Сергей Семенов - Из жизни Макарки
– - До Тверской?
– - До Тверской.
– - Рупь с четвертью.
– - По рублю будет.
– - Мало… дорога-то какая. Опять время… Это тоже надо понять.
– - А с ребят?
– - Ну, с ребят по три четвертака.
– - Дорого. Много ль в них мозгу-то.
– - Ну, чаем напоим.
– - Ну, ладно, бог с вами!
Один мужик, высокий и сутуловатый, вытянул вверх кнутовище, и все шестеро стали хвататься за него, плотно нажимая рукой на руку. Верхней руке достался седок. Владелец ее был приземистый старик в высокой овчинной шапке с суконным верхом. Он подвел их к телегам. Из кошеля ели сено две лошади -- каряя и рыжая.
– - Вот какие орлы, как на крыльях полетит! -- хвастливо сказал старик.
– - Где уж лететь! -- вздохнув, вымолвил Павел. -- Котомки бы довезти.
– - И сами будете сидеть, -- поспешил уверить извозчик. -- На гору, знамо, слезете, а под гору и того…
– - А когда лошади трудней: на гору или под гору? -- спросил извозчика молодой смуглолицый парень из той артели, где был Макарка.
Извозчик запнулся, потом нашелся и сказал:
– - Надо в ее шкуру влезть, тогда и узнаешь.
После этого пошли в трактир, достали деревенских лепешек, яиц, свинины и стали есть. Ели медленно и много, потом пили чай. Макарка глядел на всю обстановку с широко раскрытыми глазами. Ему все было ново: и буфетчик, с лицом, как булка, в белой рубашке и двухбортной жилетке, и половой, носивший в одной руке по два подноса, а в другой по шести чайников, и диковинный шкаф, из которого выглядывали медные трубы и наигрывали "Над серебряной рекой". Между труб блестели дна круглых блина и, шлепая друг о дружку, наполняли весь трактир дребезжащим звоном. А на стенах висели картины; на картинах были цари, генералы, сраженья, монастыри, угодники, богородица в облаках, богородица с тремя руками.
– - Ты чай-то пей, чего глядишь по сторонам, -- говорил ему Павел. -- В Москве не такие диковинки увидишь.
– - А бабку-то ему придется целовать? -- спросил смуглолицый парень, который задавал вопрос извозчику, когда лошади труднее.
– - Обязательно. Потому без этого никак нельзя. Если бабку не поцелуешь, то его в Москве не примут.
– - Какую бабку? -- простодушно спросил Макарка.
– - Сопливую. Так и зовут -- сопливая бабка.
Все засмеялись, а Макарка не знал -- верить ему этому или нет.
– - Сидит она на бо-о-льших воротах и едет на шести конях, -- стал описывать бабку смуглолицый. -- Одной рукой правит, а другой калач держит. "Вот, говорит, еще калач не проглочу, а до Питера долечу…"
– - И ты целовал? -- опять спросил Макарка.
– - Как же! никак нельзя. Мускородно, а целуешь.
"Ну, так что ж, не помрешь от этого, -- подумал Макарка и решил: -- Будь что будет".
– - Ну, молодцы, у меня лошади готовы, как ваши дела? -- сказал появившийся перед ними извозчик.
– - Наши дела не всегда добела, а иной раз и с прочернью, -- ответил смуглолицый.
– - Коли так, садиться можно.
– - Давай садиться.
Началось увязыванье сумок. Взвалив сумки на спины, москвичи потянулись к выходу. Трактирщик желал им всякого благополучия и во всех делах успеха.
III
Когда сумы были уложены, подводы одна за другой выехали со двора и потянулись вон из города по Московской улице. Дорога шла на гору. Седоки шагали по сторонам, разговаривая между собой, ребята плелись за ними. С Макаркой шел другой мальчишка, ровесник ему, шедший за Москву в подпаски. Он шел уже не первый раз, поэтому держал себя шустро, просил у взрослых покурить и хвастался, что он пил водку. Его разухабистость не нравилась Макарке, и он держался от него в стороне.
– - Что ежишься? -- подзадоривал его подпасок. -- Не бойся, это сперва кажется страшно, а там ничего. Я бы теперь куда хошь, только бы деньги платили.
– - А что ты с деньгами будешь делать, паршивый? -- наметил смуглолицый.
– - С деньгами-то? А у тебя их много, давай мне -- я покажу. У меня только рот разинешь.
– - За виски тебя.
– - А ты мне растил виски-то?
– - А где мы ночевать будем? -- спросил извозчика Павел.
– - В Холупине, братцы, в Холупине, -- отвечал извозчик, опираясь на кнутовище и шагая сбоку вытягивавших шею потных лошадей.
Выехали на ровное место, и все стали садиться в телеги. Сели плотно, но все-таки кое-кому пришлось сидеть только на грядке, свесив ноги, и держаться все время на стороже, как бы не попасть в колеса. На подъемах они соскакивали и опять шли пешком. Так тянулись до самого Холупина. Холупино стояло на высоком берегу реки. Между его дворов росли старые вербы и березы, на которых, беспрестанно каркая, устраивали гнезда грачи. Уже спускались сумерки. На дворы надвигались вечерние тени, и только церковная колокольня еще ярко белела, освещенная угасающей зарею, и на кресте дрожали и искрились остатки лучей. Мост снесло, и через реку приходилось переправляться на пароме. Подвод к парому приходило много, но перевозили их всего по три, перевоз шел медленно. Пока дошла очередь до той подводы, где сидел Макарка, сумерки совсем окутали село, даже умолкли грачи. Только хороводная песня молодежи неслась стройно и звучно в вечернем воздухе и нарушала надвигавшуюся ночную тишину.
– - Ко мне, ко мне, касатики, у меня всегда ночевали! -- кричала толстая баба в кофте, подпоясанной веревкой, и с фонарем в руках. -- У меня все хорошие люди ночуют. Двор у меня просторный, щи жирные.
– - А тараканы есть? -- сострил и здесь смуглолицый.
– - Нешто у тебя дома нет? -- ответила бойкая дворничиха. -- Если нет, то и тараканами награжу… для заводу…
Лошади втянули телеги под нанес двора, освещенного фонарем на столбе, и остановились, отдувая бока, как кузнечные мехи. От них шел пар. Извозчик уставил обе телеги в ряд и стал отпрягать лошадей, а седоки забрали сумки и поспешили в избу занимать места.
В просторной, как сарай, избе была настлана солома. Москвичи бросили на нее свои котомки, и одни раздевались, другие сговаривались идти в трактир, третьи просили ужинать. А Макарке так хотелось спать, что он еле держал голову на плечах.
– - Поисть-то хочешь, что ль? -- спросил крестный.
– - Нет, -- протянул Макарка.
– - Ну, так ложись. Вот забирайся под лавку и ложись. Макарка скинул с себя поддевочку и, не разуваясь, лег головой на сумку. И тотчас же заснул…
На другой день после обеда показалась Москва. Из-за леса в одну прогалинку резнул глаза огонь лучей, игравших на куполе храма Спасителя, и задрожал в туманной синеве. Другие говорили, что видели какие-то дома, Симонов монастырь. Макарка же ничего разобрать не мог; ему мерещилась только большая серая стена с неровными зубцами и горел этот огонь.
– - А скоро мы приедем?
– - Не скоро, еще двадцать верст.
Подводы въехали в село с чистыми, нарядными домиками, с крашеными наличниками и палисадниками. В селе строилась большая новая церковь и обносилась каменной оградой. Чувствовалась зажиточность, почти богатство.
– - Д-да, матушка Москва-то и людей кормит, и на стороне жить дает!..
Дорога пошла под гору; лошади побежали рысью, поднимая колесами пыль. Земля и по сторонам совсем просохла; уже кое-где зеленела молодая травка, распускались почки на деревьях, мужики пахали. Дальше по сторонам дороги пошли дачи. Шла уборка, разбивались клумбы, сажали цветы. Навстречу то и дело попадались ехавшие господа, сытые, чистые, в чистых колясках, на таких чистых и сытых лошадях, что они блестели, как плис. И перед этой чистотой и сытостью обветренные, заскорузлые, измятые седоки, ехавшие из деревни в Москву, казались такими жалкими, несчастными. Их нельзя было назвать и людьми, как охваченные морозом опенки не похожи на настоящие грибы.
– - Какие все богатые! -- не утерпел, чтобы не сказать, Макарка.
– - Гладкие, черти! -- согласился подпасок. -- Ничего не делают, живут.
– - Нешто ничего не делают?
– - Ничего… У них все прислуга. Постель ему постелет, утром полотенце подаст, самовар поставит и чаю нальет. Кушай, ваше степенство, да не обожгись.
– - А ты видал, как господа живут?
– - Еще бы! За Москвой их прорва… На дачи выезжают… Днем спят, а вечером гулять выйдут. Сам идет и барыню под ручку ведет… А то двух еще. А какие у них собаки -- стриженые, с ошейниками. Барыни их на руках носят… целуют… говорят, едят с одного блюда.
– - А им поп причастье-то дает?
– - Стало быть, дает, когда мать сыра-земля носит.
Подъехали к огромному парку. Среди парка раскинулся обширный каменный дом с башней, и на башне красовались настоящие часы, выбивающие всякую четверть. Переехали мостом через пруд; дорога пошла по краю соснового леса. Подвод тянулось уже столько, что им не видно было и конца.
Настроение у всех переменилось, меньше шло разговоров, не стало слышно песен и смеха, которые часто вырывались до этого, на лица набежала тень заботы, каждый ушел в себя, и ему уже меньше было дела до другого. Не стало разговорчивости, смеха, шуток. Одни задумывались, как им удастся устроиться в Москве, вспоминали, кому кого нужно повидать, что передать. Макарка же глядел на невиданную жизнь с удивлением и любопытством.
