Николай Егоров - Всадник на вороном коне
Юра заметил — суровость в глазах сержанта наигранная, но Максим этого не видит, и тревога отражается на его лице. Юра улыбнулся Максиму — спокойнее, братишка! Ведь и вправду Юра такое чувство испытывал, будто Максим — младший брат ему и нельзя позволить даже в шутку обижать его. Пусть он прикоснется к нашему, солдатскому! Нам вреда не будет, а ему — польза.
— Завтра ему на нашем месте быть, — сказал Юра сержанту.
— Что верно, то верно. Разрешим остаться?
Ни Юра, ни другие не успели ответить — Максим опередил:
— А я уже припев запомнил!
— Тогда и говорить не о чем! Садись там, среди солдат, и заучивай остальное.
Максим мигом оказался подле Юры.
— Хором за мной! — распорядился сержант и стал чуть ли не по слогам проговаривать первую строку. Солдаты старательно повторяли слова, не сводя глаз с руки сержанта.
Слова хорошо запомнились. Прошли строфу за строфой, прошли припев, и удовлетворенный сержант сделал перерыв.
Для Максима не было лучшего в мире удовольствия, чем это: сидеть среди солдат, быть в отделении, как у себя, слушать солдатские разговоры.
Юра закидал Максима вопросами: где был, что увидел?
Сержант услышал этот разговор, спросил:
— Так ты на мысу был?
— Ага…
— Завтра мы туда едем. Покупаемся, позагораем…
— Чего ж вы, товарищ сержант, скрываете такие новости! — всплеснул руками Бембин. — Да мы бы в честь такого события вам оперу выучили бы!
— Как же скрываю, если сказал!.. Завтра утром отправляемся.
— Даешь море! — обрадовался Костя, опрокинулся на спину, перевернулся через голову.
Прохор свалил на траву Сусяна, Жора Белей поднялся, схватил Максима, выжал как штангу. Юра обнял Жору, будто хотел оторвать его от земли вместе с Максимом. Как дети завелись. Сержант стал солидно утихомиривать:
— Ну-ну, прекратили…
Когда ребята поуспокоились, сержант спросил Максима:
— А ты не хочешь с нами?
— А можно? — Максим своим ушам не верил.
— Завтра в восемь ноль-ноль приходи к казарме. Сумеешь?
— Ага! Приду! Сумею! Точно в восемь ноль-ноль.
Еще бы не суметь! Он готов был проснуться вместе с первыми лучами солнца, и даже раньше! Он готов был вовсе не ложиться, чтоб не проспать такое дело! Он не подумал о том, как к этому отнесется тетя, ему и в голову не пришло, что кто-то или что-то может помешать ему вовремя явиться в часть.
А сержант приказал строиться. Солдаты повскакали — и на плац. Максим остался на месте. Сержант не забыл о нем:
— Тебе, ты же понимаешь, пока в строй нельзя. Ты стань в сторонке и делай все, как мы.
Максим стал по стойке «смирно» в нескольких метрах от Прохора — тот был, как обычно, на левом фланге.
Сержант объявил.
— Сейчас мелодию напою. Для всех. Начнем с куплета, — и Максиму сказал: — Ты слушай и запоминай. — Сержант напел раз, потом другой: — Уложился мотив?.. Теперь припев.
До Ивана Семеновича Козловского сержанту было далеко, но для строя его голоса и умения петь вполне хватало. Да и учителем он оказался толковым: ребята с его помощью легко усвоили мелодию. Может, она в его передаче становилась проще той, что сочинил композитор, но ведь и в «хоре», которым он руководил, были не специально подобранные певцы, а рядовые солдаты, которых не из-за голосов свели в одно подразделение!
— А теперь в движении на месте попробуем. Журихин, по моей команде запевать будете…
— Товарищ сержант, может, у нас кто поспособней сыщется? Бембин, например, — сказал Костя.
— Не митингуйте, рядовой Журихин, — отрезал сержант. — Приказано — будете запевать! Отделение!.. — На месте… шагом — марш!
«Грук-грук-грук», — стучали сапоги по асфальту.
Максим всем своим существом был в строю. В нем, в Максиме, отдавались звуки солдатских шагов, его ноги двигались в том же ритме, в котором шло на месте отделение. Верно, стук был не тот, даже вовсе стука не было — кеды просто шлепались об асфальт. Но ведь главное — не как гремишь, а как шагаешь.
«Грук-грук-грук!»
«Грук-грук-грук!»
— Запевай!
Костя затянул вовсю:
— Сооолнце раааннее встало над лееесом!
— Отставить, — скомандовал сержант. — Слишком высоко! Слушайте меня: «Сооолнце раааннее встало…» Уяснили? Запевай!
Костя запел снова.
Запел и Максим. Он пел и поглядывал на строй. Он пел со своим отделением, с отделением своих друзей пел — это разве не его отделение? Его! Он шагал и пел, как солдат, и голос его вплетался в хор солдатских голосов.
Сержант тоже маршировал на месте и пел. Когда Костя закончил куплет, сержант рубанул рукой:
— И-и!.. «Северокавказцы!»
— Северокавказцы — дружная семья, — подхватил Максим.
— Северокавказцы — дружная семья, — подхватило отделение.
— Отставить!.. Шагать, шагать! Это петь отставить! — сержант замотал головой, будто у него зуб заныл. — Так хорошо все было — и испортили!.. Собственного шага не слышите, что ли? Кто куда! А надо под шаг, под шаг надо!.. Приготовились!.. С припева начали! И-и… Северокавказцы!..
Припев получился. Получился и следующий куплет. Вся песня получилась.
— Хорошо! — похвалил сержант. — Повторим еще раз.
Повторили.
— Хорошо, — снова похвалил сержант. — Еще разок.
Спели еще разок. Песня не приедалась — солдаты пели ее охотно. Охотно пел и Максим — чем дальше, тем больше нравилась ему песня. По душе было лихое «гей-гей-гей!» С особенным нажимом, особенно значительно произносил он «северокавказцы — дружная семья!» Даже «не грусти, любимая моя!» выпевал старательно, со всеми «штуками», которыми солдаты подчеркивали свое отношение к этой неожиданной строчке:
— Эх!! Не грррусти… Любимая!!! Мая!!!
12
Максим рванул простыню, и она взвилась белым облаком, потом раскинулась белой птицей, едва не улетела. Он удержал ее, заставил покорно распластаться в ногах. Согнулся-разогнулся и сел. И зажмурился: в окна вливался такой могучий поток света, что смотреть на него со сна было невозможно. Подождал немного и осторожно открыл глаза — от света в них поначалу было темно. Глаза попривыкли, Максим встал и направился на балкон. Легкий и сильный — от силы аж плечи ломило, — он ступил на порог.
Веселое юное солнце плескалось в прозрачной синеве неба. Все вокруг — дома, деревья, трава — было в золотых и синих брызгах. Дальние вершины, почти невидимые днем, теперь невесомо белели над серо-синим дымом горных лесов.
Чистый ветер ластился, как котенок.
На улице — ни души. В доме все спали, в соседних домах тоже. Спали в такое утро, спали, когда в мире такая красота!
Максиму хотелось заорать на весь мир:
— Гей-гей-гей, люди!
Хотелось стучать в окна и двери, хотелось врываться в квартиры, расталкивать людей, стаскивать с них простыни:
— Эй, люди, вставайте! Смотрите, какое утро! Берите его, пользуйтесь, на всех хватит! А кому покажется мало, пусть берет мою долю. Мое небо! Мои вершины! Мое солнце!.. Берите, берите, берите!
Максим чувствовал себя большим, решительным и добрым. Чувствовал себя всегда бодрствующим всадником, недремлющим воином — другом людей, способным поднять их, повести на подвиг, добыть для них победу, раздать им всю радость, какая есть на свете… Где-то наверху, наверно на крыше и на деревьях, переговаривались птицы. Из порта слышался мелодичный лязг металла и нежная музыка, даже не сама музыка, а ее счастливый ритм — от него в душе все играло.
За спиной, в комнате, зазвучали осторожные шаги, и полусонный голос тети Кати спросил:
— Чего ты подхватился в такую рань?
В голосе были удивление и смирение. Не то, что вчера вечером, когда Максим сообщил: утром идет в часть и вместе с молодыми солдатами отправляется на море. Как выражался дядя, в доме тогда обозначилась самая горячая точка планеты.
Максим сразу заявил, что все равно поедет, потом помолчал, послушный дядиному выразительному жесту: дядя приложил указательный палец к губам и прикрыл глаза.
Максим сидел в уголке дивана, а дядя ходил по комнате и будто не тете, а себе вполголоса говорил о том, что у каждого поколения свое детство и у всех — неисчерпаемые запасы энергии, что Максим воспитывается и отдыхает вполне нормально, что, проводя время с солдатами, он тоже играет, играет в то, что ему по сердцу, в то, что ему понадобится в жизни…
— Как хотите, а я чуть свет не встану! Если вам нравится, мучайтесь, а меня не трогайте! Ешьте сами, пейте сами!
— Да, да, мы все сами сделаем, тихо сделаем — не беспокоя тебя, — пообещал дядя.
Теперь он спал. А тетя Катя, позевывая, причитала:
— Мог бы еще полежать! Времени сколько угодно, а ты подхватился! Тебе спать бы и спать, а ты толчешься тут. Лежи пока, а я завтрак приготовлю.
От вчерашнего гнева и следа не осталось.
Тетя Катя взъерошила Максиму выгоревший чубчик, при тянула голову к груди. Максим выскользнул.
