Софья Могилевская - Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
Ещё раз улыбнувшись своим товарищам по театру, Волков с весёлым торжеством посмотрел на воеводу. Сказал:
— Ну что ж, в Петербург так в Петербург, коли на то имеется её державнейшая воля!
Перед каменной стеной
— Шутишь, милейший! Неделю? — вскричал Дашков, с возмущением взглянув на Волкова. — Для того ли я гнал сюда сломя голову, чтобы ты неделю целую собирался? В указе сказано: отправить в Санкт-Петербург в самой скорости... — Он поднял указательный палец и потряс им. Снова повторил: —В самой скорости! Понимать надо... — Затем, словно отдавал приказ, отчеканил: — Нынче одиннадцатое число. Завтрашний день вам собираться. Тринадцатого генваря на рассвете выезжаем.
Волков хотел было заспорить — да что он в самом деле! Уложить в один день декорации, костюмы, всё их театральное имущество?!
Но подумал и согласился. Сухо ответил:
— Хорошо. Выедем тринадцатого.
Нет, в этом перечить не надо. Есть другое, более важное.
Теперь вечер. За квадратными оконцами, сплошь затянутыми зимней изморозью, темнота. А здесь, в медном шандале, горят уже изрядно оплывшие сальные свечи. В канцелярии сейчас народа мало. У стола сидят: Фёдор Григорьевич, воевода Бобрищев-Пушкин и царицын нарочный, подпоручик Дашков. Тут же находятся ещё двое писцов, которым велено составить рапорт Сенату об отправке из Ярославля в Петербург Волкова с актёрами.
Об этом отъезде и обо всём, что связано с отъездом, идёт сейчас разговор.
Фёдор Григорьевич о мелочах не спорит. Уступает во всём.
Сколько им дадут саней? Шестеро? Хватит. Все усядутся. Вполне!
Девятнадцать ямских подвод? Только девятнадцать? Не маловато для их театрального имущества?
Но пусть будет так. Как-нибудь уложатся и на девятнадцати.
Пусть, пятьдесят саженей верёвок... Понадобится, он прикажет сверх того из своей лавки взять сколько будет нужно.
И насчёт прогонных денег Волков не стал разговаривать, хоть отпущено их скаредно мало. Придётся ему прихватить собственных, и для себя и для всей труппы.
Всё это пустяки. Мелочи. Главное — впереди. И Фёдор Григорьевич опять подумал о Насте.
— Кого берёшь с собой? — спросил Дашков и зевнул. Спать ему хочется, совсем разморило. Скорей бы закончить да на боковую.
В числе первых в список уезжающих были внесены фамилии самого Фёдора Григорьевича Волкова и его братьев — Григория и Гаврилы. О них пересудов быть не могло, имена их имеются в указе.
Затем Фёдор Григорьевич назвал двух канцеляристов здешней, ярославской канцелярии: Ивана Иконникова и Якова Попова.
Воевода подал голос:
— Не пущу. Самому нужны.
Фёдор Григорьевич чуть пожал плечами. Встал. Усмехнувшись, показал на то место в указе, где написано, что брать он может, кого найдёт нужным.
Воевода сердито пошевелил мохнатыми бровями. Однако спорить не стал. Против царицыной воли не пойдёшь.
А Волков, теперь уже не оборачиваясь ни к воеводе, ни к сенатскому подпоручику, всё более и более властно стал диктовать писцу одно за другим имена своих актёров.
Воевода слушал и только с неприязнью покряхтывал: эк распоряжается.
— Ещё Якова Шумского, цирюльника, пиши, — сказал писцу Волков.
— Для причёсок берёшь? — осведомился Дашков. — На что он тебе? И без твоего в столице цирюльники найдутся...
— Яков Данилович Шумской — один из лучших наших актёров, — не глядя на Дашкова, через плечо кинул ему Волков.
В список отъезжающих рядом с Шуйским внесли также Ивана Нарыкова и Алексея Попова.
— Теперь записывай девушку, — строго сказал Волков, снова обращаясь только к писцу.
— Зазноба? — спросил Дашков. В глазах у него сверкнули весёлые огоньки. — Смотри ты!
Фёдор Григорьевич голоса не повысил, но ответил с резкостью:
— Актриса нашего театра! — Писцу велел: — Пиши: Анастасия... — и замялся. Как Настина фамилия?
— Как фамилия? — спросил писец, обмакивая в чернила гусиное перо. — Фамилию-то какую ставить?
Волков вспомнил и сказал:
— Пиши: Анастасия Протасова.
— Кого? Кого? — встрепенулся вдруг воевода. — Это из каких она? Твоя фабричная?
— Крепостная помещика Сухарева, — ответил Волков.
— Крепостная? — протянул воевода.
— Да, крепостная.
— Чья, говоришь, сухаревская?
— Сухаревых, — подтвердил Волков.
Воевода не унимался:
— Каких Сухаревых? Никиты Петровича?
— Никиты Петровича.
— А он что же, Никита Петрович, отпускает её? Или как? — продолжал допытываться воевода.
— А хоть бы и не отпускал?! — почти с вызовом проговорил Волков. — Мне-то что? Имеется указ. А там ясно сказано...
— Где там сказано? — спросил воевода, и глаза его стали круглыми и сердитыми. — Где там про крепостных-то сказано?
Сам он отлично понимал: по этому указу можно было бы крепостную девушку послать в Петербург играть в комедиях. Приказать Сухаревым — это, конечно, нельзя. Но уговорить вполне можно. Де, мол, царская воля!
Ан нет! Этого не будет...
С Лизаветой Перфильевной Сухаревой ему спорить ни к чему. Никак нельзя. Это раз. Собственная жена со свету его сживёт, если он чем-нибудь обидит Сухаревых. Как-никак, кумовья...
Но главное — кто воевода здесь, в Ярославле: он или кто другой? Ишь ты, какой выискался, этот молодчик... Раскомандовался! Больно прыток!
Воевода поднялся с места. Выпрямился. Роста был могучего, собой дороден. В упор взглянул на Волкова, ткнул пальцем в указ:
— Где тут крепостного звания, а ну-ка? Покажи?
Фёдор Григорьевич с удивлением, а скорее даже в недоумении смотрел на воеводу. Чего он взвился? Против царицыного указа?
Воскликнул:
— Да сказано же: кто потребен, из всяких чинов...
— А про имущество господское и крепостные души ничего не сказано, — с упрямством проговорил воевода. — Ты мне не ври...
Еле сдерживая себя, повысив голос, не глядя в указ, а прямо в лицо воеводы, Волков начал читать на память слово в слово, как там написано.
Воевода не дал ему кончить. Оборвал:.
— Говорю, нет ничего! — И, обернувшись к писцу, приказал: — Сухаревскую крепостную там вычеркни.
Волков побледнел. Весь словно налился гневом. Крикнул:
— А я говорю, не смей вычёркивать! Не позволю...
Писец растерянно переводил взгляд с гневного лица Волкова на красное и тоже гневное лицо воеводы: кого слушаться? Ему-то как быть?
— Вычёркивай! — повторил воевода.
Фёдор Григорьевич теперь весь дрожал, точно его колотил озноб. Он готов был драться за Настю, за её судьбу, изо всех своих человеческих сил. Но как пробить эту каменную стену? Какие слова найти, чтобы втолковать этим людям о великом Настином даровании, которое неминуемо погибнет лишь оттого, что у девушки злая доля — родиться крепостной...
Наступая на воеводу, он кричал, теряя власть над собой:
— Да поймите, поймите вы...
Воевода с тихой угрозой осадил его:
— Полегче, братец... Не забывай, с кем говоришь.
Писцу же без слов, одними глазами приказал: вычёркивай.
— Но вы-то, вы... — уже совсем не владея собой, кинулся Волков к сенатскому подпоручику.
Дашков, поймав быстрый взгляд воеводы, небрежно сказал:
— А чего там? И рассуждать нечего. О крепостных душах было бы в указе оговорено особо.
Волков пытался ещё и ещё спорить. Он требовал. Настаивал. Доказывал... Но воевода и Дашков лишь холодно его осаживали.
Перед ним была каменная стена, глухая и непробойная...
* * *Весь следующий день и всю ночь до рассвета волковцы упаковывались. Они связывали и укладывали на подводы театральное имущество. В Петербург, кроме спектакля «О покаянии грешного человека» Дмитрия Ростовского, решили взять и пьесы Сумарокова — «Хорев», «Синав и Трувор», «Гамлет».
Шумными, весёлыми были эти сборы в Петербург. Неведомое манило, сулило такое, чему и поверить трудно!
А Волков настойчиво, с каким-то железным упорством продолжал просить за Настю. Несколько раз ходил в канцелярию. Говорил то с воеводой, то с сенатским подпоручиком — и всякий раз уходил ни с чем...
Весь Ярославль говорил о внезапном отъезде Волкова с театром в Петербург, толкуя и так и эдак смысл царицыного указа.
И только одна Настя не знала, какой новый тягостный удар приготовлен для неё судьбой...
Снежная даль
Наконец ей позволили выйти из холодного чулана...
Поздним вечером, чуть живая, шатаясь от слабости, Настя вошла в людскую избу.
Варвара, увидев её, всплеснула руками и заплакала. Настя опустилась на лавку. Тихо сказала:
— Не надо, Варварушка... Ну чего ты? Теперь ведь прошло.
Варвара не знала, как получше приветить Настю. Чем накормить, куда усадить... Потом мягко постелила ей на печи, хорошо прикрыла.
После долгих лютых ночей Настя легла сегодня в тепле. Но была словно в каком-то дурмане. Не могла заснуть. Вот как будто и жарища на печи, а её всё время кидает в дрожь, прохватывает ознобом, лихорадит...
