Вера Новицкая - Веселые будни
«Нет, бабуся, не шалил я,
A вчера, меня целуя,
Ты сказала; будешь умник,
Все тогда тебе куплю я».
- «Ишь ведь память-то какая…»
растягивает Люба, и так это, так мило они говорили, просто чудо.
Опять пели, играли, декламировали и по-французски, и по-русски. Моя очередь приближается.,. Мой номер последний… И жутко, и весело-весело, сердце бьется тук-тук, даже слышно…
- Ну, Муся, идите, - говорит Евгения Васильевна и тихонько подталкивает меня к эстраде.
«Страшно, ой страшно, Евгения Васильевна!», - шепчу я.
- Вот тебе и раз! - Муся трусит, вот не думала. - Ну, с Богом!
Я поднимаюсь по ступенькам и тихонько крещусь около пояса, как всегда в классе, засунув руку под нагрудник передника.
«Раз, два, три, четыре, пять, шесть», - про себя считаю я шаги, a рукой все делаю крестик на месте, где отсутствует нагрудник, затем приседаю, низко так.
«Только бы не шлепнуться», думаю я, a сердце - тук-тук, тук-тук!
«Какой чудный ребенок»! - слышу я чей-то голос.
- Quelle superbe enfant! (Какой великолепный ребенок! (фр.)) - говорит еще кто-то.
«Oh, le petit bijou!» ( О, маленькая прелесть! (фр.))
- Что за милая деточка! - раздается с нескольких сторон, и мне сразу делается так радостно, к горлу точно подкатило что-то, но не давит: мне легко, весело и совсем, совсем не страшно, только щеки сильно горят, уши тоже, a руки холодные, как лягушки.
«Мальчик y Христа на елке,» - начинаю я. Сперва голос мой немного дрожит, но потом я начинаю говорить совсем хорошо; все дальше и дальше. Наконец я дохожу до своего любимого места, как он уже замерзает, и ему видится Христова елка:
«И вдруг - о, какой свет! О какая елка! Да и не елка это, он и не видел еще таких деревьев. Все блестит, все сияет и кругом все куколки. Но нет, это все маленькие мальчики и девочки, только такие светлые! Все они кружатся около него, летают, целуют его, берут его, несут с собой, да и сам он летит! И видит, он - смотрит его мама и улыбается. «Мама, мама! ах как хорошо здесь, мама!» - кричит ей мальчик.
Здесь, чувствую, что-то щекочет в горле, точно плакать мне хочется, но я продолжаю, a в зале так тихо-тихо:
«Кто вы, мальчики? Кто вы девочки?» - спрашивает он, смеясь и любя их. - Это Христова елка - отвечают они ему: - y Христа в этот день всегда елка для маленьких деточек, y которых там нет своей елки. A матери этих детей стоят тут же в сторонке и плачут. Каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним, целуют их, утирают их слезы своими ручками и упрашивают не плакать, потому что им здесь так хорошо!..
A внизу на утро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика. Разыскали и его маму… Ta умерла еще прежде; оба свиделись y Господа Бога на небе».
Только я кончила, со всех сторон так и захлопали.
«Браво!» - раздалось несколько голосов.
И живо-живо убежала с эстрады, но Евгения Васильевна опять толкнула меня в спину:
«Идите же, Муся, раскланиваться».
И так я целых три раза выходила. Весело страшно, внутри что-то будто прыгает, тепло так чуть-чуть неловко.
Потом я хотела проскользнуть через коридор в залу поискать мамочку, но меня до дороге остановила начальница, синий генерал, какие-то две дамы, a потом наши учительницы и «синявки»; все хвалили, говорили, что очень хорошо. Какой-то высокий учитель спросил мою фамилию; тоже дурень, - будто на программе посмотреть не мог.
Наконец я добралась до папочки с мамочкой; a они там какими-то знакомыми разжились и разговаривают. Мамуся розовая, глаза как звездочки сияют: рада, что дочка не осрамилась. Знакомые меня тоже хвалили; так все-все время это только и делали, пока нас всех участвующих не повели в квартиру начальницы, где дали чаю с тортом, по вкусной груше и по веточке винограда. Для всех остальных чай был приготовлен в классах на больших столах, но им ни фруктов, ни торта не полагалось, только тартинки, печенье и лимон.
Попоив и покормив, нас отпустили домой. Мне было страшно радостно на душе и всю обратную дорогу я, не умолкая, болтала с папочкой и мамочкой, так что мамуся боялась, чтобы я горло себе не простудила, потому морозище так и щипал. Ничего, горло в целости доехало, только спать я долго не могла, мне все представлялось, как я выхожу, как-то место говорю, другое, a в зале тихо-тихо, и на меня все смотрят такие ласковые глаза. Ужасно, ужасно хорошо!
Перед Законом Божьим. - Мамочка отравилась.
Вчера y нас в классе перед уроком Закона Божьего «Содом и Гоморра» происходили. После звонка Евгения Васильевна по обыкновению ушла, - не знаю, куда она там всегда уходит, - a батюшка тоже где-то запропастился. Ну, a когда же бывает, чтобы класс один, без всякого начальства тихо сидел? - это вещь совершенно невозможная; вот и пошли гоготать, сперва потихоньку, a потом все громче да громче; пробовали наши тихони и дежурная шикать, да ведь все равно, ни к чему.
Ермолаева стала для чего-то новенькой косу расплетать и распустила ей волосы по плечам. Пыльнева - удирать; кое-как подобрала их, заплела, хотела завязать, но тут Ермолаева выхватила ленту и подбросила ее, да так, что она и застряла на лампе, подвешенной к потолку. Смешно, хохочут все! Как достать? На выручку является Шурка. Самое конечно, простое, стул подставить, но только это не интересно.
«Давай, Лиза», кричит Тишалова: «руки накрест; сложим, a Пыльнева пусть сядет, или встанет на них, как себе хочет, да и достает ленту».
- Ладно, соглашается Пыльнева.
Хоть вид y неё святой, но она жулик-жуликом, на всякую шалость всегда готова.
Взгромоздилась она им на руки, да где там, разве высь такую достанешь?
- Подпрыгни, - говорит Шура.
Ta хоп-хоп, все равно ничего! A мы хохочем-заливаемся. И так хопанье им это понравилось, что они в припрыжку пустились по всему классу: Тишалова с Ермолаевой за коней, Пыльнева за седока.
- «Эй, вы, голубчики! Allez. hopp!» - покрикивает она, a Шура с Лизой, наклонив головы на бок, точно троечные пристяжные, хопают себе да хопают. A лента себе висит-болтается, про нее и думать забыли. Мы все уже не смеемся, а прямо-таки визжим.
- Батюшка! Батюшка! - раздается несколько голосов. Кто был не на месте, быстро усаживается. Шура с Лизой продолжают скакать по направлению к окну, спиной к двери.
«Эй, вы, голубчики!» - опять восклицает Пыльнева, a в ответ ей Тишалова с Ермолаевой начинают ржать и брыкаться задними ногами. Доскакав до окна, они поворачивают и чуть не наталкиваются на батюшку, A он себе стоит около стола, подбоченившись одной рукой, ничего не говорит и так смешно смотрит.
В ту же минуту «кони» разбегаются, Пыльнева хватает свои совсем рассыпавшиеся волосы, вскрикивает «ах», закусывает губу и стремглав летит на место. Класс сперва старается не смеяться, все фыркают, уткнувшись носами в платки, передники или ладони, но не выдерживают, и со всех углов раздается хихиканье.
- «Ну, красавицы, разодолжили, нечего сказать», - говорит наконец батюшка. «В коней ретивых, изволите ли видеть, преобразились! A ну-ка, коники, может, пока мы молитву-то совершим, вы в коридорчике погуляете, свои буйные головушки поуспокоите, a боярышне Пыльневой не завредит и кудри-то свои подобрать, больно уж во время скачек поразметались».
Все три, как ошпаренные, выскакивают из класса и летят в умывальную. Дежурная, Леонова, начинает читать молитву пред учением; но это выходит не молитва, a грех один: всем нам смешно, Леоновой тоже, и та, доехав кое-как до половины молитвы, вместо второй приставляет окончание «после учения». Опять фыркают. Тогда батюшка сам читает всю молитву сначала, крестится и садится на место.
Как только мы уселись, дверь открывается и входят наши три изгнанницы, красные, пришибленные какие-то и необыкновенно гладенько зализанные.
«Батюшка, пожалуйста, не говорите, не жалуйтесь… Мы больше никогда… Пожалуйста…» - слышится со всех сторон.
- Не жалуйтесь - ишь чего выдумали! Они тут себе кавалькады на батюшкином уроке устраивают, a батюшка «не жалуйся».
«Ну, батюшка, ну милый, мы никогда, никогда больше не будем!..»
- Тото «милый», да выто не милые, - вот беда.
- Мы тоже будем стараться. Пожалуйста», ноет весь класс.
- Ну, ладно, вот мы сейчас девиц-то этих лихих к ответу вытребуем, будут хорошо знать, так и быть не донесу по начальству, a нет… Ну-ка, Лизочка Ермолаева».
И Ермолаева, и Тишалова, и Пыльнева, все три еще за новую четверть не спрошены, a потому, понятно, урок знают.
«Ну, ваше счастье», говорит батюшка: «а только впредь что бы подобного ни-ни»
Ну, конечно все обещают.
Так и не пожаловался. Попинька наш честный.
После уроков оделась я, спускаюсь вниз, - что за диво? - Глаши нет, a обыкновенно она ни свет, ни заря приходит, чтобы с другими горничными поболтать. Вышла на крыльцо, посмотрела направо, налево, - нет как нет. Я рада радешенька, - одна пойду, никогда еще в жизни одна по Петербургу не ходила, a теперь как большая, сама. Лечу к Любе.
