Борис Абрамсон - Война и время
1 декабря 1941 г. Вчерашнее дежурство было особенно тяжелым. С двух часов дня подвезли сразу 26 раненых, пострадавших от артиллерийского обстрела — снаряд попал в трамвай. Очень много тяжелых ранений, преимущественно раздробления нижних конечностей. Тяжелая картина. К ночи, когда закончились операции, в углу операционной — груда ампутированных человеческих ног… После двухдневного старта вчера улетел Заблудовский. Сегодня знаменательный день. Был в институте, проведен с 1 декабря приказом временно исполняющим обязанности зав. кафедрой общей хирургии. Как я ждал этого дня! А сегодня — никакого чувства. Угнетающе действуют отлеты из Ленинграда, поговаривают об эвакуации института в целом, но это еще очень туманно. Вчера говорил с Френкелем по телефону. Настойчиво зовет меня во флот. Не могу решиться. Оставить сейчас институт и больницу — катастрофично для учебного и лечебного дела, идти на новую работу тоже трудно. Так и не знаю, что делать. Единственный плюс — это реальная возможность эвакуации с армией в критический момент. Но хочется верить, что этот момент не настанет. Сегодня у нас большая радость — пришла телеграмма от Яши, он эвакуирован с заводом в Ульяновск. Сегодня же пришла открытка от Цилютки. Пишет мало, но ясно, что Муся работает в госпитале, чему я очень рад. О доченьке ничего не пишет. Сейчас 9 часов 30 минут вечера. Уже полчаса длится ночная тревога. Только что упала рядом фугасная бомба. Удивительно спокойны старики!..
7 декабря 1941 г. Сегодня — воскресенье. 24 недели войны… Пишу при свете лампадки, заправленной подсолнечным маслом. Жаль масла, но в полной темноте совсем неприятно… За истекшую неделю в клинике больших событий не было. Раненых не прибавилось, зато по — прежнему много прободных язв. Больница завалена больными с «гипопротеинемией»…1 Тяжелое впечатление производят эти больные. Во вторник был у Ю. Ю. [Джанелидзe]. Попрощался с ним. Он заверил меня, что вопрос об эвакуации института решен, речь идет о выборе места, о технике проведения этой операции. В четверг он улетел. Вчера узнал о предстоящем отлете Шаака, Ланга и Шора. А между тем говорили, что они дождутся общей эвакуации института… Очень трудно жить. Работа съедает много сил, часто приходится ходить пешком из дому в больницу и обратно, надоело непрестанное чувство голода, постоянные мысли о еде, днем и ночью… Единственной радостью в эти дни были полученные третьего дня письма от дочульки, Муси и Цили. Они устроены очень хорошо, сыты и теплы. Мулька хорошо и наверно с успехом работает. Как бы хотелось вдруг приехать к ним нежданно! Часто себе представляю эту картину… Сегодня очень холодный день. Ночи темные, страшные. Утром, с приходом в клинику, еще темно. И там часто нет света. Приходится оперировать при керосине и при свечах или при летучей мыши. Мне даже нравится эта приспособляемость! И удивительно хорошо проходит вся полостная хирургия — почти все резекции кишечника, прободные язвы идут хорошо. И только нет сил и настроения для научных обобщений. Да и нет хороших мыслей!
30 декабря 1941 г. Итак — завтра кончается 1941 год. Встречу Новый год один, в клинике. Каким он будет, этот новый год?! Декабрь принес целый ряд утешительных вестей. 13 декабря объявлено о резком переломе на Западном фронте. Улучшилось положение и на Ленинградском фронте, и в Тихвине. 25 декабря прибавили норму хлеба — теперь я получаю 350 гр. в день. В воздухе стало спокойно. С 5 декабря было только две тревоги, да и те «пустые». Стоят жестокие морозы, правда не такие, как зимой 1939 г., но все же дело доходит до 25–30 градусов. В клинике леденящий холод, очень трудно стало работать, хочется поменьше двигаться, хочется погреться. А главное все же голод. Это чувство почти невыносимо. Беспрестанные мысли о еде, поиски еды вытесняют все другое. Мало верится в близость коренного улучшения, о чем изголодавшиеся ленинградцы много говорят… В институте с серьезным видом готовятся к зимней сессии. Но как она может пройти, если студенты более двух месяцев почти не ходят на практические занятия, очень плохо — на лекции и вовсе не читают дома! Занятий фактически нет, но Ученый совет собирается аккуратно, через понедельник, и слушает защиту диссертаций. Все профессора сидят в шубах и шапках, все осунулись и все голодны. 22 декабря впервые выступал оппонентом на защите диссертации (Данович — Наркоз закисью азота). В клинике работы стало меньше, воздушных налетов нет, дальнобойные бьют реже, а мирной хирургии стало меньше — экономия транспорта. Все чаще выключается свет, недавно заканчивал прободную язву при свете коптилки, шить пришлось почти на ощупь. А главное — холод не располагает к широкой хирургической работе. Делаем с Сосняковым только самое неотложное. Вчера получил от Муси несколько старых, октябрьских писем. Им живется неплохо, но, видимо, омрачают мысли о нашей судьбе. 2 января дочульке исполняется девять лет. Большая девуха! Какова она, изменилась ли? Часто поглядываю на ее портретик и слышу ее голосок. Сегодня впервые за полгода у меня выходной день! Побывал в театре, в Музкомедии — посмотрел «Три мушкетера». В холодном и большом зале театра Пушкина около сотни продрогших зрителей, в шубах и галошах. Мрачно смотрят на бедных актеров, синих от холода и плохо разыгрывающих скучную оперетту. Побывал у Заблудовских. От них никаких сообщений, хотя прошло уже больше месяца со дня их отъезда… Сейчас сяду за письма. Следующая запись — уже в 1942 году!
5 января 1942 г. Вот и начался 1942 год… Встретил его в клинике, на дежурстве. К вечеру 31 декабря начался жестокий артобстрел района. Привезли раненых. Обработку закончил за пять минут до начала нового года. Начало это безрадостно. Видимо, уже близится предел человеческих испытаний. Иссякли все мои дополнительные источники питания — вот он, настоящий голод: судорожное ожидание тарелки супа, притупление интереса ко всему, адинамия. И это ужасающее равнодушие… Как безразлично все — и жизнь, и смерть… Все чаще вспоминается екатеринбургское предсказание о моей смерти на 38–м году жизни, то есть в 1942 году…1 Резко осунулись старики, особенно отец. Мать ходит больная, раздраженная. Крайне угнетает общий развал городского хозяйства. Света нет вовсе уже больше недели — длинные зимние вечера проводим при свете коптилки. Воды нет, канализация не работает. Трамваи не ходят. В клинике все это еще ужаснее. Особенно беспросветная тьма. С 6 часов вечера до 9 часов утра люди — как кроты, даже коптилки нет. Подходим к больным с лучиной. Ничего не оперируем и как — то, к счастью, стало меньше прободных язв, а то пришлось бы ждать до дневного света часов пятнадцать! Вчера в 6 часов утра останавливал вторичное кровотечение из раны шеи. Никогда не забуду этой операции! И при всем этом леденящий холод, особенно в клинике. Все чаще думаешь о встрече с семьей и в то же время понимаешь, как это далеко и неосуществимо! Увижу ли я еще свою золотую Ирусеньку, Мусю?
15 января 1942 г. Уже и середина января… Быстро бегут дни и недели — этому помогает размеренная жизнь: дежурство в клинике, возвращение домой, снова дежурство и так три раза — неделя прошла. Каждый день кажется пределом страданий, но следующий приносит еще большие. И все же проклятая надежда… Она еще удерживает от необратимых решений!.. Больно смотреть на ужасающий развал больницы. Жестокий, все сковывающий холод, температура в палатах около нуля, в операционной 3–5 градусов. Мрак. Лопнувшие батареи и трубы, всюду лужи замерзшей воды. Померзла кровь на леднике. Операций по — прежнему мало, но все же вчера вводил спицу в бедро, сегодня раскрывал тяжелую флегмону кисти. Ходим по отделению в шубах; больные лежат в своих полушубках, в валенках на голых матрацах, кишмя кишат вшами. У меня самого ощущение постоянного зуда… А голод по — прежнему сдавливает горло все больше и больше. Иссякли всякие побочные источники, больше двадцати дней никаких выдач. Я еще как — то держусь, у Соснякова отекли ноги, лицо осунулось; буквально погибают от голода трое наших молодых врачей. А вне больницы еще более мрачная картина. Беспрестанно тянутся по улицам санки с кое — как завернутыми трупами. Вымирающий город!.. Холод, мрак, отсутствие воды. Не знаю, как еще держатся старики. Настоящий подвиг будет, если мне удастся протянуть их живыми через эти страшные испытания. И на фоне этого какой иронией звучит представление меня к ученому званию профессора, состоявшееся на последнем Совете института. Что же — буду умирать (а может быть жить? — опять надежда!) профессором… Прибыли две телеграммы от Муси. Теперь я только понимаю, какое это настоящее счастье, что их здесь нет. Представляю себе, каково бы мне было видеть страдания голодного ребенка и как невыносимо трудно было бы мне жить и работать. А сейчас — они пишут, что счастливы… Вероятно, это так и есть. Они не знают мучений голода и стужи, они спокойны за свой завтрашний день. А здесь? С ужасом ждем весны с ее новыми воздушными налетами. Насколько кошмарнее будут страдания от этих налетов теперь, при догорающих силах населения, при полном отсутствии возможности оказать населению помощь. Какая же может быть массовая хирургическая помощь в нашей больнице! А такая картина, оказывается, во всех больницах города. Жизнь в институте почти совсем замерла. Последние полтора месяца развалились занятия, но лекции кое — как тянулись. И вот вчера состоялась последняя лекция, та самая, которой ждешь целый год!.. В кабинете профессора собралось 8 студентов — это и была моя последняя аудитория…
