Анатолий Мошковский - Синева до самого солнца, или повесть о том, что случилось с Васей Соломкиным у давно потухшего вулкана
Вася болтал ногами, со смехом вырывался, и ему было очень хорошо. Папа шёл, то и дело поглядывая на него: на маму взгляд, на Васю - два. - Долго ты странствовал на этот раз! - сказала мама в вагоне метро, не спуская с папы своих серых, широко распахнутых и счастливых, с чуть подведёнными ресницами глаз.- Похудел, загорел. Трудная была командировка?
- Не из лёгких. Что-то давно мне не попадаются лёгкие. Решаю неразрешимые проблемы.
Вася улыбнулся. Всё-таки очень не хватало ему эти недели папы!
- Никто тебя, Саша, не просил решать эти проблемы - сам взялся и не жалуйся,- сказала мама.
- Верно, Валя, сам…-ответил папа.- А что мне оставалось делать? Не мог я не ввязаться в драку. На карту поставлена честь и судьба человека… И не плохого, а можно сказать, замечательного!
«Что за драка? Что случилось с этим человеком?»- мельком подумал Вася.
А папа, не замечая шума и толкотни в вагоне, защищал маму плечами от пассажиров, с жаром продолжал рассказ.
Папа всегда такой, когда возвращается из командировки,- взбудоражен и несколько дней рассказывает маме о ней, и пока не «отпишется», ничто другое не волнует его…
Когда они вышли из метро и подходили к своему дому, папа озабоченно сказал:
- Успеть бы с очерком: ведь пять деньков осталось до отъезда.
- Я уже и билеты на поезд купила,- напомнила мама,- и резиновую шапочку для тебя, а для Васи новые плавки.
Папа съездил в редакцию, вернулся и ушёл в свою комнату, сплошь заставленную полками с книгами, журналами, справочниками, заваленную пожелтевшими, обтрёпанными подшивками газет. Мама не раз порывалась навести там порядок, но папа не разрешал и сердился: там был его, а не мамин порядок.
В этой комнате на письменном столе находилось главное «орудие труда» папы - пишущая машинка «Эрика». Без её металлического стука, то ритмично-спокойного, то прерывисто-лихорадочного, неровного, нельзя было представить папину жизнь. Итак, папа ушёл в свою комнату, и тотчас в ней воинственно застучала машинка, и стучала до вечера, до прихода мамы. Вася послонялся по двору в поисках приятелей - никого не было, все разъехались,- вернулся, а папа всё стучал и стучал. Вася никогда не читал его очерков и репортажей - они печатались в журналах непривычно мелким шрифтом и предназначались не для детей. Да и, признаться, некогда • было читать. За ужином папа был молчалив, ничего не спрашивал - всё, видно, думал о своём.
Когда Вася проснулся, за окнами пылало огромное солнце, раздавался радостный птичий щебет, а стук за стеной всё ещё был слышен, правда, не такой частый и воинственный, как вчера, а редкий, сомневающийся, спотыкающийся. Усталый.
- Нельзя так, Саша,- сказала мама за чаем.- На усталую голову ничего путного не напишешь. Отдохни.
- На юге отосплюсь… Ох, как я там отосплюсь за весь год! - Папа вдруг засмеялся.- Ты с Васькой будешь бултыхаться в море, а я - дрыхнуть. Непробудно!
- Ну как продвигаются твои дела? - спросила на третий день мама.
- Так себе, Валюша… Зашиваюсь! Скорей всего, мне не удастся поехать с вами. Катите с Василием без меня.
- Ты это всерьёз говоришь? - Узкие мамины брови, светлые, как у Васи, сурово сошлись -на переносице.- Так вот знай: никуда мы без тебя не поедем. Разбейся, а успей.- Мамины брови разошлись, и она улыбнулась.- Ты меня поддерживаешь, Вася?
Вася кивнул, а сам притих. Лишь сердце где-то в глубине его забилось тугими длинными толчками. Значит, вопрос до конца не решён и они ещё могут не поехать?
И только Вася представил себе всё это, как на него наплыло большегубое Санькино лицо с шальными глазами, придвинулся влажный шум леса за оградой их участка и стремительный свист велосипедных шин на бетонке…
Вне себя от радости Вася замурлыкал под нос. Потом его мурлыканье перешло в пение. Он кинулся в комнату, схватил заряженный пистонной лентой-обоймой пистолет и стал беспощадно палить из него и бегать по коридору. Будто Санька был рядом и они прочёсывали лес в поисках вражеских парашютистов.
В коридоре запахло сожжённой бумагой и серой. Вася так громко топал, кричал и палил, что из комнаты выглянул папа.
- Ты чего разошёлся? Решил выкурить меня из дому?
- Прости, па, больше не буду!
К щекам прихлынул острый жар. Как же так получилось? Ведь папа может подумать, что Вася рад, что папе не хватает времени… Ехать он не хочет, да, этого Вася не скрывает, но пусть у папы всё будет хорошо, а ещё лучше - отлично!
За вечерним чаем папа угрюмо покачал головой:
- Всё. Не уложился. Завтра отвезу в редакцию то, что успел.
Вернувшись, он швырнул портфель и сказал маме:
- Твоя взяла… Не хотел ехать, а придётся. Наш главный гонит меня отдыхать: дал ещё семь дней, на юге должен доработать и прислать…
Вася юркнул в комнату и, сжавшись в комочек, сидел на корточках и с горечью думал: «Ну и пусть едут, пусть! Они одни поедут, одни, без меня, а я куда-нибудь сбегу, спрячусь. Санька не помог, так я сам что-нибудь соображу… Хватит с меня!»
Упрашивать родителей не брать с собой - бесполезно: сколько раз уже просил! Надо сделать вид, будто ничего не имеешь против, а в самый последний момент-именно в самый последний, когда уже поздно что-нибудь изменить - улизнуть от родителей. Сам папа не раз говорил ему: каждый мальчишка должен уметь постоять за себя, а иначе какой же ты мальчишка.
Верно. Так оно и есть. Вот Вася и докажет это папе. Завтра же!
В открытый чемодан летели Васины майки и трусы, а он в холодном ознобе ходил возле мамы и набирался решимости: «Пусть собираются, пусть укладывают мои вещи - нельзя робеть и поддаваться на разные там чувства, иначе из тебя ничего не получится!»
Вася уже во всех деталях разработал план операции. Как только родители станут запирать дверь, надо сказать, что он пойдёт вперёд, броситься вниз по лестнице и спрятаться в подвале. Пусть-ка найдут, когда времени в обрез! А если подвал будет на замке, можно переждать у Женьки Маш-кина. Потом уехать к бабушке и дать родителям телеграмму, чтобы не волновались за своего драгоценного ребёнка. И если папа когда-нибудь попытается его пристыдить за всё это, сказать: «Ты же сам учил меня быть посмелей и посамостоятельней!» И нечего будет папе ответить ему.
Папа уже затягивал ремни на чемоданах, мама кинула на руку плащ и проверила, везде ли выключен свет. Наступал самый ответственный в Васиной жизни момент. Решился! Пальцы его мелко подрагивали. Несколько раз он даже икнул, и мама стала подозрительно посматривать на него.
- Ты что, Вася?
- Что я? Ничего я!
- Попей на дорогу воды - помогает,- сказал папа.
- Не хочу я никакой воды! - Вася кинулся к двери, однако мама преградила ему дорогу, подняв с пола кожаную сумку с ремнями.
- Помоги нести сумку… Видишь, сколько вещей.
И Вася остановился. И продел в ремни руки.
…Поезд мчался по рельсам, и в тишине их купе был отчётливо слышен однообразно-ритмичный стук колёс: на юг, на юг, на юг! Вася смотрел в окно, сплющив о стекло маленький, усеянный веснушками нос, и ненавидел себя: его продуманный во всех деталях секретный план не стоил и ломаного гроша! Надо было заранее убежать… Вот бы удивилась и всплеснула руками бабушка Надежда, увидев его перед калиткой участка: «Ты что, Васенька, не уехал? Отпустили?» «Можешь считать, что и так…» - равнодушно ответил бы он. А Санька, встретив его у Мутного пруда, звучно стукнул бы себя кулаком по лбу: «Ты что это? Раздумал покататься на дельфине? Наплевал на скалы и кипарисы?» «Ага,- спокойно ответил бы ему Вася,- осточертело мне там вот так…», и Санька удивлённо уставился бы на него.
Всё это могло бы случиться, если бы он был порасчётливей и потвёрже. Не сумел. И всё дальше и дальше с неумолимым железным грохотом уносил его поезд. Вася безучастно смотрел на грозные танки «Т-34» на постаментах, с задранными в небо орудиями возле Орла и уже не гадал: а есть в них двигатели? А орудия выстрелят, если их зарядить снарядами? Он уже не провожал взглядом, вставая на цыпочки, установленный где-то под Мценском гвардейский миномёт «катюшу» с наклонными рельсами, по которым когда-то скользили в небо всё испепеляющие мины.
Угрюмо глядел он на оголтелых мальчишек, которые вгоняли мяч в ворота, сложенные из старых чёрных шпал. И не было ему никакого дела до диковинных белых срезов высоких холмов у Белгорода, до мелких волн гнилого, серовато-жёлтого Сиваша, до штабелей выпаренной соли и однообразных солончаковых степей, мелькавших за пыльными стёклами вагона…
Папа сидел у столика возле окна и листал мурманские блокноты.
Мама поправляла у зеркала причёску.
- Эх море-море! - сказала она.- Не верится: и двух часов не пройдёт, как мы увидим синеву до самого солнца, накат, брызги, услышим постукивание гальки. А какие агаты и сердолики найдём мы после шторма! Найдём ведь, Васенька?
- Можешь искать, а я тут при чём?
