Мариэтта Чудакова - Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет
К тому же он поверил обещаниям своей редакции, что ему скоро пришлют замену и можно будет вернуться наконец в Москву: в мае он пишет матери, что он здесь – только на месяца два-три…
А дома набирало силу лето. То самое российское лето, о котором сказано Пушкиным:
Ах, наше северное лето —
Карикатура южных зим!
После палящего или душно-влажного кубинского климата его близкие отдыхали.
Егор жил у бабушки Валентины Александровны в любимом им бажовском доме, в котором было четыре печки. Там огород, большой сад. «Я углублялся в этот сад, получал бездну удовольствия», – вспомнит Егор много лет спустя.
А осенью 1964 года он пошел в школу – теперь уже московскую.
Интервью «Газете», 2003 год:
«– А одноклассники как к вам относились?
– Вы знаете, кто твой дед, интересно первые три недели, а дальше возникают нормальные мальчишеские взаимоотношения. Кому какое дело, у кого какой дед. Интересно, кто сколько подтягивается, отжимается, кто кому может в морду дать и кто как в шахматы играет.
– Вы в детстве дрались?
– Нет, я был спокойный молодой человек… Довольно сильный, занимался плаванием, немножко боксом и карате, что избавляло меня от необходимости быть агрессивным. Чего мне задираться? Это же идиотизм. У меня были со всеми нормальные отношения.
– Вы всегда были очень правильным ребенком?»
Он рассказывал про одну «страшную, просто немыслимую провинность», совершенную им в восемь лет.
«Перед нами поставили задачу сбора макулатуры. Я с большим октябрятским энтузиазмом принялся за решение этой задачи, мы ходили нашим звеном по квартирам, собирали макулатуру. Потом я пришел к себе, спросил у нашей домработницы, нет ли у нас ненужных бумаг. Она говорит: “Посмотри, сколько всего тут есть!” Я сдал “ненужные” бумаги, а потом выяснилось, что это был кубинский архив отца…
Мои родители бегали туда, забирали его обратно. Ну, ничего, даже это мне сошло с рук.
– У вас всегда были домработницы?
– Нет, конечно, это была последняя____Те времена, когда в Москве были еще домработницы, шел поток людей из деревни в город – самое начало 60-х годов. А потом они исчезли. И все хозяйство вела моя мама. Хотя никогда не была домохозяйкой, она профессор-историк…»
22. Круг отцовских друзей
…Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров…
Когда устаю, начинаю жалеть я
О том, что рожден и живу в лихолетье.
Что годы потрачены на постиженье
Того, что должно быть
Понятно с рожденья.
А если б со мной не случилось такое,
Я мог бы, наверно, постигнуть другое,
Что более важно и более ценно…
Наконец и отец возвращается с Кубы.
«У нас открытый дом, много гостей, приходят друзья отца: писатели, поэты, журналисты, военные» (Е. Гайдар, 1996).
В этом доме часто бывают поэты – Ярослав Смеляков, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Григорий Поженян, писатель Даниил Гранин, журналисты – Егор Яковлев и Лен Карпинский. Это те, кого назовут потом «шестидесятники» (я расскажу о них подробней в отдельной главе).
Их сближает многое. Они ненавидят Сталина, больше других зная о его страшных преступлениях. У большинства из них на Лубянке и в лагерях погибли родители. Лен Карпинский – единственный сын Вячеслава Карпинского, близкого друга Ленина в швейцарской эмиграции и в последующие годы, редактора газеты «Беднота». (Понятно, что и необычное имя «Лен» – сокращенное «Ленин».) Только много позже друзья узнают, что Лен – не сын его, а усыновленный внук: оба родителя его убиты Сталиным в годы Большого Террора. Таких случаев было несколько – убивая близких, Сталин милостиво позволял большевикам с дореволюционным стажем не отдавать внуков в детдом (у «простых» дедушек и бабушек их отбирали насильно).
Ярослав Смеляков сам побывал в сталинских лагерях трижды – до войны и после.
.. Один из близко знавших Лена Карпинского, философ и просто замечательный мыслитель Александр Пятигорский, в одном из последних интервью дает яркий очерк его личности. Он называет его «агрессивно порядочным» человеком. «Это был человек, который совершенно со слезами и с горечью переживал упадок советского строя, являющийся следствием морального упадка России».
Вообще все «шестидесятники» продолжают верить, что Октябрь 1917 года – правильное дело. Просто Сталин испортил, замазал кровью ленинские хорошие идеи.
Они не могут отвернуться от этих идей – ведь им искренне преданы были их отцы, погибшие мученической смертью. Доклад Хрущева на XX съезде вернул доброе имя их отцам и социальный статус им самим – многие получили достаточно высокие партийные должности и надеялись, что эти должности станут рычагами в обновлении страны…
Все они верят, что революция – это вообще хорошо. Но в частности… В каждом конкретном случае… Тут, как говорится, возникают вопросы.
Вот поэтому у Тимура Гайдара – сложные, не однолинейные воспоминания о Кубе.
В 1967 году отец Егора пишет небольшую книгу: «Из Гаваны по телефону» – о своей корреспондентской работе на Кубе.
В начале книги – первые сведения и впечатления: «Моя первая встреча с Кубой состоялась 11 апреля 1961 года под вечер… Очень много красивых девушек и женщин. Матово-белые, чуть смугловатые, смуглые, коричневые лица. Прически сложны и законченны. Одеты или в затянутые с большим вырезом платья, или в форму: зеленые брюки, голубые с погончиками рубашки и на широком брезентовом простроченном поясе в открытой кобуре пистолет».
Под самый конец книги появляются знаки давно усложнившегося его отношения к кубинской революции.
«Поначалу на Кубе все мне кажется довольно простым. Все прорисовано жестко, контрастно, как на схеме. Друзья и враги. Достижения и неудачи…»
Осторожно подыскивает корреспондент «Правды» «проходные» (способные пройти цензуру) слова о Кубе, прибегает к полунамекам. Подчеркну: в эти годы публичное отношение к Острову Свободы советской власти (про внутрикабинетное, внутриаппаратное не говорим) не допускает полутонов и недоговоренностей – только патетические, восторженные слова. Так что уверена – Тимур Гайдар считал, что ему удалось передать свои сомнения относительно кубинского эксперимента – хотя на сегодняшний взгляд они практически неразличимы в его осторожных формулировках. Это и был язык времени – скованный подцензурный язык.
«В этой жесткости есть своя логика, своя правда.
Пройдет немало времени, произойдет множество событий. Ошибаясь и учась на ошибках, Куба будет нащупывать пути развития своей экономики. Минуют тревожные дни карибского кризиса. Прошумит над островом циклон “Флора”… Я буду влюблен в Кубу, потом начну огорчаться и даже раздражаться».
Правда, ни слова о том, на что именно раздражаться, – это раздражение замечал и семилетний Егор, но не мог понимать; об этом писал Тимур Гайдар в 1964 году жене – нет «положительных процессов развития. У меня ощущение, что все стоит на месте, а значит пятится назад…».
Важны последние страницы книги, нескрываемо самокритичные.
«Перечитывая оригиналы своих гаванских корреспонденций, я вдруг с грустным удивлением обнаружил, что не одна, не две, а целых три заканчиваются одинаковой фразой, сообщающей, что сейчас поет вся Куба.
…Я выложил все корреспонденции на стол, целый ворох бумаги, и перечитал с надеждой, что из этого составится книга. Мне стало грустно. Лишившись злободневности, они потеряли право на жизнь. Одни показались выспренними, другие – поверхностными. Почти из каждой выпирали ненужные эпитеты: Гавана – “солнечная”, солнце – “палящее”, решимость – “непреклонная”, отпор – “решительный”».
Вот это уже – теплее, теплее… Здесь уже речь пошла о привычной советской риторике, о советизмах («решительный отпор» империалистам – это уж точно советизм, то есть фрагмент советского публичного языка).
«Конечно, во многом была виновата спешка…
Но дело не только в спешке. Болезнь эпитетов поражает почти каждого приехавшего на Кубу журналиста. Здесь все так ярко, броско, красочно. И солнце здесь в самом деле палящее. И Гавана взаправду солнечная. И решимость, без сомнения, непреклонная.
В этой атмосфере невольно начинаешь декламировать, а не говорить…Конечно, я не отказываюсь от своих корреспонденций. Я писал так, как видел, как понимал, как чувствовал. Но пусть они останутся в подшивке.
.. Вот почему 1 мая 1961 года заканчивается эта книга».
* * *Осенью 1964 года сотоварищи Хрущева по власти, воспользовавшись тем, что он в отпуске на юге и не сможет организовать себе поддержку, сняли его с поста Первого секретаря ЦК КПСС. В Москву из отпуска Хрущев прилетел уже пенсионером.
