Иштван Фекете - 21 день
— Для моей же пользы вести себя тихо, — Ката с таинственным видом покачала головой. — Я хочу спрятать здесь свои яйца и высидеть их. Сами понимаете, тут уж не до шума. Прознает хозяйка и отберет яйца, а высиживать все равно меня заставит, да только не свои собственные, а чужие, бог весть откуда собранные. И если выводок получится неудачным, хозяйка меня же и забранит — я по голосу ее чую, когда она меня бранит. Вот и не хочу, чтобы моими яйцами другие распоряжались.
— Зато тебя хозяева кормят-поят! — пискнул кто-то наверху, у балки, и все взгляды обратились в ту сторону. — А новости из большого мира и я могу приносить, дело нехитрое…
На балке сидел Чури, хвастливый воробей.
— Натащу вам этих новостей сколько угодно. Ведь я где только не бываю…
— Это верно, да вот одна беда: умом ты обижен, — сверкнули в полумраке глаза Каты. — Но что поделаешь, ежели ты таким уродился! И в разговор не вмешивайся, пока тебя не спрашивают.
— Воробья действительно никто не спрашивает, — стукнула колесом телега, вынося свой приговор. — А Ката, если хочет, пусть остается. Кузов выстлан соломой, там можно уютно устроиться, и никто тебя не найдет. Ну, а если воробью это не нравится…
— Нужны вы мне больно, дряхлые развалины! Поделом вам — гнить тут в пыли и темнотище. А эта старая клуша — самая подходящая для вас компания!.. — И Чури, выпорхнув из сарая, устремился к мощному тополю, где воробьиная стая, оглушительно чирикая, продолжала оживленный обмен мнениями, начавшийся, должно быть, еще в ту пору, когда первая пара воробьев появилась на земном шаре.
— Вся их воробьиная порода одинаковая, — зевнул сапог. — Раздавить бы его каблуком, как гусеницу мохнатую, только связываться никому не охота. Раз уж телега разрешила, пускай Ката остается здесь, мы тоже не против. Только ей надо спрятаться как следует, не то привадит сюда человека…
— Спасибо, большое вам спасибо, — благодарно склонила голову старая курица и прыгнула внутрь дырявого кузова, где соломенная подстилка хранила в себе тепло какого-то давно минувшего лета. Осторожно, стараясь не шуршать соломой, Ката принялась устраивать себе гнездо: так и этак уминала старую солому, чтобы выровнять подстилку и согреть ее теплом своего тела. Затем она тихонько соскочила с телеги и, никем не замеченная, шмыгнула вон из сарая.
«Славная она, эта несушка, — решили про себя исконные обитатели сарая, — особых хлопот нам не причинит».
Мысли эти, подхваченные течением времени, унеслись прочь, ленивые сумеречные тени сгустились у порога, и в сарае наступил вечер.
За порогом сарая ход времени отмечала смена дней и ночей. На рассвете красноватые всполохи зари пробуждали дремлющие деревья в саду, а по ночам с края небосклона в сарай заглядывала луна или звезды.
Иногда принимался накрапывать дождь — слабый весенний дождичек, — и стекающая с крыши вода проделывала себе под навесом углубления-корытца.
Ката забредала в сарай каждый день пополудни, когда оживление на дворе стихало; оглянувшись по сторонам, она быстро взлетала в кузов, где день ото дня росло число отложенных яиц.
— Ведь я никому не мешаю, верно?
— Мы и не сомневались в этом.
— Когда гнездо станет полным, я буду сидеть не двигаясь, даже не шелохнувшись без крайней нужды…
— Что нового во дворе, в доме? На кухне, наверное, жарят-парят… — чуть погодя мечтательно вздохнула кастрюля.
— Стряпня обычно начинается к вечеру, но я в эту пору уже сижу на дереве.
— А не в курятнике?
— Нет! С тех пор как ласка у меня на глазах растерзала Дюри, я больше в курятник ни ногой. А уж до чего красавец петух был, какой гребешок, какие шпоры! Все мы по нем обмирали, чего уж тут греха таить… Теперешний-то наш ему и в подметки не годится, хотя тоже из себя видный…
— А сюда иной раз хорек заглядывает!
Это замечание принадлежало граблям; старые, злые, и зубов-то у них осталось наперечет, а вот ведь изловчились, нанесли удар в самое больное место и с явным злорадством наблюдали за перепуганной насмерть Катой.
Глаза курицы округлились, она чуть не соскочила с насиживаемых яиц.
— Хорек?!
— Да какой здоровущий!.. Мы таких сроду не видели.
— И больше не увидите, — сердито скрипнула телега, которая уже успела свыкнуться с обществом Каты. — Его здесь, на наших глазах, западнёй прихлопнуло.
— Верно, того хорька прихлопнуло. Но ведь и еще один может сунуться.
— Нет чтобы промолчать! — в сердцах присвистнула коса. — Добрых слов не находится, так незачем и гадости говорить. А ежели уж на дурные мысли потянуло, в самый раз подумать о своих выпавших зубах. Скажи, Ката, пошла уже трава в рост?
— Трава растет, но ворон пока еще с головой не скрывает… Расскажите мне поподробней про того хорька… Он один только был?
— Один. Выброси ты из головы свои страхи…
В тот день Ката покинула сарай крайне озабоченной и среди ночи не раз просыпалась в страхе, хотя ночь стояла тихая, весенняя, на деревьях листок не шелохнулся. Лишь луна мирно бродила по одной ей ведомым небесным тропкам.
Через день-другой гнездо оказалось полным.
«Пожалуй, хватит», — подумала старая несушка, хотя и не стала пересчитывать яйца, ведь она и считать-то не умела. Но взглянув на белую груду яиц, почувствовала, что для выводка хватит, а материнское чутье зачастую не уступает точному расчету. Ката еще раз прикинула на глаз кучку яиц, уселась на нее, подобрала под себя все до одного яйца, чтобы каждому досталось одинаковое количество тепла, и тихо произнесла:
— Теперь я отсюда никуда не двинусь!
Голос ее звучал возбужденно и хрипло, глаза блестели, облезлая грудка и все тело ее горели огнем, чтобы и в зародышах зажечь искру жизни. И от этого живительного тепла внутри, в самой глубине прогретых яиц вдруг забилось, запульсировало что-то… Ката, конечно, этого не знает, но чувствует, что теплотой своего тела сливается воедино со своими детенышами и что тепло это надо поддерживать во что бы то ни стало.
Закрыла глаза старая несушка, распласталась белыми крыльями по белесоватой соломе и совсем скрылась в полумраке, словно бы и не курица пристроилась в недрах кузова, а просто пук давней соломы.
Сарай окончательно принял Кату в свою семью.
Как только начинало смеркаться, тихонько потрескивали балки, вздыхала крыша, осторожно взмахивая крылышками, возвращался к своему гнезду дерзкий на язык воробьишка, сонно гудели осы, время от времени в сарай влетали то одна, то другая летучие мыши, но тотчас и выскальзывали наружу.
— Вот и летучие мыши пробудились, — осторожно скрипнула телега. — Должно быть, и впрямь пришла весна. Помнится, под вечер, когда мы возвращались с полей, они вились вокруг лошадей, охотились на букашек. А какие лошади были!.. В меня всегда добрых коней впрягали.
— Лошади ушли отсюда, — заскреблась возле сапога мышка. — Мы в ту пору жили еще во дворе, под поленницей. Мы видели, как лошади уходили. Ушли и больше не вернулись. А потом и старик пропал куда-то: вошел в дом, а обратно не вышел.
— Он умер, — у пиджака грустно поник рукав.
— Чего не знаю, того не знаю, — мышка грызла что-то в темноте. — Как он входил в дом, видели, а как выходил — нет.
— Разве тут увидишь, когда старика упрятали в длинный черный ящик и в нем вынесли из дому. Народ собрался, одни пели, другие плакали, а старуха громко причитала.
— Может, так оно и было, — мышка продолжала что-то грызть.
— В ту пору я еще в доме находился, — пиджак шевельнул другим рукавом. — И одна женщина — про нее говорили, будто она — наследница, — хотела облачить в меня покойника, но старуха вытащила из сундука новую одежку. А вот в сапоги его не обули.
— Зачем мертвому сапоги? — скрипнул старый сапог. — Он уже свое отходил. Эй, — сапог заскрипел размеренно, будто кто-то расхаживал в нем, — эй, мышь, перестань грызть мою подметку, не то как пну тебя!
— Где уж тебе! — мышь и не думала прекращать свое занятие. — А подметка у тебя до того твердая, что того гляди зубы обломаешь, даром что вся наша порода зубами славится! Однажды зима выдалась на редкость голодная, вот мы и забрались на окошко в кладовой и сгрызли старикову трубку. С мундштуком и то справились, а ведь он костяной был. Переполох поднялся страшенный, трубка-то у старика была парадная, ну он и ополчился на нашего брата, всю кладовку переворошил вверх дном. Тогда-то и пришлось нам переселиться во двор под поленницу.
— Жаль, что старик не перебил вас тогда всех до единой!
— Наше переселение и так без потерь не обошлось. Мою мать хозяйка пришибла метлой, а я с перепугу ухватилась за хозяйкин чулок да как кинусь бежать вверх по ноге. Ой, и что тут было! Хозяйка завизжала, будто ее режут, и подпрыгнула. Я шлепнулась на пол — и давай бог ноги, припустилась вслед за остальными… А наши воспользовались суматохой и все поразбежались…
