Марта Фомина - Летопись нашего двора
Я прямо разрываюсь на части: то бегу с ребятами домой показывать подарки, то кубарем скатываюсь вниз по лестнице.
Сегодня концерт!
В нашем парадном устроили кулисы, а крыльцо превратили в сцену. Сейчас здесь стоит дым коромыслом — артисты готовятся к выступлению. Жильцы с трудом пробиваются к выходу — такая у нас толчея. Кое-кто ворчит, но мы знаем: это только так, для отвода глаз. А на самом деле всем не терпится узнать, какая будет программа. Но мы держим язык за зубами. Правда, Василёк не вытерпел, соблазнился конфетой и по секрету рассказал кому-то, что коза Розка будет выть. Этот секрет сразу облетел весь двор, и в результате Дусина бабушка заперла Розку в сарай — вообразила, что козу будут мучить и от страданий она перестанет доиться. Еле-еле мы умолили хозяйку выпустить козу из сарая, а Васильку объявили бойкот.
До концерта осталось два часа.
Всё уже готово.
Перед крыльцом расставлены разномастные табуретки и стулья, собранные со всего дома. Сцена украшена еловыми и берёзовыми ветками — это главная декорация. Иза мечется и что-то бормочет — повторяет роль. Иногда она мотает головой и стонет, как от зубной боли; это значит — забыла, что говорить дальше.
Димка вертится перед ней, как волчок.
— Иза, что ты себе портишь нервы? Артист должен быть холоден, как лёд. Прибереги волнение на выход.
— Ах, господи! Неужели я напутаю? О боже! — бормочет Иза.
Я не выдержал и говорю:
— Тебе место не здесь, а в церкви!
Лучше бы я не связывался, потому что Петька, как всегда, за неё вступился:
— Во-первых, она от волнения, во-вторых, что поделаешь, это пережиток прошлого, в-третьих…
«В-третьих» я не стал слушать и убежал домой. Отец и мать сидели за столом и пили чай. Наша комната выглядела совершенно чужой: я утащил для представления все стулья, туалетный столик, зеркало, настольную лампу, коврик и даже картину с осенним пейзажем. На стене остался широкий прямоугольник красивых, не выцветших на солнце обоев.
— Дожили! — говорит мать. — Начисто обобрал. Не комната, а сарай.
— Что же делать! — вступается за меня отец. — Нам надо его пожалеть. Человек сразу три должности совмещает: директора, костюмера и суфлёра. Да ещё летопись пишет! Видишь, парень совсем закрутился.
Мать делает вид, что сердится, но по глазам видно, что она притворяется.
— Идёмте-ка сюда! — говорит отец и обнимает нас с матерью за плечи.
Мать ростом маленькая, едва отцу по плечо. На будущий год я обязательно её перерасту: расту я очень быстро. Отец подводит нас к геологической карте и на одном из островов Северного Ледовитого океана ставит крестик: это новое месторождение апатитов, которое открыла его экспедиция. Теперь на новых картах везде поставят этот крестик. А рядом висит карта нашего города — это я её повесил. Отец находит нашу улицу и тоже ставит маленький крестик.
— Вот, Ганя, — говорит он, — видишь, что отец с сыном делают!
Потом он показывает другой островок — там пока что тоже белое пятно. Но я знаю: раз отец на него обратил внимание, значит, в скором времени белого пятна не будет.
— А каковы твои планы? — спрашивает отец.
Но я не успеваю ответить — из парадного доносится голос Изы:
— Куда он запропастился? Алик, Алик! Где мой парик?
Отец толкает меня к двери, и я кубарем качусь по лестнице: ничего не поделаешь, долг остаётся долгом!
— Сейчас! — говорю я Изе и начинаю рыться в костюмах.
Парик словно сквозь землю провалился! Наконец, когда терпение у меня лопнуло, а в глазах зарябило от разноцветных тряпок, я выпрямился и мимоходом взглянул на Изу. Парик был у неё на голове! Я чуть не лопнул от злости. И думаете, она меня поблагодарила? Даже не взглянула, будто это не я битых полчаса лазил под стульями! Только я вздохнул посвободнее, как прибежал Димка и схватил меня за рукав:
— Где Розка? Где Розка? Почему ты мне её не обеспечил?
Я попытался его вразумить:
— Извини, но Розка — артистка, а не костюм и не декорация. Ты режиссёр, и это твоя обязанность договариваться с артистами.
— Но Розка — это коза, как же я с ней договорюсь?
— Ты сам всем уши прожужжал, что она умная и талантливая. И вообще, оставь меня в покое, у меня своих дел по горло!
В конце концов из-за этой «артистки» мы поругались и, если бы не Дуся, наверняка бы подрались.
Она встала между нами в украинском костюме, таком пёстром, что у меня зарябило в глазах. Потом смерила нас строгим взглядом и сказала:
— Как вам не стыдно, петухи! Нашли из-за чего ссориться! Осталось десять минут до представления.
Чтобы не ударить лицом в грязь перед Дусей, я сразу же согласился:
— Ладно, схожу, раз ты, Дмитрий, не справляешься со своими обязанностями.
— Не справляюсь? — завопил Димка.
Я не оглянулся и ушёл, как победитель. Но козу не так-то легко удалось заполучить: её начали доить. Я извёлся, пока Дусина бабушка выжимала из неё молоко — всё, до последней капли.
— Бабушка, вы поймите, из-за вашей козы концерт может сорваться.
— Ничего, милок, для козы лучше задержать концерт, чем молоко! Иначе она будет кричать не своим голосом!
«Вот и хорошо, — с радостью подумал я, — в том-то её и роль, чтобы она кричала!»
Когда я притащил к нам во двор упирающуюся рогатую «артистку», представление уже началось. Вместо того чтобы сказать спасибо, Димка смерил меня ненавистным взглядом и показал из-за кулис кулак. Подумаешь, очень я боюсь его кулака! Я попытался втолковать ему, чего мне стоило добыть козу, но он зашипел, как гремучая змея, и сунул мне в руки сразу несколько тетрадей. Тут я вспомнил, что исполняю обязанности не только костюмера и декоратора, но и суфлёра.
Раньше я и понятия не имел, что такое суфлёр, а теперь узнал на собственном горьком опыте. Это самый разнесчастный человек! Он сидит за сценой или под сценой и подсказывает актёру, если тот забыл какое-нибудь слово. Все люди как люди — или играют, или смотрят представление, — а суфлёр всегда твердит чужую роль. Если актёр вдруг замолчал или начал покашливать от смущения, то это означает, что тебе надо подсказывать. Причём, сколько ни старайся, всё равно никому не угодишь! Если ты говоришь громко и зрители ненароком услышат, то режиссёр начинает ругать тебя на чём свет стоит! Тогда ты понижаешь голос до шёпота — и всё равно тебе достанется, но уже за то, что актёр не слышит.
Неблагодарное занятие! Говорят, в настоящих театрах суфлёру даже деньги платят. Я бы на такую работу ни за какие деньги не пошёл, пусть меня озолотят. Ничего себе занятие — всю жизнь подсказывать! Последнее дело! По-моему, дали тебе роль, будь добр, выучи наизусть! Вот если бы к артистам приставили нашу учительницу, так они наверняка обошлись бы без подсказок.
Я думаю, что суфлёром я работал в своей жизни первый и последний раз. За два часа я столько наподсказывался, что к концу представления почти охрип. Изабелла от волнения забыла роль, и я напоминал ей почти всё. Сначала подсказывал тихо, вижу — она совсем замолчала.
«Ну, — думаю, — придётся выручать!»
И давай читать её роль таким же, как у неё, визгливым голосом. Даже не ожидал, что это произведёт такой эффект: во дворе послышался смех, кто-то засвистел от восторга! Я совсем приободрился и завизжал ещё громче. Вдруг, откуда ни возьмись, — Димка!
— Ты что, — шипит, — с ума сошёл? Изабелла перестала играть. Нельзя же, чтобы два человека говорили одно и то же!
— Да твоей Изабелле, — говорю, — совсем память отшибло! Если бы не я, она бы осрамилась! А благодаря мне публика видишь как смеётся.
— Ещё бы не смеяться, — выходит он из себя, — когда в самую критическую минуту своей гибели героиня начинает визжать, как коза! Иди клоуном в цирк, там тебе самое место!
— Ну уж нет! — возмутился я. — Что ты мне свои профессии навязываешь? Я буду геологом!
Если бы не Дуся, мы бы подрались. Но на этот раз она взяла Димкину сторону, и мне пришлось уступить. Димка занял моё суфлёрское место, а мне приказал надеть костюм зайца. Это была немая роль, которую во время репетиций выполнял Санька, но он внезапно заболел ангиной, и мне теперь поручили его роль. Я возмутился и закричал:
— Что я вам, козёл отпущения?
А Димка суёт мне заячий костюм и командует:
— Быстрее! Не козёл, а обыкновенный заяц. Просто прыгай среди берёзовых веток и улыбайся.
Дуся посмотрела на меня строгими глазами и подтвердила:
— Давай, давай, прыгай.
Я махнул рукой и стал натягивать марлевые штаны и куртку. Потом надел чепчик с длинными проволочными ушами и выскочил на сцену, то есть на крыльцо. Сначала от страха у меня ничего не получалось. Никогда ещё на нашем дворе не было столько народу. На наборах и на крышах сараев сидели ребята. В задних рядах я заметил отца и мать. Отец ободряюще кивнул головой, а у матери порозовели щёки: она переживала за меня. Мне стало обидно, что у меня такая невыдающаяся роль и я не могу по-настоящему проявить себя. А мне так хотелось, чтобы на меня обратили внимание! И я начал прыгать выше берёзовых веток, высоко подбрасывать ноги и кувыркаться через голову, так что проволочные уши на моей голове загнулись и стали торчать, как коровьи рога. Но успех был колоссальный!
