Виктор Лихачев - Возвращение на Мару
— Хочешь сжечь? А не жалко? — спросила я.
— Чуть-чуть. Можно было бы посидеть несколько вечеров и просто почитать эти газеты. В них жизнь, которая больше не вернется. Вот, посмотри, — папа развернул одну из газет, — фотография. На ней, — и он поближе подошел к огню, чтобы лучше разглядеть буквы, — механизатор Владимир Семенович Чиков, который отлично подготовил технику к посевной и теперь ждет дня, когда сможет вывести свой трактор в поле. Да-а. Лет пятьдесят, судя по снимку. Сейчас Чикову В.С. было бы лет сто. И ничего он уже не ждет. И, кто знает, может, эта фотография — последний его след на земле? А мы ее сожжем. К сожалению.
— Давай не будем сжигать.
— Тогда костер погаснет, дочка. Видимо, достаточно того, что мы знаем, что жил на земле хороший человек Владимир Семенович Чиков, сеял хлеб, наверное, воевал, растил детей… Все, хватит разговоров.
Мы брали газеты, сворачивали из них что-то вроде большого кома, который затем бросали в огонь. С каждым таким комом костер вспыхивал с новой силой, освещая дальние уголки нашего сада. За садом же стояла уже непроглядная мгла. Я делала свою работу молча, папа, время от времени выдавал «философские» комментарии, типа: «Боже, сколько здесь журналистского, корректорского, редакторского, типографского труда! Сколько людей жили этим. Писали, может быть радуясь написанному, а может быть стыдясь его».
Пачка газет таяла на глазах. Таяла в буквальном смысле слова, оставляя после себя только пепел. И вот папа взял в руки ту самую газету.
— Смотри, Маруся, — обратился он ко мне, — особая газета.
— Почему особая?
— Праздничная. Первомайская. День солидарности трудящихся. На первой странице портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Смотри, кто-то цифру 1 обвел несколько раз, да еще знак восклицательный поставил.
— Зачем?
— Не знаю. Может, нельзя ее было рвать, все-таки портрет вождя на первой странице. Открываем газету. Чей-то доклад. Точно. Подписано: первый секретарь Любимовского района партии С.П. Орлов. «Первомай шагает по планете. Труженики нашего района, следуя путем, начертанным великим…» Так, в огонь.
Но газета в огонь не полетела. Папа молча продолжал вчитываться в нее.
— Что, оторваться не можешь? Так интересно? — пошутила я. — Ну уж нет, Чикова не пожалел, давай и Орлова следом.
— Интересно, интересно, — пробормотал он, продолжая изучать газету. — Так, а здесь их нет. Вычитывал статью? Искал ляпы?
— Папа, что ты там бормочешь? — не выдержала я.
— Нет, он подчеркивал только буквы, а не слова в целом. Что? Ты что-то спросила?
— Спросила. Ты же хотел сжечь газету?
— Подвинься ближе, дочка, смотри. Видишь эту статью?
— Вижу.
— А что еще видишь?
— Под некоторыми буквами снизу чернилами черточки проставлены.
— Точно. То густо, то пусто. В слове «первомай» подчеркнуты сразу две буквы — первая и третья, «п» и «р».
— «Шагает по планете» — ничего не подчеркнуто, зато в «труженики» черточка под последней буквой «и».
— Опять два слова пропущены, а в «следуя» кто-то подчеркнул букву «д».
— Может, в этом разгадка: одно слово отмечается, два — пропуск.
— Нет. Смотри, в следующем слове после «следуя» — «путём», отмечена «ё», и в следующем — «начертанным», есть отметка.
— Да, буква «т».
— Папа, а с алфавитом, например, латинским это не связано? Или берем эти буквы…
— Это уже горячо. И складываем. Прочитала?
— Да, — оторопело ответила я. Оторопело, поскольку не ожидала, что из них получится новое слово. — Придет.
— Придет.
— «Тот день»? Папа, неужели?!
— Не спеши радоваться. Слушай, бросай оставшиеся газеты в костер — и пошли домой.
Он был не совсем прав: мы не пошли, а побежали. Теперь я понимала, почему Архимед с криком «Эврика!» голым выскочил из ванны. Папа нес куртки и грабли, а я прижимала к груди газету. Страшно было представить, что еще одно мгновение — и она полетела бы в огонь. Все-таки, молодец ты у меня, папуля!
2.
— За «папулю» и за «молодец» — спасибо, — сказал я, прочитав последнюю строчку в дневнике. Маша уже третий день сидела безвылазно за письменным столом. — Только ты еще не устала от писанины?
— Папочка, еще рано. Мне осталось совсем немного. А уроки я выучила, можешь проверить. Через тридцать, нет, двадцать минут.
— Я не об этом. Пиши на здоровье. Только надо ли это?
— Что ты имеешь в виду? — удивилась Маша.
— Тебе осталось рассказать, как мы с криками радости воссоздали то ли загадку, то ли, наоборот, отгадку.
— Или чью-то шутку.
— Вот именно. Хочешь в своем дневнике воспроизвести ее?
— Да. Думаешь, этого делать не надо?
— И ты, и я знаем ее наизусть. И вряд ли когда-нибудь сможем забыть этот текст. Однако обрати внимание: человек, от которого мы получили такой подарок, — сделал все, чтобы зашифровать его. Будто боялся…
— Чего он мог бояться?
— Хотя бы того, что кто-то узнает, что он тоже… знает.
— Отгадку?
— Пусть даже ключ к отгадке.
— Ты думаешь, мой дневник…
— Все может быть. Помнишь, мы уезжали на неделю в Любимовск?
— Конечно, помню.
— Я не хотел тебе говорить, но, видимо, придется. Перед отъездом мы навели порядок в доме. Ты вымыла полы, а я вытер везде пыль.
— Ты еще сказал тогда: «Какое счастье, что в деревянных домах пыли меньше, чем в кирпичных».
— Вот этого как раз не помню. Зато помню, что, вытирая пыль с горки, я поставил маленький бюст Чайковского, так, чтобы он «глядел» в окно.
— Чтобы ждал нас и не скучал? — улыбнулась Маша.
— Когда мы приехали, бюст стоял по-другому. Поняла?
— Не совсем. Ты хочешь сказать…
— Вот именно. Его кто-то сдвинул, когда нас не было.
Машины глаза уставились на меня, рот открылся.
— Но этого не может быть! Дверь была на замке. Нет, ты, наверное, ошибаешься.
— Повторяю, я это допускаю. Но Чайковский, когда мы вернулись, смотрел не в окно, а прямо на нас. Его нечаянно сдвинули, дочка… Что же касается твоего «не может быть», — продолжил я, — то нам с тобой, живя здесь, давно пора привыкнуть к тому, что на Маре все возможно. Могут для устрашения подбросить отрубленную кошачью голову, словно живем мы с тобой не в России конца двадцатого века, а где-нибудь на Гаити. Там до сих пор распространены самые черные магические обряды. Одновременно мы получаем записку с советом убираться отсюда подобру-поздорову. Так почему в наше отсутствие в этом доме не могли побывать незваные гости? Заметь, дочка, записку мы получили после того, как кто-то узнал…
— Или узнали…
— Или узнали, что мы наведались в соседний дом.
— Я все поняла. После «папули» ставлю жирную точку.
— Молодец. Ставь.
— А как мне быть дальше? Может, пока не вести дневник?
— Решай сама. В любом случае, присматривай за ним повнимательнее.
Я понимал, что огорчил Машу. Но, с другой стороны, меня порадовало то, что дочь поняла меня. «На войне как на войне» — старинный французский принцип в настоящий момент как нельзя кстати подходил и для нас. После чистых и тихих дней бабьего лета обязательно наступает ненастье. Вот так и вослед умиротворенному безмятежью сентября мы могли ждать чего угодно не только от погоды, но и от наших «доброжелателей», доселе остававшихся неизвестными.
И лишь после того, как события, о которых я рассказываю, остались в прошлом, Маша записала тот текст, который нам удалось расшифровать благодаря старой районной газете. Вот он:
Придет тот день — и возвратятся двое,
И снимется проклятье родовое.
И будет та же роковая ночь,
И снова будет некому помочь.
Но солнце в полночь встанет, и над Марой
На веки вечные исчезнут злые чары.
Но не дождаться этого вовек,
Коль не пробудет совесть…
Статья в газете закончилась. По всей видимости, для последнего слова тому, кто зашифровал этот текст, не хватило букв. Или ему кто-то помешал закончить. Но это было уже не так важно. Вполне резонно мы с Машей решили, что пропущено слово «человек». Это выходило как из рифмы, так и из логики текста. Дело оставалось за малым — понять, о чем говорили нам эти восемь строк.
Глава 15.
Согласитесь, редко в жизни происходит то, что вначале задумывает сам человек. Но в нашем с Машей случае все именно так и получилось. После Покрова затянуло небо тучами цвета грязной ваты, с северо-запада подул пронизывающий до костей ветер.
Вмиг сбросившие листву березы и вязы жалобно скрипели под этой непогодой, протягивая к небу свои голые ветви. Но когда Мареевку покрывали ранние осенние сумерки, когда пес Егора Михайловича, перемежая лай и тоскливое скуление, жаловался на свою собачью жизнь, мы сидели в своем маленьком уютном домике. А на душе у нас было спокойно и тихо. Да, за окном плакал осенним стылым дождем ветер, и где-то поблизости находился человек или несколько людей, от которых исходит серьезная угроза, но здесь, в своем доме, Маша и я чувствовали себя в полной безопасности. К тому же душевная тишина если не делает человека мудрее, то, по крайней мере, заставляет его по-философски относиться к жизни. Наглядный тому пример — Маша, которая время от времени начинала изрекать «мудрые» мысли:
— Люди — странные существа, папа. — Это была ее манера — без предисловия начинать разговор.
