Александра Бруштейн - В рассветный час
Мы садимся за столик на веранде ресторана. Степан Антонович, отец Юльки, подбегает к нам. С салфеткой, перекинутой через руку, улыбающийся и приветливый, он подает нам меню.
— Как Юля? — спрашиваю я.
— Очень хорошо! — И теплая искорка зажигается в глазах Степана Антоновича. — Она на речке.
Мы с Полем изучаем ресторанное меню.
— Поль! — захлебываюсь я. — Какие названия! Консомэ с пирожком! Эскалоп! Ризи-бизи! Тутти-фрутти! Ты когда-нибудь такое слыхала?
— Дурачок! — посмеивается Поль. — Надо смотреть не на название, а на цену. Чтоб не выйти нам с тобой из бюджета!
Мы долго выбираем, нам помогает советами Степан Антонович.
— Степан Антонович! — не выдерживаю я. — Что такое «ризи-бизи»?
— А это рис… Каша рисовая со сладкой подливкой… Прикажете?
Брр! Я терпеть не могу риса. Поль смотрит на меня с веселой насмешкой… Нет, я не хочу «ризи-бизи»!
Наконец все заказано. Два консомэ с пирожком, два эскалопа и тутти-фрутти…
Консомэ оказывается чистым бульоном, ничем не заправленным, но подают его почему-то не в глубоких тарелках, а в больших белых чашках. Это все-таки интересно! Эскалоп — просто телячий шницель, а тутти-фрутти — обыкновенный компот. Но какие красивые, звучные названия!
Я, конечно, трещу без умолку. Полю приходится то и дело одергивать меня, чтобы я творила тихо, прилично, не повышая голоса.
— Знаешь, Поль? Жила где-то девушка, ее фамилия была «Консомэ», мадемуазель Консомэ! И у нее родилось двое детей-близнецов. Девочка Тутти и мальчик Фрутти… Да, Поль? А еще через полгода — опять близнецы: Ризи и Бизи.
Расплатившись за обед, мы идем на берег — к Юльке.
Но Юльки там не оказывается. Мы ходим, ищем ее по берегу, заглядываем в прибрежные кусты — нет Юльки! Наконец она появляется — спешит к нам, слегка ковыляя на нетвердых еще ногах.
— Где ты была, Юля?
Юлька очень смущается:
— Нет, это я тут… так… в одно место…
Только увидев Юльку, я понимаю, как я по ней соскучилась! Смотрю в ее серьезные серые глаза, вижу родинку, похожую на мушку, вижу передние зубы, надетые друг на друга «набекрень», — и радуюсь!
И Юлька тоже радуется мне, все заглядывает в мои глаза, все повторяет: «Ох, Саша, Саша…»
— Что «ох, Саша»? Что я сделала плохого?
— Нет, нет, ты хорошее сделала, ты пришла! Это я говорю «ох, Саша, Саша!» — значит, ох, как я рада!
Поль ходит по берегу, восхищается осенней красой быстрой речки, рябой от опавших листьев. По временам она нагибается, чтобы сорвать осенний цветок.
— Знаешь, Саша, — говорит Юлька, — а ведь мы, наверно, скоро уедем.
— Куда?
— Вот не могу сказать… В этот… как его… нет, забыла, как этот город называется. Там татусенькин брат живет. И он зовет нас приехать до него. Пишет, там будет работа и для татуси и для мамци. Лучше, чем здесь… И там можно будет меня лечить. Какие-то ванны. Чтоб я совсем, совсем здоровая была!
Юлька говорит это, отвернувшись от меня, а я слушаю ее слова и смотрю в землю. Когда мы с Юлькой снова встречаемся взглядом, у нас обеих слезы на глазах.
— Уедете? — говорю я, и мне горько-горько.
— Ага… — всхлипывает Юлька. — Я не через то плачу, что нам будет плохо там, не-е, борони боже! С татусей везде хорошо будет! А только… только потому… — Голос Юльки снижается почти до шепота.
— И я тоже потому… — шепчу я.
Мы обе понимаем: нам будет тяжело расстаться. Словно бы и не очень много времени прошло с того дня, как я, убегая от «вора», попала на чужой двор и впервые услышала чистый голосок Юльки, льющийся из погреба:
Нет у цыгана ни земли, ни хаты,
Но он — свободный! Но он — богатый!
Над ним не свищет нагайка пана…
Куда ни взглянет — земля цыгана!
Но сколько потом было тревоги и мучительной жалости, когда Юлька умирала от крупозного воспаления легких! И как славно мы с ней играли, когда она выздоровела, как весело бывало нам вместе и в погребе, и здесь, на берегу речки… Здесь по театральным афишам я учила Юльку читать, а Поль научила ее болтать по-французски… И вот расстаемся, — и словно всего этого не было.
— Саша, я тебе скажу один секрет… Видишь там, около ресторана, дом? Это тиятр. Когда вы пришли, я там была. Я туда часто хожу — я ведь уже хорошо могу ходить! — а там поют… Как поют, Саша! Утром они поют в своих платьях, — называется «репетиция». Сторож меня пускает, очень вежливый старичок! Я сховаюсь в уголке и слушаю… И, знаешь, я все, все помню!
И Юлька тихонько напевает своим серебряным голоском:
Знаешь ли чудный край, где все блеск и краса,
Там, где розы цветут и лимон золотится?
Странное дело! Песня началась в Юлькином горле, — я видела, как Юлька начала петь, — но звуки полились широко, сильно, их вобрали деревья, словно их отразила поверхность реки… Мне уж кажется, что поет не Юлька, а все кругом! Подошедшая Поль тоже смотрит на Юльку с радостным удивлением.
Туда, туда, о любимый мой,
Хотела б я улететь с тобой!
— поет Юлька и словно золотистые мыльные пузыри, нежно позванивая, вылетают из ее горла. Голос Юльки поднимается высоко-высоко — в самое небо! Он перелетает через зубчатый частокол елей на другом берегу реки и слышен оттуда, пропадая, словно тая.
Поль и я смотрим с восхищением то на Юльку, то друг на друга.
— Кто научил тебя так петь, Жюли?
— Никто, — говорит Юлька, застенчиво оправляя на себе платьице. — Никто не учил. Это я у них в театре слышала. Называется «Миньона»… Теперь больше не услышу — они на зиму в городской театр переезжают…
— Ох! — спохватывается Поль, взглянув на часы. — Домой, домой, Саш!
По дороге к дому я вдруг вспоминаю:
— Поль, а какой сюрприз ты мне обещала?
Поль делает непроницаемое лицо.
— Помнишь, — говорит она таинственно, — в сказке король попал во время охоты в когти льва и стал просить льва: «Отпусти меня!» А лев говорит: «Хорошо, отпущу, но только обещай отдать мне то, чего ты в своем доме не знаешь!» Помнишь?
— Конечно! И оказалось, что, пока король был на охоте, королева, его жена, родила хорошенькую-хорошенькую деточку, дочку…
Я схватила Поля за руки и радостно заглядываю ей в глаза:
— Поль! У нас дома кто-нибудь родился, да?
— Да! — отвечает Поль, и ее добрые глаза-черносливины влажно блестят. — Сегодня утром, пока ты была в школе, у твоей мамы родился сынок — значит, твой брат.
— А как его зовут?
— Его назвали Семеном — в честь твоего покойного дедушки, отца твоей матери. Но все в доме уже зовут его «Сэнечка», «Сэньюша»…
Я мчусь домой такой рысью, что Поль еле поспевает за мной. Мне не терпится увидеть Сенечку-Сенюшу! Я засыпаю Поля глупейшими вопросами: «А ноги у него есть? А почему, когда рождается ребенок, надо обедать в ресторане?»
— Потому что Жозефин (Юзефа) весь день возилась с малюткой и ей некогда было приготовить обед.
— А почему мы с тобой столько часов слонялись по городу, вместо того чтобы идти домой?
— Только тебя там не хватало! В доме был страшный беспорядок. Надо было все прибрать…
— А почему, когда ты пришла за мной в институт, ты была заплаканная… Была, была! Поль, почему ты плакала? Скажи, почему?
Поль отвечает не сразу:
— Потому что мне было очень жаль твою маму, она так страдала… Очень тяжело рождает женщина ребенка! И еще я боялась: а вдруг твоя мама умрет и маленький мальчик умрет? Я плакала от страха. А потом, когда все обошлось — и мама осталась жива, и мальчик, такой ангелок, тоже остался жив, — ну, тут, конечно, я заплакала от радости! И мы все обнимались: и Жозефин, и мсье ле доктер, и я, и старый доктор с его незастегнутыми пуговицами… Только маму твою мы не обнимали, потому что она, бедняжка, еще очень слаба, мы боялись ей повредить.
И вот мы с Полем добежали до дому. Уже на лестнице нам ударяет в нос тяжелый запах лекарств, дезинфекционных средств — карболки, йодоформа. Это меня не очень пугает: так всегда, только слабее, пахнет и от моего папы, и от Ивана Константиновича Рогова, и от всех других хирургов, папиных товарищей.
Из передней я сразу рвусь в мамину комнату, но меня перехватывает Александра Викентьевна Соллогуб, акушерка-фельдшерица, всегда работающая с папой:
— Ш-ш-ш!.. Мама спит!
Тут же, взволнованные, притихшие, сидят дедушка и бабушка. Бабушка вытирает глаза.
И вот из соседней комнаты выплывает Юзефа — она торжественно несет что-то похожее издали на белый торт. Но это не торт! Эго маленький, как куколка, совсем маленький человечек, спеленатый и вложенный в красивый пикейный «конвертик». Из конвертика видно только красненькое личико, головка в чепчике с голубыми бантиками. Он мирно спит.
— Тиш-ш-ша! — предостерегающе шипит на меня Юзефа.
