Алексей Мусатов - Стожары
Маша еще раз отказалась для приличия, потом присела к краешку стола.
Санька ее не замечал, шумно отхлебывал из стакана чай и косил глазами в газету.
Маша поставила блюдце на кончики растопыренных пальцев, подула на обжигающий чай.
— А мы скоро сенокосничать будем, — певуче сообщила она Фене: — и мальчишки все и девчонки. Теперь совсем рано вставать придется, с первыми петухами. Нас сама Татьяна Родионовна позвала. Обязательно, говорит, приходите, очень вас просим, никак нам без вас с сенокосом не управиться…
— А я что говорил! — не выдержал Санька, хотя он и дал себе слово не разговаривать с Машей. — Не время сейчас в бирюльки играть. В колхозе и поважнее дела есть. Ну, а насчет «очень вас просим» — это уж ты прибавила.
Маша и глазом не повела на Саньку и продолжала рассказывать:
— «Сенокос у нас, — говорит Татьяна Родионовна, — большой, а вы наши самые первые помощники, и на вас вся надежда».
— А мне можно в помощники? — попросилась Феня.
— Четвертому классу, пожалуй, можно. Мы вас сено шевелить поставим.
— Кто это «мы»? — спросил Санька.
— А наша бригада, векшинская.
— Интересно знать, — усмехнулся Санька, — что вы делать будете на сенокосе?
— Известно что… сено сушить, косить…
— Косить?! Когда же у вас косари народились? Или после дождичка, как грибы? И много их?
— Много не много, а все мальчишки косить будут.
— И Федя Черкашин?
— Само собой.
Тут полагалось бы от удивления присвистнуть, но новость была настолько неожиданной, что Санька поперхнулся чаем и сильно закашлялся. Перепуганная Феня кинулась к нему и забарабанила по спине.
Федя Черкашин — косарь! Собирать золу, перебирать зерна, копаться на грядках, каждая из которых с пятачок, — это еще куда ни шло. Тут большой сноровки не требуется. Но косить траву! Весь же колхоз знает, что сносных косарей среди стожаровских мальчишек раз, два — и обчелся: он, Коншаков, Степа Так-на-Так, немного Петька Девяткин да еще человека три-четыре.
Наконец Санька откашлялся.
— И что вы как сговорились: в обед Никитка поперхнулся, сейчас — ты, — упрекнула его Феня и, вдруг вспомнив, что она не вынесла теленку пойла, выбежала на двор.
— Тогда дело верное. С такими косарями, как Федя Черкашин, Стожары по гроб жизни не пропадут, на первое место выйдем, — заметил Санька. Его разбирал лукавый смешок, но он старался говорить серьезно и почтительно.
— А ты не задирайся очень-то! — вспыхнула Маша. — Много вы с Девяткиным понимаете о себе. Связался с ним веревочкой… он и тащит тебя не знаю куда.
— Кто тащит? — Санька с грохотом полез из-за стола. — Чего ты меня учишь, как маленького!
— Как же тебя не учить? До чего дошел… жуком клубничным заделался!
— Каким жуком?
— Есть такие на белом свете… — Девочка сунула руку под кофту, вытащила пилотку и кинула ее на стол. — Бессовестный ты!
Она опрометью выскочила за дверь, а через минуту ее злое личико просунулось с улицы в открытое окно:
— В другой раз за ягодами полезешь — пилотку дома оставляй… опять потеряешь.
— Маша!.. Маша!.. — Санька кинулся к окну, но там уже никого не было.
Он долго вертел пилотку в руках, потом решительно направился к Девяткину.
Тот сидел на крыльце и пиликал на гармошке. Заметив Саньку, он быстро поднялся:
— Понимаешь, какое дело… Искал, искал твою пилотку… Как сквозь землю провалилась. Завтра опять искать буду.
Но тут, к немалому Петькиному удивлению, Санька вытащил из кармана пилотку, пребольно щелкнул его по носу и потащил за собой.
— Пошли к бревнам… поговорим.
Чувствуя, что разговор не обещает ничего хорошего, Девяткин решил пуститься на хитрость:
— Дай хоть гармошку сниму…
Санька выпустил его руку. Девяткин вбежал в калитку и закрыл ее на засов.
Глава 20. КОСИ, КОСА!
Утром Санька проснулся от чистого, звонкого перестука стальных молотков — в Стожарах отбивали косы. Молотки перекликались по всей деревне, словно возвещали людям, что пришел лучший месяц лета и самая радостная пора труда — сенокос.
Санька достал из фанерного ящика отцовскую косу, обвитую тряпкой.
Коса была тонкая, легкая, и мальчик хорошо помнил, как отец, выходя с ней на луг, перегонял всех других косарей.
«Не коса — птица! — говорили люди. — Сама порхает».
Санька размотал тряпку, протер косу мокрой травой, и, потускневшая от времени, она вспыхнула на солнце, как серебряная сабля.
Мальчик насадил ее на косье — длинную деревянную палку с ручкой посредине, вырубил из серого песчаника продолговатый брусок для точки.
Теперь предстояло самое трудное: отбить косу на стальной бабке так, чтобы лезвие ее стало тонким и острым, как у бритвы. Для этого надо было осторожно и равномерно ударять молотком по самой кромочке косы.
Но без привычки молоток прыгал в руке, и лезвие получалось неровным и зазубренным.
К тому же Санька раза два вместо косы тяпнул себе по пальцу и долго кружился по проулку, извиваясь от боли и дуя на зашибленный палец.
— Ах ты, косарь-травобрей! — покачала головой Катерина. — Не рано ли за косу берешься? Ладил бы грабли — сено ворошить будешь.
— Самое время, — ответил Санька и, когда боль немного прошла, снова сел отбивать косу.
Наконец наступило долгожданное утро.
Еще задолго до восхода солнца у правления колхоза ударили в чугунную доску.
Но сладок ребячий сон на заре, и Катерина решила не будить Саньку так рано — не беда, если он придет на сенокос немного попозже.
Так бы и проспал Санька торжественный час выхода на луг, если бы не гром и грохот над его головой. Он, как от укола, вскочил с постели, волчком закрутился на месте. И рассмеялся. На полу каталось и гремело пустое ведро. Значит, «будильник» действовал безотказно. А «заводился» он так: с вечера Санька поставил на кадушку в сенях, где он спал, пустое жестяное ведро и привязал к дужке тонкую веревку; другой конец ее протянул во двор и прикрепил к дверце хлева. Утром, выйдя доить корову, мать открыла дверцу, веревка натянулась, ведро с грохотом полетело на пол.
Натянув сапоги и одевшись, Санька выскочил на улицу. Сиреневая заря с розовыми прожилками только еще разгоралась над еловым бором. Река, словно ее налили кипятком, курилась белым паром. В конце деревни протяжно наигрывал пастуший рожок, щелкали кнуты, мычали коровы.
Санька был доволен, что проснулся так рано. Еще бы! Ведь нет большего конфуза, как заявиться на луг, когда там уже вовсю идет работа.
Вскинув косу на плечо, Санька направился к конторе колхоза.
Из всех изб тянулись туда колхозницы, старики, ребятишки. Подошел дед Векшин со своей «бригадой».
— Ты бы, Захар Митрич, поберег себя, — сказала ему председательница.
— Не могу, Родионовна. Руки зудят. Хоть разок пройдусь!
Все пошли на луг, который лежал за лесом, в излучине реки, километрах в трех от Стожар.
На лугу было свежо, тихо; трава, отяжеленная обильной росой, полегла к земле, казалась дымчатой, сизой.
— А ну, братцы-стожаровцы! Богатого вам укоса! — Дед Захар поплевал на ладони и сделал первый взмах косой. — Коси, коса, пока роса!
Следом за ним пошли лучшие косари-женщины.
Но старик быстро выдохся, отошел в сторону и занялся тем, что точил колхозницам затупившиеся косы.
Мальчишек Татьяна Родионовна поставила косить отдельно от взрослых, на мягкую, сочную траву около реки.
Федя стал с самого края участка, за ним пошли Степа Так-на-Так и Алеша Семушкин.
«Далеко не уйдут», — подумал Санька и занял место позади Семушкина.
Подошел Девяткин. Он был в своих тупоносых, непромокаемых башмаках, на боку висел футляр из светлой жести, из которого, как кинжал из ножен, выглядывал точильный брусок.
Заметив Саньку, он опасливо покосился и решил, что, пожалуй, следует держаться от него подальше. Но на всякий случай попробовал завести разговор:
— Брусочек у меня хорош, Коншак… Сам косу точит. Хочешь попробовать?
Но Санька будто не замечал Девяткина. Он опустил свою косу на траву, откинул наотмашь правую руку, и коса выписала первый полукруг.
«Еще денек, и совсем отойдет!» — ухмыльнулся Девяткин и пристроился косить вслед за Санькой.
А тот шел вперед.
Коса, легонько посвистывая, как челнок, сновала то влево, то вправо, с сочным хрустом срезала под корень пестрое луговое разнотравье и собирала в толстый взъерошенный валик.
«Песня, а не работа», — говорил, бывало, отец, и Санька подолгу мог любоваться, как он легко, точно играя, размахивал косой.
И сейчас мальчик старался во всем подражать отцу. Косу в руках держал твердо, к земле прижимал плотно и травы захватывал ровно столько, чтобы ни один стебелек не оставался неподрезанным.
А чего только не было в густой траве!
