемую сумку. Ее толстый свитер-душегрейка, пропахший морем. Папа, стоящий в дверях вместе с Чайкой-Гейром и по уши влюбленный. Мокрые после душа мамины волосы, они у нее до попы. Тоня всегда пытается представить себе, как всё устроено там на море, где мама будет распаковывать свои вещи. В маленьком домике. Или на большом судне. И еще она думает о том, через сколько времени папа в этот раз перестанет грустить из-за маминого отъезда и начнет радоваться, что она скоро приедет опять на побывку. Тоня никогда бы не смогла уехать от папы. Точно? А если бы мама предложила? Позвала с собой — съездить посмотреть, как там всё у нее на море? Неужели Тоня не поехала бы с ней, чтобы не быть здесь всё время девочкой без мамы?
— Может, иногда, — отвечает Тоня и смотрит на Нильса как побитая собака.
— Взрослые делают много глупостей, Тоня, я знаю, что говорю, — видишь, сам нализался с утра в будний день.
И он покачал головой, порицая свое поведение.
— Но самое важное знаешь что?
Он повернулся к Тоне:
— Дети ни в чем не виноваты.
На каждое слово Нильс ударяет пальцем Тоню по коленке, словно вколачивает в нее эту истину: дети-ни-в-чем-не-виноваты.
— В чем не виноваты? — спрашивает Тоня едва слышно.
— Ни в чем. Все глупости взрослые делают сами.
Нильс говорит с железной уверенностью в своей правоте.
Они сидят и долго молчат. Вокруг вопят чайки, о пристань бьются волны.
— И этого Гунвальд так никогда и не уразумел своей большой лохматой головой, — напоследок бубнит Нильс. — Хейди была тогда еще ребенком.
— Но она же согласилась уехать, — опять вспоминает Тоня, еще тише.
— А что ей было делать? — спрашивает Нильс. — У Хейди был талант к скрипке. Она могла дать отцу в этом деле сто очков форы. Как только Анна Циммерман поняла это, она решила забрать Хейди в Германию, чтобы та училась музыке по-настоящему. Ты вот лучше спроси Гунвальда, позвонил ли он хоть раз дочке, когда она уехала? Или, может, он написал ей хоть одно письмо? Или хоть раз навестил? Спроси Гунвальда об этом, Тоня.
Тоня съеживается еще больше.
— Спроси, спроси, — бормочет Нильс.
Тоня вспоминает историю о том, как Гунвальд запустил в стену стулом только потому, что дядя спросил, вернется ли Хейди когда-нибудь.
— Ох, наговорил я лишнего, — шепелявит Нильс. — Теперь уж будь добренька, проводи меня домой, не то моя ненаглядная Анна даст мне по башке скалкой, — мямлит Нильс и озабоченно трет голову, сплевывая табак.
Доставив Нильса к социальным домам, Тоня в глубокой задумчивости бредет через деревню к себе в Глиммердал. Ноги у нее заплетаются.
От размышлений ее отвлекает окрик Тео. Он стоит перед своей парикмахерской и курит.
