Алексей Кожевников - Мамка искать будет?
Егорку за язык — болтун и прозвали Балакой… Лучше всех и забавней придумывал он истории… Он пустил утку: народу, мол, много лишнего развелось и тиф решили напустить и барахло у беспризорных покупают: потому в нем вшей больше всего. Через вшу тиф идет, приспособился, не дурак, — ходкую штуку выбрал… На Брянском будто барахло покупают, и наперли тура ребята с барахлом. А оттуда всех перышком на улицу. Двигай, откуда пришел. Каждый день Балака утку пустит, сбаламутит всех, карманы худы и рот худой у него.
Мигай ждал Балалайку.
— Посветлело; спадет туман с глаз и поеду, как раз к сенокосу… Если мамки нет, не приехала, один возьмусь; к приезду чтобы, как до голоду. И улей пчелиный поставлю, клевер медовый в огороде посею, загон целый. Землю бы без меня, ту, что прирезали в дележ, суседи не запахали… Да совет, чай, не даст… Светло, светло, а людей не вижу… Где я?..
Зажгли электричество, и в глаза Мигая точно желтую бумагу вложили.
— Где я? — пошарил рукой, человека задел…
— Сиди, мальчик.
— Человек — рядом, а не вижу… а… а… туман-человек… темнеет… Егорку бы!.. слюной глаза тронуть… а… а… Егорку бы!.. темнеет…
— Не спишь? — пришел Егорка.
— Егорка, Егорка, темнеет… слюной!..
— Сичас, исцелять будем… раз, два, прозрел?
— Не вижу, потухло все. Электричество горит?
— Горит… не берет… еще раз-два… теперь видишь?
— Люди… Где ты, Егорка? Где? За спиней у меня?..
— Перед самой физиономией…
— Потухло… ушел свет, Егорка, руку!.. — потянулся ослепший Мигай и крепко схватил Егорку за рваную рубаху…
— Не упасть бы — глубина бездонная…
— Плох я чудотворец.
— Ушел свет, нет ничего, нету… — и ослепшие глаза заплакали, — Нету… падаю. — Рукой с расщепленными, ищущими пальцами бродил кругом. — Где я, где? Егорка, где ты, чего стало?..
— Ничего. Свет погас у тебя. Ослеп ты…
Нашел холодную стену Мигай.
— Есть, есть, стена — не упаду…
— Не упадешь — пол крепок.
Радовался Мигай стене. Руки дрожали, хватались за камень и скользили.
— Не упаду, есть, есть… Мы на Казанском?
— На Казанском.
Умерли глаза у Мигая, но поворачиваться не перестали: бегали, как красные желваки. Шумно было, звонки и выкрики: «Поезд на Рязань», «в Арзамас!» Холодно от каменной стены, и есть хочется. Голод остался, а свет ушел. Не стало людей. Дня и ночи не стало, и вывески «Остерегайтесь воров» нет… И плаката «Помоги беспризорному ребенку» не видно.
— Я петь пойду. Веди, Егорка.
— Идем, поводырь — я… Граждане, товарищи, дорогу слепому певцу!
Пробирались среди вокзальной сутолоки. — Мы где?.. На площади?
— У багажной хранилки.
— А будто далеко-далеко зашли в темный бор… Теперь?
— У двери… К ступеням подходим, — осторожно, гляди!..
— Гляди?! Я… Гляди?..
— Эх, балалайка я пустая… Гляди… Забыл, что слепого веду, а поводырь! Здесь трамвай… вот стань, та-ак… пой.
Пел Мигай.
— Граждане, товарищи, слепому, несчастному, откликнитесь!.. — выкликивал Егорка и обходил с фуражкой.
— Балалайка, ослеп он? — подошли вокзальные ребята.
— Вполне. С поводырем…
— Как?
— Его спроси…
— А, ну, пусти одного…
Балалайка выдернул руку.
— Падаю, стена здесь… Расшибусь я… Егорка!..
— Здесь. Чего пугаешься?!
— Верно, не видит…
— Смотри вот… — Балалайка отвел Мигая к мусорному ящику. — Здесь остановка, пой!..
— «Засвистали казачонки в поход с полуночи».
— Ха, ха, ну, что?
— Балалайка, будет тебе. Не пой ты, — он тебя к мусорному ящику привел, смеется…
Посадил Балалайка Мигая к заборчику у Рязанского, сам за хлебом ушел. Принес.
— Еще я схожу по делу, не ходи ты, — под трамвай попадешь…
Сидел Мигай, — кругом ночь. Половиной живет Мигай. Прежде дома были, трамваи, часы на Рязанском, на Николаевском и на Ярославском, на всех трех, теперь одни звонки да шум остались, Будто люди, дома, лошади бегут, торопятся в испуге и вот-вот задавят слепого Мигая, а он не знает, не видит, куда спрятаться.
Балалайка с ребятами дрова крадет с путей. Забыл Мигая… Ночью стоял, как кино на крыше американскую жизнь показывало… Когда вспомнил Мигая и вернулся, на том же месте нашел его…
— Некогда было, — дела; у одной девчонки багаж украли, вот все и бегал, искал, нашёл-таки, — пустил утку Балалайка.
— Поедем домой, Егорка?
— У меня нет дому, бездомный я.
— Ко мне.
— Поедем.
— Скоро?.. К сенокосу бы!
— К сенокосу!.. Без глаз немного накосишь.
— Сегодня, сейчас, поедем?
— Поезда в Чувляндию ушли все, завтра дожидайся.
Обвел Мигай глазами, часов не нашел.
Балалайка думал: «Меня калачом из Москвы не выманишь… в Чувляндию — редьку есть, а один ты не уедешь. Пожалуй, совсем не попадешь домой. Все равно ослеп — не видит: провезу на трамвае и скажу приехали в Чувляндию… На любую утку пойдет!»
Заснули Мигай и Балалайка в вокзале.
— Теперь нас не выгонят. Ты — слепой, я — поводырь твой. Куда инвалидов? Никакой дезинфекцией не выживешь…
В 12 часов, когда плескали вокзал какой-то отравой, чтобы микробов убить, Егорка объяснился с уборщицей, и их оставили.
Проснулся Мигай и спрашивал — день или ночь? Подумал Балалайка, сказал: «Ночь, до свету далеко», — хотя и день начинался. — «Успокою, чтобы домой не просился».
Когда совершенно посветлело, Балалайка пустил утку…
— А знаешь что, Мигай, солнце не всходит, по часам обед, а солнце не может выкатиться, и ночь глухая… Говорят, целую неделю дня не будет: машина какая-то чортова испортилась, и перемешалось все…
— Ночь все?.! А люди как же — спят?
— При электричестве делают, а поезда не ходят… — «Слепой поверит, у него все ночь, на солнышко только не надо выводить, догадается». — Убегал Балалайка, при «электричестве» дрова тянул, американскую жизнь смотрел и газетчиков задирал.
— Неохота с ним вожжаться, надоел, — приспособлю одного зарабатывать…
Поставил Балалайка Мигая у стены — близ выхода.
— Пой, здесь народ все время идет.
Слышал и сам Мигай по шагам, что без останову идут.
Пел Мигай. Деньги кидали в опрокинутую шапку.
— Нельзя здесь петь. Иди на площадь!
— Слепой я…
— Все равно нельзя.
Догадался Мигай, что это милиционер и спросил:
— Теперь чего, ночь?
— День.
— Кончилась ночь?
— Кончилась…
— Домой надо, привыкну один ходить. — деревня маленькая, улица одна… Домой надо…
Народ шел, а Мигай тянул руку и просил.
— Слепому помогите… товарищи!.. граждане!..
— Просишь? — вернулся Балалайка.
— Петь не велят. Теперь день ведь, Егорка? Ночь кончилась?
— День… Недавно начался, направили машину…
Домой поедем?
— Чего ты? — переспросил Балалайка, а сам думал: «как быть?»
— Домой бы, там я один ходить буду…
— Поедем… — «Свожу за город, до Косино хоть… Скажу, что после голода в деревне никого нет… и привезу в Москву…»
Без билетов сели в поезд.
— Билеты! — крикнул кондуктор.
— Инвалиды мы.
— Слепой?
— А я — поводырь, — поспешно сказал Балалайка за себя.
— Куда едете?
— На родину… В Чувляндию!..
Темнота и однообразный рокот колес во много раз удлиняли время для Мигая, а Балалайка шептал…
— Солнце закатается… Ночь… Скоро утро и — приедем!..
Высадились в Косино, и Балалайка повел Мигая дорогой к селу, потом свернул межой в поле.
— Деревни, брат, нет! Пустое место…
— Нет?! Где же?
— Да, нету. Гарь одна; пожар, видно, залазал. Видать — старая гарь: знать, в голод это, без народу…
— Мамка… где? Еремка… не увижу… — заплакали слепые глаза.
— И так не увидел бы!
Молча стояли. Балалайка грыз травку.
— Звонят, Где? У нас не было церкви! Я слышу… где?.. Егорка?
— В селе это.
— Слышно больно уж, — раньше меньше было…
— Знать, колокол большой повесили и звонят, чтобы бог от голоду избавил.
— Никого, говоришь, нету?
— Никого, гарь одна.
Повернулся Мигай, пальцами ощупал лицо Балалайки.
— Егорка, ты обманываешь меня, скажи, обманываешь?
— Вот выдумал!
— Обманываешь? Верно ведь?
Молчал Балалайка — слезы из слепых глаз Мигая взволновали его.
— Я слышу — говорят… Ты… не слышишь?
— Ничего…
— Говорят, что в Москву поедут, — близко Москва… Егорка. Здесь — не деревня, далеко деревня!.. Обманул!?
— Далеко…
— Москва здесь?
— Косино, 15 верст.
— Обманывал зачем, зачем? И так горько!..
— Не буду больше, ни разу. Мигай, не реви!.. Не буду, — повезу в деревню, домой.
— Нет, уж не уехать, видно!.. Слепой — сам не могу, а чужой — обманет, не повезет… Егорка товарищ обманул, где от чужого?!..
