Андрей Ефремов - Я успею, ребята!
Я просто не знал об этом углублении в каменной стене справа от входа. Дверь была плохой защитой от автоматных очередей, каменная стенка — другое дело. Он стоял в этой нише и стрелял через окошко из своего пистолета.
Я отошел от погреба шагов на двадцать. Окошко было едва заметно, и мне показалось, что он еще стоит там, прижавшись к холодной стене.
Дождь все сыпался, и я пошел домой.
Но как же он выбрался оттуда?
Я еще был на улице, когда этот бой начался снова. Только теперь перед погребом, как раньше, никто не бегал. Тот офицер из-за двери очень метко стрелял. Я сам видел, как один солдат из-за дерева на секунду высунулся и наш офицер в него сразу попал, только каска покатилась. Но тут я пришел домой, и совсем другие дела начались.
А утром я все это опять увидел. Я пошел в школу длинным путем, и все началось снова.
Они целились в окошко, и вокруг него в толстом железе было уже несколько дырок. От выстрелов дверь вздрагивала и гудела, но уже было не страшно: чтобы попасть в ту нишу, нужно было знать про нее, а знали об этом только он и я.
Наш офицер стрелял часто и метко, но ведь должны были кончиться у него патроны, и дверь могли взорвать гранатой. Хотя нет, раз дверь цела и сейчас, значит, никто ее не взрывал.
Но как же он выбрался оттуда?
После уроков я опять забрел в парк. Только я не пошел к погребу, а забрался на один высокий холм — его какой-то царь приказал насыпать, — сел там наверху и стал думать.
На этом холме столько берез, что не видно неба.
Я сидел и думал, что если уж такой холм могли насыпать, то мало ли что еще может быть в этом парке, мы теперь и не догадываемся или просто привыкли и не замечаем.
Вот если бы в этом погребе оказался подземный ход, мой офицер запросто ушел бы от фашистов. Но тогда бы про этот ход знали, про него было бы хоть где-нибудь написано. Вот ведь и папа говорит, что, сколько себя помнит, дверь в погреб всегда была наглухо заделана. Стоп!
Да ведь она потому и заделана, что там ход. Не водить же экскурсии в эту дыру. Вот и заделали, чтобы никто туда сам не лазил, а то еще засыплет кого-нибудь.
Я вскочил и кинулся к погребу. Ящик, который я принес туда вчера, так и стоял у двери, но у меня не было ни газеты, ни спичек.
Ближе всех к парку жил Витька Трофимов. Я побежал к нему. Он начал было выспрашивать, зачем мне фонарь, но я что-то наплел ему и ушел побыстрей.
Рефлектор у фонарика оказался большой, чуть не во все окошко, но, видно, батареи в Витькином фонарике были старые, и лампочка едва тлела. Я долго вглядывался в дальнюю стену погреба и рассмотрел около нее что-то темное с метр высотой. Я зажмурился, чтобы глаза привыкли к темноте, потом снова заглянул внутрь.
Теперь свет лампочки показался мне гораздо ярче и я разглядел предмет у дальней стены. Это был высокий ящик или сундук.
Ну конечно, если даже кто-нибудь и заглядывал сюда, разве можно догадаться, что за этим сундуком потайной ход.
Я слез с ящика и понес фонарь Витьке.
Дома я сразу сел за уроки. Потом побежал в магазин, потом нашел еще какие-то дела. Я все время суетился и старался с кем-нибудь разговаривать. Мне хотелось дождаться ночи, чтобы увидеть, как там все кончилось, я боялся, что это начнется раньше и кто-нибудь мне помешает. Еще я боялся уснуть, но оказалось — зря.
Как только в квартире погасили свет и стало тихо, все началось опять.
Время от времени то один, то другой солдат утыкался в истоптанную траву, а я все ждал, когда прекратятся выстрелы из-за двери. Ему пора было уходить. Скоро фашисты подползут совсем близко и начнут без промаха бить в маленькое окошко, как будто возвращая вылетавшие оттуда пули.
Еще два выстрела грохнули за дверью погреба, и я вдруг понял, что он не найдет потайной ход, он не может отойти от своего окошка, у него просто нет времени разыскивать этот ход.
И тогда побежал я.
Все оставалось как раньше: квартира, наполненная темнотой, особенная ночная тишина на улице. Но огромные, растрепанные взрывами деревья я видел так же отчетливо, как и высокий фонарь за окном, и выстрелы слышались так же ясно, как тиканье часов на письменном столе.
До царских конюшен было далеко, и я еле добежал. Меня будто кто-то толкнул в спину — на тяжелых, негнущихся ногах прошел через безлюдный двор к зарослям смородины. Там, среди кирпичных обломков и сора, чернела дыра лаза, и я точно знал, что именно этот ход нужен нам сейчас. И тут я перестал видеть окно с фонарем, слышать тиканье будильника: мне было жутко. Я знал, что нужно лезть, и не мог. Потом воздух вздрогнул от недалеких выстрелов, и я опустился коленями в черную влажную землю и стал протискиваться.
Я полз на четвереньках по этому ходу, пока не услышал впереди прерывистый гул. Ход пошел круто вверх, я вытянул руки и уперся в узкую дверь. Она долго не поддавалась, — видно, с той стороны было много всего навалено, — потом приоткрылась, и я протиснулся в погреб.
Он стоял в той нише. Я видел только руку с пистолетом и винтовку, прислоненную к стене. Винтовка была длинна для этого погреба, и он не мог из нее стрелять.
Странно, но я твердо знал, что не могу подойти к нему и сказать хоть что-нибудь. Я стал оглядываться и увидел у стены здоровенный железный лист. Я вцепился в ржавый зазубренный край и что было сил толкнул его. В погребе загрохотало не меньше, чем от выстрелов.
Он выглянул из ниши и отпрянул — в каменную кладку ударила пуля, — потом выглянул снова. Заметил приотворенную дверь и кинулся к ней, волоча ногу. Щель была узка для него, он принялся отбрасывать от двери всякий хлам, чтобы открыть ее шире.
Я стоял рядом с ним, видел его набухшие, тяжелые руки и совсем не удивлялся тому, что он не замечает меня. А он распахнул дверь и шагнул в провал, но тут же вернулся, схватил за ремень винтовку и снова начал спускаться. В это время за дверью погреба раздались чужие невнятные голоса и тяжелые удары по железу. Он задержался, поднял руку с пистолетом и раз пять или шесть не целясь выстрелил прямо в дверь, бросил пистолет на пол и исчез. Я успел разглядеть только металлические треугольники на его петлицах.
Голоса за дверью становились тише, и постепенно я расслышал тиканье будильника, потом увидел за окном фонарь на длинной бетонной ноге. Все было на месте: диван, сбившееся на сторону одеяло…
И только слабый кисловатый запах дыма чувствовался в комнате. Но это было совсем недолго, пока я не заснул.
Охотник и рыболов
На открытие магазина «Веселый рыболов» собрался чуть не весь город. И неудивительно. Ни один магазин не имел такой великолепной витрины.
За толстым стеклом на искусственном пеньке сидел румяный рыболов. У рыболова были жесткие черные усы из капроновых волос и длинное бамбуковое удилище, которое он сжимал в розовых блестящих кулаках. Даже воду устроили на витрине — положили у самого края кусок стекла. Из стёкла торчала половина поплавка, а от нее шла леска к удилищу.
Когда на улице темнело, директор магазина просовывал руку за спину рыболову и поворачивал потайной выключатель. Около рыболова вспыхивал костерок — маленькая электрическая лампочка под березовыми поленьями. Витрина светилась таинственным красным светом, и прохожие часто останавливались полюбоваться на рыболова. Особенно дети.
Даже директор магазина иногда потихоньку выходил на улицу, чтобы посмотреть на заманчивую витрину и послушать, что о ней говорят.
«Наша витрина, — внушал он потом продавцам, — имеет большое культурное значение». И наказывал им почаще стирать пыль с рыболова.
Между собой продавцы называли рыболова Пантелеем и по утрам здоровались с ним. Директор, когда его никто не видел, тоже подходил к стеклу и заглядывал под клетчатую кепку: «Ну, здорово, брат Пантелей!»
Пантелею все это нравилось ужасно. Он топорщил свои блестящие усы и так натурально растопыривал локти, что казалось — вот-вот выудит рыбу. Люди останавливались, удивлялись: «Это же надо, как живой!»
А по ночам Пантелей сидел у выключенного костра в скучной темной витрине. Он смотрел на бледные пятна уличных фонарей в стеклянной речке, и ему чудилось, что там, под стеклом, ходит длинная злая щука.
Рыболовы, которые толпились в магазине днем, мешали Пантелею думать про щуку. Они покупали острые крючки, прозрачные лески, шумели и рассказывали друг другу всякие небылицы.
Однажды за стеклом около Пантелея остановились двое. Разговор шел о рыбалке.
— И сидел я, милый мой, всю ночь, а около — костер. Вот как у этого деревянного. — Он ткнул пальцем в сторону Пантелея. — И веришь ли, замучился рыбу таскать, такой клев был.
— Ну?
— Вот и ну. А как погас костер, тут и рыбалке конец.
От этих слов Пантелей разволновался. Теперь он целыми днями мечтал о том, что однажды его костер останется гореть на всю ночь, а утром рядом с ним будет лежать рыбина со страшной пастью. И тогда все увидят, что его не зря назвали человеческим именем Пантелей и что он рыбак не хуже тех, которые покупают у них в магазине крючки и плетут небылицы.
