Валерий Мусаханов - Там, за поворотом…
Федя сел за руль, скрутил газетную цигарку, закурил, и мы тронулись в путь.
В то время в городе было совсем мало машин, и улицы казались просторными и свободными. Не было почти светофоров.
Федя вел свой грузовичок по самым красивым местам Ленинграда. Мы промчались мимо Марсова поля, на котором под зелеными сетками стояли зенитки. Набережная Невы мягко подбрасывала машину на крутых мостиках через Фонтанку и Лебяжью канавку. Потом мы снова повернули на Литейный проспект, проехали по тихой улице Каляева.
Я любил Ленинград в неяркие дни, когда улицы наполнены мягким сизоватым светом. В этом свете, мне казалось, очертания шпилей и дворцов становились легкими, воздушными, и лепнина фасадов походила на тонкое кружево, и не было видно щербин на граните от бомбовых и снарядных осколков. А когда светило солнце, эти щербины зияли, как раны. Колонны Исаакия и парапеты набережных были избиты осколками. Мы с Киркой не могли смотреть на эти колонны без боли. Но в этот день спокойный сизоватый свет замаскировал раны на фасадах, сделал незаметнее замурованные кирпичом окна первых этажей с пулеметными амбразурами, и казалось, что нет никакой войны.
Гараж размещался в старинных кирпичных конюшнях. Над полукруглыми воротами красовались лепные лошадиные головы. В бывших денниках стояли трофейные легковые машины и были устроены мастерские.
Мы с Киркой никогда не видали столько машин сразу. Здесь были длинные черные «оппель-адмиралы», маленькие прямоугольные «кадеты», обтекаемые «капитаны» с утопленными в передние крылья фарами, что казалось тогда необычным и новым. Были и наши «эмки», «козлики» и огромные черные, похожие на бегемотов «ЗИСы» с красными, отделанными никелем флажками на капотах. Но больше всего нас поразила кузница.
В отдельном кирпичном сарае что-то монотонно и глухо гудело и раздавались тонкие частые звоны, а потом тяжело ухало. Мы с опаской растворили железную дверь, и полыхнули в лицо добела раскаленные куски кокса в горне и яркое бездымное пламя над ними. Горн — это такая кирпичная печь, открытая сверху, а над ней жестяной колпак для вытяжки дыма. А снизу в горн насосом подается воздух, чтобы жарче было пламя. В кузнице стоял удивительный смешанный запах горького коксового дыма, раскаленного металла и горячего воздуха. Наконец наши глаза, ослепленные ярким пламенем, привыкли к полутьме, и мы увидели большую темную наковальню на толстой деревянной плахе. Двое высоких мужчин в длинных фартуках ковали толстый искрящийся и ослепительный брусок. У одного в руке был молоток, которым он звонко стучал по наковальне, а другой со всего маха бил и бил большой тяжелой кувалдой. И металл под ударами сыпал искры и сминался податливо, как пластилин. Зачарованные, стояли мы и смотрели на раскаленный брусок железа, который менял свою форму под ударами кувалды. Вот он вытянулся, стал тоньше, на концах его появились круглые плоские площадочки. Кузнец отложил молоток и взял пробойник. Придерживая раскаленный брусок клещами, он наставлял пробойник на площадки, а молотобоец тихонько ударял кувалдой, и в площадках появлялись аккуратные круглые отверстия; и уже что-то знакомое напоминал мне этот красный кусок железа, будто я где-то уже видел такой раньше, и я силился узнать, что это. А в это время кузнец положил темно-малиновое железо на край наковальни и молотобоец несколькими точными ударами согнул его под прямым углом. И тут Кирка толкнул меня в бок локтем:
— Смотри, кронштейн для подножки.
Я молча кивнул, а сам почувствовал досаду, что не смог узнать первым этот кронштейн. Ведь именно такой совсем недавно сломался у Феди на машине. На этом кронштейне, привернутая маленькими болтиками, держалась подножка автомобиля. Кирка оказался наблюдательнее меня.
Кузнец несколькими легкими ударами молотка оправил уже готовый кронштейн, швырнул его в угол на пол, посыпанный крупным песком, и положил клещи.
— Перекур! — весело крикнул он молотобойцу, повернулся к нам. — А вы кто такие? — кузнец сделал страшные глаза, но мы понимали, что он просто шутит с нами.
— Это мои хлопцы, — сказал Федя, появившийся позади нас. — Вот на ремонт приехали.
— Ну, с помощниками легче. Это для тебя кронштейн? — спросил кузнец.
— Да, — сказал Федя, — старый был штампованный, полетел.
— Ну, этого тебе до Берлина хватит. Остынет, пришлешь парней.
— Спасибо, — поблагодарил Федя, угостил кузнецов махоркой, и мы пошли к машине.
Мы помогали Феде, зачищали мелкой шкуркой поверхность тормозных барабанов, подавали гаечные ключи, когда он стоял в смотровой канаве под машиной, светили лампой-«переноской». Федя объяснял нам назначение разных деталей, переспрашивал, чтобы убедиться, что мы запомнили и поняли его. Попутно учил нас первым приемам работы. Однажды, когда он попросил отвертку, я подал ее лезвием вперед. Федя взял, пристально посмотрел на меня и сказал:
— Запомни, инструмент нужно подавать ручкой вперед. Человек берет не глядя, и ты должен вложить ему сразу в руку.
И я запомнил это первое рабочее наставление, и потом оно сослужило мне добрую службу.
В тот день мы узнали много нового, но самым главным было сознание, что автомобиль — не простой механизм, на котором приятно прокатиться по городу, а сложное умное устройство, состоящее из множества частей, и все это устройство подчиняется рукам знающих людей, которые могут разобрать и собрать машину. И у нас с Киркой появилась надежда, что и мы когда-нибудь научимся этому и сумеем управлять автомобилем. Но тогда мы еще не думали, что станем шоферами..
Осенью сорок четвертого года оборвалась наша дружба с Федей и девушками аэростатного расчета.
Сентябрь выдался ясный и теплый, и в школу мы ходили без пальто. Мы пришли в непривычно светлую свежеотремонтированную школу. В чистых классах поблескивали заново покрашенные парты, и в окнах были теперь стекла вместо старой фанеры. И у всех было радостное ощущение чего-то нового, предчувствие уже близкой победы. Фронт отодвинулся далеко от города, наша армия гнала врага все быстрее на запад. Но аэростатный расчет оставался в церковном сквере, и мы прибегали к Феде после уроков. Тревоги теперь объявлялись редко. Федя скучал, с нетерпением ждал, когда его часть двинется с наступающими войсками.
Нам было грустно от предстоящей разлуки с Федей и девушками, хотя мы не думали, что она произойдет так неожиданно и скоро. Но в один ветреный день мы пришли к церковному скверу, а там уже никого не было. На чуть примятой траве не осталось даже мусора. Исчезли газгольдеры и аэростат, исчезли палатка и грузовичок. Песчаная дорожка была аккуратно подметена, только неглубокая траншея, укрытие, напоминала о том, что здесь были люди, да еще тускло переливалась поверхность пруда, похожая на огромный квадратный лист оцинкованного железа, брошенный на булыжную площадь. Было грустно оттого, что мы не попрощались с Федей и девушками.
Феди уже не было, но своим советом он помог нам еще один раз.
С самого начала учебного года в нашем классе иногда стали пропадать завтраки, кто-то вытаскивал их из портфелей. Впрочем, название «завтрак» было весьма условным для двух-трех тощих ломтиков хлеба с маргарином или повидлом, но мне до сих пор кажутся вкусными бутерброды тех времен.
Пропажи обычно обнаруживались на большой перемене. Чаще всех страдал Вовка Бурыгин, тихий безобидный мальчик, живший неподалеку от нас. У Вовки умерли в блокаду мать и сестра, и он остался с бабушкой, которая почти не выходила из дому. Вовка никогда не играл с нами в футбол, не болтался по улицам, потому что на нем лежала вся домашняя работа и стояние в очередях. Я испытывал смешанное чувство вины и неловкости, когда Вовка Бурыгин, обнаружив пропажу, с грустной покорностью расправлял розовый бумажный пакет, в котором всегда носил свои завтраки.
Из-за этих пропаж в классе сгустилась подозрительность, мы уже не верили друг другу, не уважали себя.
Классное собрание организовалось стихийно. После уроков никто не сорвался с места, как обычно. Только Бурыгин расправил свой розовый пакет, уложил его в матерчатую сумку, с которой после школы ходил в магазин, и направился к дверям.
— Ты куда? — окликнул его Валерка Парамонов. Валерка был у нас старостой и уже занял место за учительским столом.
— Мне крупяные карточки отоваривать надо, — ответил Вовка.
Он постоял, глядя в пол, переминаясь с ноги на ногу, и вышел, притворив дверь.
Несколько мгновений в классе стояла такая тишина, какой никогда не было на уроках, потом закричали все сразу. Валерка Парамонов поднялся и заорал:
— Тише! Давайте по очереди!
Но по очереди не получилось, и хоть в классе стало потише, но все равно говорили одновременно несколько человек. В основном поступали предложения, что сделать с тем, кто ворует завтраки: набить морду, выставить на позор с плакатом на груди и так далее. Кто-то недоуменно спрашивал время от времени:
