Полиен Яковлев - Первый ученик
«Совершенно секретно.
Его высокоблагородию
господину полицмейстеру.
Настоящим сообщаю: согласно соответствующим инструкциям министерства внутренних дел, а также указаниям министерства народного просвещения и циркулярным письмам господина попечителя учебного округа ученик 1-го класса вверенной мне гимназии Лихов Василий Андреевич, происхождения низкого (мать — кухарка, отец — солдат), шестнадцати лет от роду (рожден в 1886 году), из гимназии исключен с волчьим билетом. В силу того, что согласно Вашему секретному отношению за № 994 вышеуказанный Лихов Василий взят под надзор полиции, я, руководствуясь соответствующими инструкциями, дальнейшую ответственность за Лихова Василия, как учащегося гимназии, с себя слагаю.
Одновременно считаю необходимым довести до сведения Вашего высокоблагородия, что ученики 1-го класса той же вверенной мне гимназии — Лебедев Петр (сын акушерки) и Минаев Павел (сын почтальона) требуют сугубого за ними наблюдения.
Директор мужской классической гимназии
статский советник
Аполлон Хамчинский».А утром Швабра, войдя в класс, сказал:
— Сегодня письменная. Пишите, деточки, зарабатывайте себе отметочки… Хе-хе… Надо учиться. Слушаться… Ну, раскройте тетрадочки, мокайте перышки и пишите. «Александр Македонский выступил в поход. В по-ход…» Написали? Пишите дальше: «Стены древнего города Трои были разрушены…» Так-с. Готово? Молодцы… Пишите: «Царь Мидас был награжден ослиными ушами». Хе-хе… Самохин, вот бы тебе такие ушки… Тсс! Не шуметь! «Юлий Цезарь перешел Рубикон… Ру-би-кон… Буцефал был любимый конь Александра Македонского. Ма-ке-дон-ско-го». Готово? Ну, еще две фразы: «Пифия была прорицательницей».
— Это которая? Это та, что, как ведьма, на огне сидела и всем предсказывала? — спросил Самоха.
— Дурачок ты, дурашечка, — ответил Швабра. — Сиди и не мешай. Написали про Пифию? Хорошо. Пишите последнюю: «Диоген спал в бочке. В бочке…» Ну-с, а теперь все это переведите на древнегреческий язычок. Только думайте головками, а не пяточками. И ошибочек не делайте. А я посижу-с.
Швабра уселся за кафедру.
В классе уныло зашуршали перья…
Про царя Давида и индейцев
Дежурный отскочил от двери и крикнул:
— Вонмем! Прокимен глас седьмой. Господи, услыши нас, плывет, как бочонок, в класс сам отец Афанас.
Отец Афанасий действительно был похож на бочку. Ростом мал, а толщиной — еле в дверь влезал.
Войдя в класс, он остановился перед иконой, поднял вверх глаза и замер в ожидании.
Прошла минута, другая…
— Что же это? Кто дежурный? Почему молитву не читаете? Читайте молитву.
Тишина.
— Ну, начинайте: «Преблагий господи…»
Никто ни звука.
— Да что же это? Дежурного нет, что ли?
— Я дежурный, — осторожно отозвался Корягин, — да у меня горло болит.
— Горло болит, — повторил отец Афанасий. — На переменах козлом орать, так не болит, а как молитву читать, так сейчас же и скарлатина… Ну, не читай… Пусть другой читает. Кто будет читать?
— Я! — выскочил Амосов.
— Не надо! — крикнул Самохин. — Он, батюшка, собьется.
— Ну-ну, Амосов не собьется. Это ты, болван, собьешься. Читай, Амосов.
Амосов начал молитву. Самохин подошел к нему на цыпочках и стал тихонько подсказывать. Подсказывал нарочно неверно. Амосов молитву знал назубок, но из-за Самохина сбился.
— Ну вот, я же говорил, — подмигивая соседям, сказал Самохин. — Куда ему, Амоське, молитвы читать. Давайте начнем сначала.
Амосов обозлился:
— Батюшка, он нарочно мне мешает. Нарочно сбивает.
— Отойди, не стой как бес-искуситель, — погрозил пальцем отец Афанасий, сердито глядя на Самохина. — Амосов, начинай сначала.
Амосов начал.
— Не спеши! — оборвал Самохин. — Отец Афанасий, что он, в самом деле, тарахтит, как шарманка. Даже настроиться божественно нельзя.
— Ты, лукавый, перестанешь или нет? — нахмурился батюшка. — Закрой уста!
Самохин умолк, украдкой посматривал на товарищей, улыбался и строил рожи.
В третий раз Амосов дочитал молитву без помех, и все шумно сели.
Начался урок.
Батюшка вызвал Лобанова:
— Расскажи про царей иудейских.
— Царей иудейских? — переспросил Лобанов. — Царей? Иудейские цари были… были…
— Знаю, что были. Зачем всуе быкать. Говори толком.
— Были цари иудейские такие: был царь Саул, а у него был пастух. Саул был всегда не в духе. Нападала на него черная монополия.
— Не монополия, балбес, а меланхолия. Знаешь, что такое меланхолия?
— Знаю. Это… Ну, как бы вам, батюшка, сказать, скука такая. Сегодня скучно, завтра скучно, а там и с ума спятить можно. Так вот: когда царь Саул стал пятиться…
— Погоди, что ты, отрок несчастный, мелешь? Никуда Саул не пятился. Что ты несешь несусветину?
— Как же, батюшка?
— Сядь! Я тебя больше и спрашивать не хочу.
— Да нет, батюшка, я до конца расскажу. Вот и позвал Саул пастуха. Пришел это пастух, по имени Давид, да как заиграет на музыке. А Саул — в слезы. Брось, говорит, не могу я твои аккорды слушать.
Давид взял и бросил. Только бросил, а Саул опять говорит: «Поиграй немножко». Давид опять заиграл. Только заиграл, а Саул снова: «Ну тебя с твоей музыкой. Замолчи. Нету возможности».
Так было долго, пока Саул не помер. А царем стал Давид. Вот стал Давид царем и царствует. Царствовал он, царствовал…
— Ну?
— А потом… Я дальше не учил, батюшка. Да, вспомнил! Еще Давид убил этого… Как его… Такого сильного… Давид был маленький, а тот — во! Во какой!
Лобанов поднялся на цыпочки и задрал руку кверху:
— Во какой был. До потолка! Хотел он Давиду голову мечом отсечь, а Давид как трахнул его камешком, и прямо в висок. И убил. С тех пор Давида и прозвали — царь-псалмопевец. И еще он был пророк. Всем ворожил.
— Не ворожил, а пророчил, — поправил отец Афанасий. — А вообще, Лобанов, ты был дурак и есть дурак. Ну кто же по Ветхому завету отвечает: «Камешком трахнул?…» Никакого в тебе боголепия нет. В церковь не ходишь.
— Хожу. Я даже на клиросе пою.
— Ну, значит, во время богослужения о мирских соблазнах думаешь, в грехах погрязываешь. Сядь-ка, выучи снова, да не мудрствуй. Вызубри по книжке. Коль своего разума нет, так хоть чужим живи, чужие слова долби. И вообще не надо никогда на себя полагаться. Умней других не станешь. Есть учебник и учи. И по закону божьему долби, и по всем предметам долби, да не как-нибудь, а добросовестно. Бери пример с Амосова. Оттого он и первый ученик.
Лобанов вздохнул и пошел на место.
Обычно минут за пятнадцать до звонка отец Афанасий переставал спрашивать урок и заводил с гимназистами «душеспасительные» беседы. Это ему полагалось как духовному воспитателю, пастырю.
Зная, что беседа эта вот-вот начнется, Самоха переглянулся с товарищами и поднял руку.
— Батюшка, позвольте спросить?
— Говори.
— Вот вы Амосова хвалите, а мы все так думаем, что Токарев, Мухомор наш, куда лучше Амосова. Токарев башкой ворочает, а Амосов языком. Спросите Токарева, он вам все расскажет, а Амосов как одно слово забыл, так и все у него вверх тормашками. Вот вы спросите Токарева про охотников за черепахами или про сыщика какого-нибудь. Кстати, батюшка, а правда, что сыщик Пинкертон мог все что угодно найти? Вот у одной графини пропала жемчужная брошка. Подъехала ночью черная карета, а оттуда выходит человек в темной маске…
— Самохин!
— Ей-богу, в маске, батюшка. А в руках — револьвер, десятизарядный. Кольт.
— Самохин, замолчи. Сядь!
— Только он сделал шаг, как — бах!..
— Да остановись ты, окаянный!
Отец Афанасий слез с кафедры.
— Заткни ты уста свои.
— А что, разве не интересно, батюшка?
— Ничего интересного. И кто это вам позволяет такую дичь читать? Что у вас, книжек нет хороших? Взяли бы да прочитали про жизнь первых христиан, про святых отцов нашей церкви. И интересно, и поучительно. Или про великие открытия, как, например, про открытие Америки, про то, как дикарей в христианство обращали.
— Про дикарей? Это да, — подтвердил Самохин. — Интересно, как они разным там белокожим скальпы снимали. Одному священнику тоже сняли… Был такой у них, батюшка, вождь — Орлиный Коготь. Уж этот никому спуску не давал. Чик! — и есть скальпчик. Чик! — и есть другой. А томагавком как гакнет!
— Вот гакнуть тебя, дурака, из класса. Что ж тут хорошего, если священнику скальп сняли?
— А что ж тут хорошего, — вдруг сказал Мухомор, — что индейцев с их же родной земли выбивали? По какому праву?
У батюшки даже нижняя челюсть отвисла. Он долго и пристально смотрел на Мухомора и наконец спросил:
— Это кто тебя научил?
— Никто. Сам.
— То-то, вижу, что сам. Дикий народ в христианство обращали, а ты говоришь… Олух ты царя небесного.
