Лидия Чарская - Том 35. Бичо-Джан Рассказы
Утром раньше всех поднялась в доме снаряжать молодого барина Лукерья.
И у нее было горе, не меньшее, чем у господ: забрали ее мужа Федора, запасного солдата, дворника того дома, где снимала в Петрограде квартиру Гликерия Павловна Кубанская Лукерья только весной вышла замуж за Федора, молодого вдовца и запасного солдата, у которого в деревне остались старики родители да дети, мал-мала меньше, от первой жены. Думали прежде, не призовут солдат его срока, а вышло иначе. Призывали и их. С замкнутым горем в сердце провожала мужа Лукерья, не проронив ни одной слезы.
Федор, приехавший еще вчера вечером сюда из города на дачу проститься с женою, должен был сегодня же явиться на сборный пункт, туда, куда его пошлют. У начальства все уже было распределено, расписано заранее, оставалось только выполнить предписание, данное свыше. Сейчас, в ожидании дачного поезда, Федор сидел на кухне в углу под образами, у стола, на котором Лукерья готовила обеды и завтраки на семьи Кубанских, пил с блюдечка кофе вприкуску, изредка поглядывая на жену, с особенным рвением хлопотавшую нынче на кухне, и бросал ей время от времени короткие фразы.
— Ты… того… Луша, не сумлевайся… Господь милостив, вернусь, может, с войны здрав и невредим, когда замирение выйдет. И опять на прежнее место поступлю, старший-то сказывал, что за мною место оставят, потому как за Царя и Родину службу буду на войне нести… Так ты не приходи в отчаянность, говорю, прежде времени, Луша.
— У немца-то, сказывают, пушки-то одним ударом скрозь вон какую домину пробивают, а ружейные пули-то, слышала я, в середке как ни на есть страшным ядом отравлены. И с ероплантов ихних горазды они очень эти бонбы-то бросать.
При этих словах глаза Луши испуганно расширились, а губы побелели.
— Никто, как Господь… А Царю-Отечеству служить надо. Про пули же с ядом, думается мне, брешут больше, — солидно утешал жену Федор, — да и так, к слову сказать, что пули? Наши-то больше на штык надеются. К тому же, опять возьми, что жидок немец-то, щей да каши не признает; твоему бабьему разуму оно, конешно, непостижимо, что войны касательно, а по-военному, значит, так выходит: он нас пулей, а мы ево штыком, на то мы и русские.
— Да ведь пуля-то, Федя, как полетит-то… Иной раз и сердце пробьет навылет… Мать Пресвятая Богородица, как помыслю об этом, так ноги и подкашиваются!
И Лукерья, неожиданно бросив самоварную трубу на пол, метнулась к мужу, обвила руками его голову, да так и застыла около него, сотрясаясь всем телом от беззвучных рыданий. Минуту длилось молчание. Что-то тихо шептали между всхлипываниями губы Лукерьи, о чем-то просили, чего-то недоговаривали. И слезы градом катились из сухих до этой минуты, воспаленных глаз.
Прозвучал звонок из комнат, и, наскоро утирая глаза передником, бросилась на господский призыв Лукерья. Тяжелый вздох вырвался из груди Федора. Скупая слеза скатилась по загорелой щеке и утонула, расплылась в курчавой рыжей бородке.
А часом позднее, задавив рыданья, с серым, безжизненным лицом, Лукерья шагала об руку с мужем по направлению дачного вокзала. Там было уже собрано немало других запасных солдат, живущих в окрестностях Ораниенбаума и подлежащих призыву. Их провожали родители, жены, дети, братья, сестры, знакомые и друзья. Запасные солдатики бодро утешали баб, просили их не тосковать по ним, уходящим. Женщины по мере сил удерживались от причитаний и слез. Все отлично сознавали всю необходимость принести жертву дорогой Родине. Плакали только несмышленые дети, не понимавшие всей важности момента и никак не желавшие отпускать своих тятек на войну. А в холостых кружках уже налаживалась песня. Где-то вспыхнуло «ура»… Оно было дружно подхвачено десятками голосов и раскатилось в одно мгновение широкою, могучею волною. Зазвучали первые, отрадные каждому русскому сердцу родные звуки народного гимна. И снова «ура» — мощное, сильное, покрывшее и слезы, и последний грустный момент прощанья.
С этим же поездом всей семьей провожали и Жоржика. Плакали тетки, по-прежнему исступленно рыдала Лелечка. И только мать с застывшим лицом, с маской кажущегося спокойствия на нем, но с растерзанным сердцем, спокойно, без слез, благословила и обняла своего уезжавшего любимца.
* * *
— Не понимаю, решительно не понимаю твоего спокойствия! Ведь и твоего папу послали на войну. Ведь и он пошел рисковать своим здоровьем, жизнью, а ты точно каменная! Право же, Ира, порою мне кажется, что ты холодна, как статуя, и совсем не умеешь чувствовать, как мы все, как я, например, — говорит нервно и раздражительно Лелечка своей закадычной подруге Ирине Крайской, с которой она едет нынче вместе с дачи в город.
Крайские — соседи по даче Кубанских, и за все лето Лелечка и Ира, сверстницы годами, не разлучаются друг с другом ни на один день. Ирин отец, капитан одного из петроградских полков, тоже выступил на днях во главе своей роты на театр военных действий. Само собой разумеется, что Ире было мучительно тяжело расставаться с любимым отцом, и упрек Лелечки показался ей не только бестактным, но и жестоким. Черные глубокие глаза Иры взглянули на Лелечку, на ее заплаканное лицо, на ее опухшие веки. И с этого юного, так сильно осунувшегося за последнее время, лица на Иру смотрело безысходное отчаяние, горе и злоба. Не слушая ответа подруги, Лелечка заговорила громко и возбужденно.
— Проклятые немцы! Что они наделали?! Сколько осиротят они теперь семейств, сколько погубят молодых сил, сколько перебьют народа?! И все это происходит по милости этого безумного Вильгельма, как пишут в газетах, их императора, вообразившего, что он второй Наполеон, прославленный гений, которому будто бы суждено покорить всю Европу. Боже мой, как подумаю я о том, что десятки и сотни тысяч людей пойдут по одному капризу этого безумца на верную смерть, на гибель, что, может быть, и… и… наш Жоржик… наш дорогой Жоржик!..
Она не договорила: слезы сдавили ей горло и рвались наружу.
Купе вагона того поезда, в котором ехали в город обе девочки, было переполнено людьми. Но Лелечка была далека от мысли даже стеснять себя перед всей этой незнакомой публикой. Разве горе ее не есть горе ее Родины? Разве осталась хотя бы одна семья во всей громадной России, откуда бы не был взят на войну отец, сын, муж, брат, добрый знакомый, наконец, добрый приятель? Значит, ее поймут здесь все и не осудят нисколько. И она тихо, не слушая увещеваний Иры, плакала, уткнувшись лицом в обивку дивана. Девочки ехали в Петроград нынче, с тем чтобы в часовне у Спасителя отслужить молебен о благополучном возвращении с войны одна — отца, другая — брата. Много таких молебнов о здравии и сохранении жизни дорогих воинов служилось теперь, в это тревожное время, в маленьком Петровском домике на Петроградской стороне. Девочки между собой решили совершить пешком весь путь от вокзала до часовни Спасителя. С едва ли не часовым опозданием прибыл в Петроград дачный поезд из Ораниенбаума. Леля и Ира вышли из вагона, подождали Лукерью, сопровождавшую их в город и ехавшую в другом отделении, в третьем классе, и все трое быстро зашагали вперед.
Яркий солнечный день, безоблачное небо, потоки июльского солнца и исключительное оживление на улицах давали полное впечатление большого праздника. То здесь, то там в кучках собравшегося народа вспыхивало «ура», подхватываемое соседними группами. Слышались крики: "Да здравствует Россия! Да здравствует Сербия! Долой Австрию! Долой немцев!" Целая туча, целая лавина народа заполняла Невский. Российские и сербские флаги колыхались над десятитысячной толпой.
— Куда идете? К сербскому посольству? — осведомилась Лелечка у молоденького безусого студента, несшего флаг с патриотической надписью.
— Были уже там. Сейчас к Зимнему дворцу направляемся. Говорят, Государь там. Может быть, выйдет показаться народу.
— Неужели правда? Ира, ты слышишь? Государь…
В заплаканных глазах Лелечки впервые с часа отъезда Жоржика вспыхнули радостные огни.
— Пойдем туда, хочешь?
— Какие еще могут быть тут вопросы. Идем, конечно!
— Не задавили бы, барышни… И ведь сколько народищу навалило — страсть! — заикнулась было Лукерья, но ее и не слушают даже.
— Туда, туда! На площадь! Заодно с толпой, заодно со всем Петроградом, со всей Родиной, воплотившейся в данный момент в его лице!
И обе девочки, пристроившись сбоку шествия, вместе с тысячами людей зашагали по направлению к Дворцовой площади, ко дворцу. "Боже, Царя храни!" — снова вспыхивало здесь и там и разрасталось в один миг громогласной волною, перекидываясь с одного конца шествия на другой. Гул голосов, поющих всем знакомые, глубоко прочувствованные строфы гимна, разносился далеко-далеко по улицам столицы, по всем закоулкам большого города. У всех обывателей его нынче были сияющие, не поддающиеся описанию лица, обнаженные головы, влажные глаза. А на площади перед Зимним дворцом скопилось целое море народа. Все ее пространство было залито толпою. На крышах домов, на балконах, на окнах — всюду были люди. Высоко уходила в голубое пространство Александровская колонна перед дворцом. Синее небо, позлащенное июльским солнцем, точно улыбалось собравшемуся здесь народу, точно благословляло его. Казалось золотым желтое поле императорского штандарта с фигурой Победоносца, изображенной на нем. А там, под ним, вокруг него, у пьедестала колонны было разлито по всей площади море голов, голов с сияющими лицами, с влажными глазами, обращенными в темнеющее углубление балкона, откуда мог появиться Тот, кого так восторженно и радостно ждал собравшийся здесь народ. Но вот мерно и гулко ударил у Исаакия большой громогласный колокол. За первым последовали второй и третий удары. И полились могучие звуки перезвона на многих колокольнях петроградских церквей. Ахнула, прогремела в Петропавловской крепости пушка; за нею вторая, третья… И в тот же миг дрогнула вся площадь от неудержимого, громового, бесконечно-ликующего, безгранично восторженного крика. Лавина-толпа дрогнула, подалась вперед, шарахнулась вправо, влево. Затихли выстрелы, и из широко раскрытых дверей дворцового балкона показалась хорошо знакомая и бесконечно дорогая каждому русскому сердцу фигура Государя. За ним следовала Государыня Императрица Александра Феодоровна. Вся площадь, затихшая было перед выходом на балкон Императорской четы, теперь разразилась снова не поддающимся описанию буйным, стихийным криком, сплошным гулом безудержного восторга, говорившего о преданности и любви к Царю-Отцу его сына-народа. Казалось, этот ликующий стихийный крик огласил весь город. И вот под эти звуки, под возбужденно-радостное многоголосное громовое «ура» все находившиеся на площади люди опустились на колени.
