Гавриил Левинзон - Мы вернёмся на Землю
— Олухи! — закричал он. — Три дурака сразу! Ваша ракета может лететь только от солнца. Как же вы вернётесь на Землю?
Он повернулся и пошёл, а мы так растерялись, что даже ничего ему вслед не сказали. Толик сидел на траве совсем расстроенный.
— Толик, ты что? — спросил я.
Но он молчал.
Мне хотелось избить Алёшку. Чтобы не топорщил губы. Чтобы не посмеивался. Так у нас всё было хорошо — и вот на тебе!
— Сёма, — сказал я, — посиди возле Толика, — и побежал на улицу.
Наверно, я тогда плохо соображал. Ведь Параскевич был прав. Так за что же его бить? Но мне хотелось его побить, и всё!
И вот вижу: Алёшка бежит мне навстречу.
— Лёня! — крикнул он. — Лёня, какой же я олух! Ведь в средние века умели на парусниках плавать против ветра!
Он подпрыгнул, обломил с клёна веточку и начертил под деревом солнце и ракету.
— Смотри, — сказал он, — корабль не сможет летать против солнца, но если хорошо разработать систему управления, то можно будет лететь наискось. Вот так:
— Бежим к Толику, — сказал я.
В тот день мы попробовали сделать новый чертёж «Бабочки». Мы прикололи бумагу к чертёжному столу Толикиного отца. Мы ходили вокруг стола, садились за стол; мы очень много говорили: и сразу все, и по очереди — все без толку. Параскевич доказывал, что он знает, как составляются проекты, но ничего он не знал. Толик сказал: «Надо у папы спросить». Но отец его был в командировке. Так мы ничего и не сделали.
Вечер с грустной луной
Мне надоело сомневаться: сможем мы построить ракету или нет? Об этом я думаю в школе и дома. И когда я утром просыпаюсь, мне кажется, что и во сне я об этом думал. Недавно на литературе Владимир Петрович вызвал меня, а я не услышал. В классе смеялись. А мне не смешно было.
Сегодня вечером я увидел, что на небе взошла грустная луна. В такой вечер одному не справиться с сомнениями. Я пошёл к Параскевичу. По дороге мне встретились две грустные кошки и одна машина «скорой помощи». Луна висела справа от меня над домами, и я на неё поглядывал.
В комнате Параскевича было сумрачно. За окном качались деревья. Параскевич делал уроки.
— Алёшка, — спросил я, — ты не находишь, что луна сегодня на небе грустная?
— Я никогда не видел грустной луны, — ответил Параскевич. — Такой не бывает. Ты это выдумал. Садись со мной делать уроки.
Я не мог заниматься. Я спросил Параскевича:
— А ты не боишься, что мы не сможем построить ракету?
— Не боюсь, — ответил Параскевич. — Я всегда знал, что мы не построим ракету.
— Ну как же так, Алёшка? — спросил я. — Зачем же ты дружишь с нами?
— Мне интересно, — ответил Параскевич. — Дома говорят: «Ты должен добиться того, ты должен добиться этого», «самодисциплина», «всё должно быть сделано вовремя». Надоело. А с вами ничего не надо добиваться, с вами хорошо.
Параскевич мне долго говорил о том, что сомневаться не имеет смысла. Он посоветовал мне спрятать сомнения подальше, в задний карман брюк.
От Параскевича я пошёл к Королькову.
Корольков сидел за столом и смотрел на кончик пера. Такая у него привычка — смотреть на кончик пера, когда не получается задачка. Я прочёл задачу и стал рассуждать о том, как можно её решить, но Корольков отмахнулся.
— Ты всегда говоришь не подумав, — сказал он. — Помолчи.
Корольков стал опять смотреть на кончик пера. Вдруг он начал писать и быстро решил задачу. Он дал мне чистую тетрадку, объяснил решение и велел, чтобы я тоже записал.
— Ты перестал заниматься, — сказал Корольков. — Нехорошо распускать себя. Помни, Лёня, держать себя в руках должен уметь каждый человек.
Я спросил:
— Корольков, ну а сомнения тебя мучают?
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, — сказал я. — Меня тоже мучают. Ты не уверен, что мы построим ракету, правда?
Но, оказалось, я не отгадал. Корольков ответил, что об этом он как-то не думал — ведь её строить ещё не скоро. У него были другие сомнения.
— Лёня, — сказал он, — ты же знаешь о моей несчастной любви. Я боюсь, что меня не только Тучка, но вообще никто не полюбит. Это очень несправедливо: я отличник, умею держать себя в руках, но девчонкам не нравлюсь.
Я стал Королькова утешать. Я говорил:
— Не понравился Тучке — понравишься другой девчонке. Ты не падай духом, Сёма…
Но Корольков прервал меня:
— Нет. Я никому не понравлюсь. Я некоординированный человек… Ты, может, не слышал такого слова?
— Толик, — спросил я, — а что это такое?
— Координации нет, — ответил Корольков. — Хожу я смешно, бегаю смешно, а когда играю в волейбол, все животики надрывают.
Это верно. Когда Сёма играет в волейбол, попробуй не засмейся: он же руки держит, как лопатки, ещё и приседает смешно, а по мячу если попадёт, то мяч обязательно не в ту сторону летит.
Корольков грустил. Я спросил, заметил ли он, какая на небе луна. Он покачал головой. Но он всё же грустил.
Когда я уходил, Корольков сказал:
— Мы обязательно построим ракету. У меня другого выхода нет: я должен стать космонавтом.
Корольков долго говорил о том, какой он настойчивый человек: если что задумает, то уж не сворачивает ни вправо, ни влево, а идёт прямо к цели — будет ракета!
Я вышел на улицу и увидел, что луна по-прежнему висит над домами.
Я пошёл к Родионову. Он сидел в саду и смотрел на луну.
— На луне маленькое притяжение, — сказал Толик, — и я бы смог там быстро бегать и высоко прыгать.
Он мне рассказал, как лежал, не вставая, много месяцев в кровати, — это было в горном санатории. Ему очень хотелось побегать, и он смотрел на склон одной горы и представлял себе, как бежит по этому склону.
Я не стал спрашивать Родионова, сомневается ли он в том, что мы построим ракету.
В сад вышла мать Родионова. Она пробормотала: «Какой сегодня вечер ветреный. Не по себе мне что-то». Она отозвала меня в сторону и сказала:
— Понимаешь, Лёня, мальчик, которого ты привёл, забрал у Толика бинокль. Нельзя ли вернуть? Это бинокль моего отца. Нам не хотелось бы лишаться этой вещи.
Я сказал:
— Попробую.
Я вспомнил, что Пазуха учится в семнадцатой школе. Толикина мать проговорила:
— Хорошо бы, — и ушла в дом.
Я вернулся к Родионову. Я спросил его:
— Как же ты отдал Пазухе бинокль?
— Он сказал, что продаст и принесёт деньги, — ответил Толик. — Я хотел отложить деньги на книги по ракетостроению.
— Ты что же, не понял, что он обманщик? — спросил я. — Это же видно.
— Понял. Да мне неудобно было не дать.
Вот такой он человек, Родионов.
Я ушёл от него поздно. На улице пахло по-осеннему, и когда я подошёл к дому, то увидел, как с клёна, что растёт против окон нашей квартиры, сорвался лист. Он медленно кружил в воздухе, потом полетел быстрей, прилепился к стене дома; потом порыв ветра стих, и лист спокойно опустился на тротуар. Я был в одной рубашке и озяб. Но дома было тепло, я выпил чаю и совсем согрелся.
Потом я лежал в своей тёплой постели, накрывшись одеялом, и смотрел в окно на раскачивающийся на проводе фонарь. Я представил себя на другой планете. Будет ли там где согреться? В груди у меня заныло. Я понимал, что ракету мы, может быть, никогда не построим, но всё равно было страшно.
Я вспомнил тот вечер у Родионова, когда мне хотелось поскорей улететь с земли. Да неужели мне этого хотелось? Я долго не мог заснуть. Я представлял себя на другой планете, холодной, пустынной… Я лежал на камнях обессиленный и вспоминал… Я вспоминал, как мама по вечерам приносила мне простоквашу, как однажды утром я проснулся, выглянул в окно и засмеялся — уж очень хороший был день, да ещё в этот день я в цирк собирался; я вспоминал наш дом, своих домашних, диван, на котором я спал, — всегда скрипели пружины, когда я на него ложился… Так я же лежу на этом самом диване! Вот счастье!
А завтра я выйду из нашего парадного и пойду с портфелем по нашей улице, и, как всегда, солнце будет слева над домами… И я, если захочется, потрогаю рукой стену того дома, который построен из шершавых камней, а захочу — выпью из автомата газировки… Вот здорово! Да как же я раньше этого не понимал!
Третья, и последняя встреча с Пазухой. Корольков совершает неожиданный поступок
Мы пошли отбирать у Пазухи бинокль. Все четверо: Толик, Сёма, Алёшка и я. Нам повезло: Пазуха учится во вторую смену. На перемене мы его разыскали.
Пазуха стоял у стены и всем, кто мимо проходил, подножки ставил.
— Пазуха, привет! — крикнул я. — Ты уже продал бинокль?
Пазуха взглянул на нас, но сразу же опустил голову и опять начал ставить подножки.
— Пазуха, где бинокль? — спросил я.
— Да что вы ко мне пристали? — закричал Пазуха. — Что вы пристали ко мне? Я ж отдал!
