Илья Бояшов - Танкист, или «Белый тигр»
— Вот до чего податливы на это дело! Стоит автомат навести, так уже визжат: как им хочется!
Чумазая пехтура отчаянно завидовала подлецу-танкисту, снимавшему сливки из под носа даже самых прожженных барахольщиков. Впрочем, гвардеец не обращал за ревность никакого внимания. Одаривая благодарных жительниц Цорбена своей болезнью, трудолюбивый сержант неустанно бегал туда-сюда, пока под завязку не нагрузил очередной танк. К своей чести, не один свой визит он не завершил очередью: может быть от того, что, обладая даром гипноза, вполне обходился без банальщины, к которой постоянно прибегали всякие примитивы из тыловых частей. Так или иначе, но к концу временного простоя на Одере счет облагодетельствованных Крюком «фрау» и «фрейлен» шел уже на десятки, а количество рассованного по противогазным сумкам золотишка приближалось чуть ли не к килограмму.
Вслед за сержантом покинул Ивана Иваныча и столь ненавидимый особистом Сукиным «северный олень». Вынюхав на вокзале очередную цистерну, Бердыев поделился находкой с обозниками — таким образом, якут, не хуже удачно запущенного немецкого снаряда, разом отправил на тот свет целое подразделение. В то время как злосчастные собутыльники с пеной, хрипом и выпученными глазами, один за другим отдавали Богу души, заговоренный башнер уже на следующий день поднялся с госпитальной койки. Метиловый спирт, с помощью которого Бердыев так быстро организовал в Цорбене целое кладбище,[42] на редкость милосердно отнесся к самому могильщику. Врачи настолько оторопели, что отпустили его: бледно-синюшного, шатающегося как былинка, в одном исподнем (все остальное уже реквизировали) умирать возле любимого танка. Постоянно, на каждом шагу, скидывающий кальсоны Бердыев пугал и мародеров и поваров. От поноса и рвоты он едва не превратился в пар, но, как бы там ни было, дотащился до своего не менее повернутого командира, залез под насквозь пробитую холодом машину, где уже был вырыт окопчик и поставлена печка, и свернулся на резиновом коврике, которым покрывают снаряды — живой и равнодушный к простуде, словно сибирская лайка.
Тем временем, пламя Цорбена перестало освещать корму «Ласточки». Извержение поостыло, хотя лава еще вспыхивала то здесь, то там. Из подвалов вылезал наевшийся тотальной войны «фольксштурм». Вставшие на ноги женщины оправляли платья и юбки. Стихли крики «ура», так как всё население городка — включая престарелого кайзеровского адмирала, свидетеля еще Ютландского боя, который, при всем военно-морском параде на пороге своего особняка встретил варваров — осталось без часов (сам адмирал, ко всему прочему, и без кортика, наград и брюк с «лампасами»). На том же самом вокзале, где якут отыскал злосчастную цистерну, теперь вместе с мебелью и посудой днём и ночью грузились для отправки в разоренное Отечество добротные немецкие станки. Мародеры насытились: зашевелились разведчики. Мимо Ванькиного танка саперы на своих терпеливых двужильных горбах таскали бревна и доски. Торопливо сложенные костерки едва обогревали безымянных умельцев, вытворяющих без молотков, скоб и гвоздей настоящие чудеса: повсюду жизнеутверждающе звенели их топоры. Сколько их полегло от воспаления легких, сколько провалилось в полыньи, было затащено под лед, пропало без вести на возводимых переправах: никто, разумеется, не считал! А метели, завалив снегом могилы, воронки и обугленные дома, выдохлись. Над Силезией зависло зимнее солнце. Впрочем, оно так и не смогло пробиться к не покорившемуся Бреслау: по периметру крепости метались тучи, бухали громы и змеились молнии.
А Ванька словно прирос к сиденью.
Не только генералы навестили его знаковую «тридцатьчетверку». С очередным награждением заглянуло на окраину Цорбена непосредственное начальство. Шатались любопытствующие лейтенанты из прибывшего резерва. Объявилась прокуратура по душу чудесным образом спасшегося Бердыева. Два недоверчивых майора, не оставляя в покое метиловый спирт, пытались повесить башнеру предумышленное отравление. Но даже этим окаменевшим дубам хватило первой (и единственной) беседы с подозреваемым — вне всякого сомнения, пьянь была невиновена.
А вот Крюком на сей раз занялись основательно. Девяностолетняя фрау, павшая жертвой его неутомимой похоти в каком-то окраинном подвальчике, напрягла ссохшиеся мозги — и (первый случай за весь этот лихой месяц!) доковыляла до комендатуры. Жалоба совершенно неожиданно сработала: и без того ошалевший от безобразий комендант подскочил на единственном венском стуле — само провидение послало ему старую перечницу. Он как раз штудировал совершенно недвусмысленный приказ Ставки; наконец-то и до «ГлавПура» дошло — энтузиазм освободителей нужно гасить немедленно. Показательная порка — вот что требовалось для всех этих распоясавшихся сукиных сынов: Крюк подвернулся как никогда кстати.
На единственной площади, с которой так и не убрали ИСы, наводчик отчаянно торговался с видавшим виды солдатом-туркменом. Возле спорщиков, переминался с ноги на ногу обозный верблюд. Попирая копытами европейскую мостовую с таким же достоинством, с которым оно попирало бы и торговый «пятачок» самого захудалого кишлака, животное, сверху вниз поглядывало на сутолоку, даже посреди разорения и снега умудряясь занимать себя жвачкой. Вне всякого сомнения, верблюд парил над суетой. А было на что взглянуть: переводимая под Бреслау пехота избавлялась от набитых тюков — их невозможно было тащить за собой. Солдатики отдавали добро за бесценок. По отношению к этому самому серому роду войск торжествовала полная дискриминация: тон задавали самоходчики, САУ которых способны были перевозить целые тонны полезного груза. Чуть ниже по рангу теснились артиллеристы со своими вместительными тягачами и «Студебекерами». В затылок последним дышали танкисты. Но истинными хозяевами положения все-таки заслуженно оставались различного вида тыловики — рано или поздно, девяносто процентов награбленного перебиралось в их, неторопливо ползущие за Армией, телеги и грузовики. Эти разжиревшие баи наперед знали; оборванцы в ушанках и танкошлемах никуда не денутся: вот почему даже проклятый туркмен не спешил! По бортам сожженной «коробки» обозник разложил настоящее богатство: глицериновое мыло. Крюк, предусмотрительно держась подальше от свидетеля торга (верблюд, время от времени показывал зубы и пускал слюну), подносил к обмороженному уху азиата дамские часики, уверяя «недоверчивую чурку» в их безотказном тиканье. Впрочем, шум на площади стоял такой, что в исправности товара усомнился бы самый чуткий акустик — так что, готовый прибрать лакомый кусок житель Ашхабада все-таки сомневался.
Деловая беседа неожиданно завершилась. Предусмотрительно захваченная патрулем старушонка подала с заднего сиденья «виллиса» свой дребезжащий голосок и выпростала из перчатки в сторону гвардейца крючковатый палец.
Верблюда с погонщиком тут же отпустили. На стол перед комендантом вывалили целую груду часов, перемешавшихся, как змеиный клубок. Парочка завалявшихся в галифе Крюка обручальных колец окончательно прояснила картину — кандидат был определен.
Не подозревающий о том, что вот-вот лишится наводчика, Ванька охватывал нетерпеливым взором поля за рекой, а суд в сохранившейся ратуше уже вынес вердикт. Все те же дубы-прокуроры потирали руки: наскрести еще парочку другую эпизодов не представляло проблемы. Об интимных ласках сержанта по-немецки основательно поведали две почтенного возраста дамы, которых сам наводчик (что не удивительно) так и не вспомнил. Затем на сержанта повесили еще с десяток эпизодов. Праздник справедливости решили обставить с размахом: для этого требовалось построить бригаду, к которой имел честь принадлежать найдёновский экипаж, и кончить дело на виду у всех потенциальных насильников. Заместитель прыткого коменданта уже подыскал подходящую стену.
Особист Сукин, без сомнения, был бы доволен. Но именно последнему моменту обязана жизнью добрая половина всех негодяев: Ангел Спаситель нанес в комендатуру визит как раз в ту веселенькую минуту, когда приговоренного, без ремня и погон, уже выводили на улицу. Рыбалко узнал молодца — и в схватке с законом победил авторитет. Чудом не нашпигованный свинцом сержант, словно Ниф-Ниф, примчался к «Ласточке», и с тех пор носа из под нее не казал.
В один прекрасный весенний денек рядом с застывшей, как преждевременный памятник, найдёновской «тридцатьчетверкой», наконец-то достроили переправу. Притопленный в открывшейся воде, пропускающий через себя льдины, настил был невидим с воздуха самому дотошливому корректировщику и вызывал непреходящую радость Черепа: тот трясся от одной только мысли, что теперь в любой момент можно рвануть за «Тигром» в сторону Цоссена. Гигантский ткацкий станок, между тем, продолжал работу на всем протяжении Одера: саперы — эти истинные «лошадки войны» — продолжали тянуть сотни тайных и явных нитей к обреченному правобережью. Немцы в бессилии наблюдали за трудягами-ткачами, проклиная их несомненное и очевидное мастерство.
