Самуил Полетаев - Лёнька едет в Джаркуль
Второй шофер
Натка редко видела отца. Он приезжал ночью, когда Натка уже спала, а уезжал, когда она еще не вставала. Только иногда спросонья она слышала, как он разговаривает с матерью, а о чем — не знала.
Когда началась уборка урожая, заболела мать. Два дня полежала дома, а потом отец отвез ее в больницу. Натку некуда было девать, и соседка, молчаливая старуха, на время взялась присмотреть за ней. Старуха заставляла ее кормить кур и уток, мешать поросенку отруби, и девочке быстро наскучило у нее. Она целыми днями пропадала на улице, обносилась и редко ела. Совсем беспризорная.
Однажды отец заехал домой и Натки не застал. Не нашел он ее и у соседки.
— Целый день не вижу, бегает где-то.
Сел отец в машину, медленно едет по поселку, спрашивает у встречных:
— Наташки моей не видали?
Нашел он ее на птицеферме. Вышел из машины, а она стоит к нему спиной, из мешочка пшеницу пригоршнями сыплет, куры и цыплята так и кишат у ее ног.
Обернулась Натка, бросила мешок и повисла у отца на шее. Сердце у отца защемило — соскучился по ней. Когда жена дома была, не чувствовал этого.
— Садись со мной.
— Вместе ездить будем?
— Там посмотрим.
Натка шикнула на кур и вскочила в кабину.
Вот так и началась у них кочевая жизнь.
Приехали они в бригадный стан, и, пока зернопогрузчик в машину зерно насыпал, Натка успела обежать вагончики, в которых жили рабочие, заглянула в палатку, открыла дверь на кухню.
— Ты чья? — спросила повариха. — Федора? Как мамка, больна еще?
Натка кивнула головой и жадно втянула носом. Она вспомнила, что с утра ничего не ела. Когда мама была дома, где бы Натка ни находилась, она всегда, бывало, разыщет ее и вовремя покормит. А у соседки своих хлопот много, одних кур, уток и гусей больше пятидесяти, не до девочки. Сама не попросит, а старуха никогда предложить не догадается. Вот почему и не любила Натка ее кур, уток и гусей, а на птицеферму бегала с радостью.
— Есть хочешь? — спросила повариха.
Натка покраснела и потупила глаза.
— Ну, садись.
Натка села за стол, испуганно посмотрела на миску, доверху наполненную борщом, — неужели ей одной? — и начала есть. Но так и не съела, пришлось доедать отцу.
— Что, остаешься здесь? — спросил он.
— Нет, я с тобой, — сказала Натка и выскочила из кухни.
И снова поехали вместе, теперь на элеватор. Навстречу быстро летели поля, знакомые шоферы кивали головой, Натка махала рукой.
Так и повадилась она ездить с отцом, и вскоре ее знали повсюду, и везде она чувствовала себя как дома. Машина подъедет к воротам элеватора, Натка со всех ног бежит к лаборатории и в окошечко стучит:
— А мы уже приехали.
И торопит лаборантку. Ведь если время потеряют, отец меньше ездок сделает и денег меньше заработает. Лаборантка выйдет с длинным щупом, зачерпнет в машине зерна, проверит на влажность, на запах и скажет: «Езжайте».
А потом машина осторожно вкатывалась в весовую и останавливалась. Отец выходил из кабины, Натка оставалась в кабине и смотрела, как весовщица записывает вес машины, и Наткин вес прибавлялся. Зато, когда ехали обратно, машину опять завешивали с Наткой. Так что вес получался точный.
Пока машина ждала выгрузки, Натка успевала обегать весь элеватор. Лазила в сушилки, заглядывала в складские помещения, где было душно от пшеничной пыли, а желтые горы зерна высились до самого потолка. Там жили воробьи, летая под самой крышей. И всюду было зерно — на дворе, на складах, на машинах, в складках Наткиного платья и даже в ее волосах.
Весь день у Натки был полон хлопот — бегала заполнять путевки, в лабораторию за справками, на бригадном току искала весовщика, а если отцу — в ремонтные мастерские, она и туда с ним.
— И чего ты ее таскаешь с собой? — говорила повариха. — Оставил бы ее нам помощницей на кухне.
— Да возьмите ее, ради бога! Самому надоела.
Но Натка все больше привязывалась к отцу. Раньше она была только с матерью, а его вообще редко видела, а теперь ни за что не хотела расставаться с ним. Она мотала головой, сердито смотрела на повариху и цеплялась за отцовскую руку.
Так и прозвали ее «вторым шофером».
Иногда приходилось ей делать и ночные рейсы. Шумит черная степь в боковых стеклах, залетает в кабину прохладный ветерок, сверкают на обочине в серебряном свете фар пшеничные колосья, а Натка трет себе щеки, чтобы не заснуть. Но часто засыпала. Отец, держа одной рукой руль, другой закутывал ее в телогрейку, а приедут на стан, вынесет ее, спящую, на руках и уложит на свою постель. Рядом храпели свободные от работы комбайнеры, трактористы, копнильщики, но Натке все уже было нипочем. Набегавшись за день, она спала глубоким, беспамятным сном — без сновидений. А утром снова начиналась кочевая жизнь.
Однажды, выгрузив зерно на элеваторе, отец повел машину в поселок.
— Ты куда это, пап?
— Заглянем домой. На стане все равно зерна нет.
Возле дома машина притормозила, и сразу слетелись к ней все ребята с улицы. А Натка, хотя давно уже не была дома, осталась в кабине и колотила по рукам цеплявшихся за дверцы ребят.
— У, жадина!
— Дай ей!
— Па-а-а! — крикнула Натка отцу, который скрылся в доме.
И вдруг на крыльцо вышла мать — в платочке, побледневшая, какая-то вся легкая и улыбающаяся. Натка выскочила из кабины и, не обращая внимания на ребят, которые полезли в машину, бросилась к матери.
— Духом от тебя бензиновым несет, — сказала мать, обнимая дочку.
— А я шоферка, — заявила она.
Отец стоял на крыльце и улыбался.
— Вторым у меня шофером, — сказал он и, спустившись с крыльца, поцеловался с женой. — Ну, мать, забирай ее у меня. Наездились мы с ней всласть, а еще больше того — намотались.
Хотя Натке и было радостно оттого, что вернулась мать, но слова отца задели ее, ей стало почему-то грустно. Она знала: с возвращением матери кончалась для нее вольная жизнь, и уже не быть ей при отце вторым шофером.
Арбуз
Тобол застыл от жары и безветрия. Ребята лежат на берегу. Головы их всклокочены, спины красны и шершавы от присохшего песка, стрелками слиплись ресницы.
— Хорошо бы сейчас арбузика! — вздыхает Васька Чаусов, голенастый подросток, весь усыпанный мелкими веснушками — они на носу, на щеках и даже ушах. — Холодного бы арбузика, да!
— А чего ж, на бахче их много, — намекает Махтай, раскосый мальчишка-казах.
Он выдувает в песке пещеру, лазает на четвереньках и лбом сооружает барьер. Все дело в том, чтобы не помогать руками.
— У деда поживишься! Такого арбузика задаст — год чесаться будешь.
Ребята лениво барахтаются в песке. Солнце жжет до костей. Страшно хочется пить, а вода в речке пресная и теплая, ни сладости в ней, ни арбузной прохлады.
— Может, спит он сейчас? — так, ни к кому не обращаясь, говорит Васька Чаусов и перевертывается на спину.
— А чего ж не спать, — зевает Махтай. — Ясно, спит.
По молчаливому согласию решено, что дед Дракин, сторож на совхозных бахчах, спит. Тогда ребята встают, отряхивают песок, идут. Останавливаются в овражке, откуда удобно наблюдать. У сторожки возле колодца валяется ведро, и земля вокруг влажная. Видно, дед недавно обливался.
— Всем нам делать здесь нечего, — говорит Васька Чаусов и чешет нога об ногу. — Кому-нибудь одному пойти надо.
— Вот и пойди, — предлагает Махтай.
— Чего ж я пойду? Ты поменьше меня. Тебя нелегко приметить.
— А ты ловчее. От деда скорее удерешь.
— А у меня трясучка от страха бывает, — вдруг радостно сообщает Димка Патрашкин. — Нельзя мне пугаться…
— А я тоже ужас нервный какой, — говорит Ванька Муравчик, мальчик в очках. — В животе так и урчит, так и урчит от нервов-то!
В другое бы время ребята заспорили, кто ловчее, выносливее, быстрее, а сейчас все стали калечные и увечные: у одного дух сбивается от бега, у другого ноги немеют от страха, а Махтай, облизнув пересохшие губы, сказал, что вообще арбуз ему вреден, от него сыпь на коже появляется.
И тогда пришлось тянуть жребий: кому достанется самая короткая травинка, тому идти. Три раза тянули, и все без толку: мошенничали, выставляя другие травинки. Наконец жребий пал на Костика Паршина, и все сразу угомонились. Костик, прозванный Лопушком за оттопыренные уши, — самый маленький среди ребят и самый слабосильный.
— Да, поешь арбузика! — мрачно сказал Васька Чаусов.
— Лопушок да не принесет? — подзадорил Махтай. — Да ты не знаешь Лопушка!
Костик растерянно огляделся. Он боялся подвести, но в то же время был доволен доверием ребят. Огромные прозрачно-розовые уши его зарделись, как маковые лепестки. Он внушительно подтянул поясок на длинных штанах, выбрался из овражка, потоптался, оглядываясь на ребят, и скрылся в бахче.
— Лопух старательный, — сказал Махтай, — обязательно достанет.
