Иван Кожедуб - Верность Отчизне
— Ну как, сынок, рад? — спрашивает отец, посмеиваясь.
— Рад, тэту! Дякую, дякую!
С нетерпением я ждал, когда же будет готова праздничная рубашка. Дня через два дядя Сергей принес ее, развернул, и се ахнули: к красной в полоску рубахе пришиты рукава в серую и белую клетку.
— Не хватило денег, мало ситцу купила, Ваня. Пришлось из другого пришивать рукава, — сокрушенно сказала мать.
Качая головой, она надела на меня рубаху с клетчатыми рукавами. И все рассмеялись: и мать, и сестренка Мотя, и сам портной — дядя Сергей. А я был очень доволен. Такой красивой рубахи еще ни у кого не видел.
В воскресное утро я с важностью вышел на улицу в новой рубашке. И вдруг услышал:
— Ну и вырядился Лобан, смотрите!
Как водится у ребят, было и у меня прозвище — Лобан.
— Рукава-то, рукава! Прямо чучело!
Я опрометью бросился домой. Скинул обновку и, всхлипывая от обиды, твердил:
— Ни за что надевать не буду, не буду.
Но отец велел носить рубаху. Я стеснялся, неохотно шел в ней на улицу. Впрочем, ребята скоро перестали обращать на нее внимание. Так и пришлось мне все лето носить красную рубаху с клетчатыми серыми рукавами.
Отец
Воспитывал нас отец строго, по старинке, но грубого, бранного слова я от него не слыхал никогда. В наказание он частенько ставил в куток коленями на гречиху. Терпеть он не мог, когда мы за столом шалили. Бывало, неожиданно ударит тебя ложкой по лбу и сердито скажет:
— Вон из-за стола! Сидеть не умеешь! Я что сказал, неслух! Без ужина останешься.
И приходилось из-за стола выходить. Мать, конечно, накормит, когда отец уйдет, скажет, скрывая улыбку:
— Будешь ще шкодить, ничего не получишь… Ешь, та быстришь, шоб батька не узнав!
Отец был коренаст, широкоплеч. Мне казалось, что кулаки у него необычайно большие. Я их побаивался, был уверен, что батька всех сильнее на селе. Его добрые светло-серые глаза смотрели прямо, честно. Но если он сердился, его взгляд пронизывал и пугал. Озорным я не был, но пошалить любил; если, бывало, нашкодишь, то и смотреть на отца боишься.
Он был молчалив, но не замкнут, охотно помогал людям чем мог. Все это я понял, когда стал постарше.
Отец любил природу, знал повадки зверей и птиц, по своим приметам угадывал погоду. В детстве ему очень хотелось учиться, но не удалось; он был грамотеем-самоучкой, легко запоминал стихи и сам их складывал — чаще по-русски. Наше село стоит на севере Украины, на слиянии Сумской, Курской и Брянской областей. Говор у нас смешанный: в украинскую речь вплетаются русские, а иногда и белорусские слова и обороты. Смешаны и обычаи — так ведется испокон веков.
Чаще отец говорил по-русски и читал русские книги. Читать он любил. Только, бывало, выпадет свободное время, принимается за книгу. И читает не отрываясь. Мать сердилась, порой раздраженно говорила:
— Шо ты там вычитаешь, Микита! Книжка тоби есть не дасть.
Батька закрывал книгу, молча закладывал страницу и с виноватым видом начинал чинить домашнюю утварь или плести лапти.
А мать, посмотрев на него, улыбалась, и от доброй улыбки расправлялись морщины на ее усталом лице.
Я был еще несмышленым мальчонкой, когда у меня появилась нехорошая черта — желание непременно возразить. Иногда даже отцу стал перечить. Сделает он мне замечание, а я заупрямлюсь и тут же начну возражать.
Отец — человек вдумчивый и наблюдательный — всеми способами старался переломить мое упрямство, все пускал в ход: и наказание, и внушение, и уговоры.
Разговаривать со мной он стал чаще, незаметно приучал к упорству в работе, исполнительности. И добился многого: я привык выполнять свои обязанности.
Тополь
Чем я становился старше, тем обязанностей по дому все прибавлялось. Бывало, вызывают ребята: — Ваня! Выходи-и!..
Так бы все и бросил, побежал к приятелям. Но вспомнишь любимое присловье отца: «Кончил дело — гуляй смело» — и останешься.
По утрам чищу картошку для всей семьи, подметаю в хате. Зимой вытираю воду с подоконников, чтобы не загнивали от сырости, — отец проверяет, сухо ли. Нашу околицу, открытую ветрам, заносит снегом, и мое дело — разгребать снег на дорожках от сеней и ворот к сараю и перед хатой.
Постепенно отец приучал меня к более тяжелой работе. Осенью, когда братья батрачили на кулака, я ездил с ним в лес на заготовку дров. Он срубал сухие ветки, а я таскал их к телеге, а потом дома складывал клетками, чтобы подсушить. Отец покрикивал: «Смотри осторожнее, глаза себе не выколи!» За ним я, конечно, не поспевал, и он сам принимался укладывать ветки на телегу, а меня посылал собирать сосновые шишки для растопки.
Крепко привязав ветки и корзинку с шишками, отец подсаживал меня на воз, приговаривая:
— Держись, Ваня, не упади…
Я ехал, сидя наверху, а он шагал рядом — жалел нашу старую Машку.
Летом на моей обязанности таскать воду из озера для поливки огорода, для питья и готовки с колодца — он метрах в ста от дома. Устанешь, пока дойдешь с полными ведрами, — ведь я сам чуть повыше ведра.
Поручается мне и теленка пасти. Следишь за ним зорко, чтобы в посевы не зашел, шкоды не сделал. А после сенокоса вместе с другими ребятами гоняю телят в луга. Сено убрано в высокие стога, обнесенные жердями. Чуть пойдет дождь, бежим к стогам и, зарывшись в душистое сено, пережидаем ливень.
Берег Десны зарос ивняком. Из длинной, стройной лозы плетем прочные корзинки — матерям и соседкам в подарок.
Телята мирно пасутся, а мы, срезав охапку гибких побегов, усаживаемся на берегу. Плету корзинку, как учил отец: сначала старательно делаю обруч, потом ребра, потом лозину за лозиной наращиваю, заплетаю дно, наконец, приделываю ушки, чтобы вдвоем корзину нести.
Пока теленка пасешь, и накупаешься, и рыбы наловишь — в придачу к корзинке несешь матери в холщовой сумочке карасей, линьков да щучек.
Как-то весной отец посадил за хатой несколько яблонь, груш и слив. Он приучал меня сызмальства работать в нашем садике, учил беречь деревья. Вместе с ним я ухаживал за молодыми деревцами, снимал червей, окапывал стволы. Когда деревья стали давать плоды, отец посылал меня ночью сторожить наш садик. Я припасал рогатки, камни и, сидя под деревом, прислушивался к ночным шорохам. Иной раз отец подойдет неслышно и, если я засну, разбудит:
— Спишь! Плохой же из тебя сторож выйдет! Став постарше, я спросил отца, зачем он это делал, — ведь воров не было да и сторож такой был не страшен. Он ответил:
— Ты у меня меньшой, а я хворал, старел, вот и учил тебя испытания преодолевать. Как же иначе? И к трудолюбию тебя приучал.
Отец гордился своими посадками, и особенно двумя стройными тополями в нашем дворе — он посадил их еще до моего рождения. Лет пяти я, бывало, вскарабкаюсь на тополь, что повыше, примощусь на самой верхушке и смотрю по сторонам.
Живем мы у самой околицы между двумя озерами — в одно упирается огород, другое лежит через улицу: сверху они видны как на ладони. Виден мне и большой яблоневый сад, обнесенный стеной и до революции принадлежавший помещику; видна и зеленая крыша одноэтажной школы.
Нравится мне смотреть на нашу широкую извилистую улицу, обсаженную деревьями, на березы, тополя, клены да вербы. А вот на соседней нет ни деревца и хаты ряд к ряду стоят. Неуютно на такой скучной улице жить. Отец говорил, что деревья защищают от пожара: если где загорится, меньше бед будет. И чего они деревья не посадят! Так рассуждая, я разглядывал сверху село, пока не раздавался испуганный голос матери:
— Ой, не впади, сынок! Слазь потихесеньку! Спускался я нехотя. Мать хватала меня за руку и вела в хату, сердито выговаривая:
— На тебе, верхолаз, не вспиваешь чинить сорочки да штаны! Будешь залазити еще — батькови скажу!
Лазил на тополек я недолго. Ранней весной, после болезни, отец срубил стройное дерево, хмуро сказав, что дров не хватило, а дороги развезло. Но я недоумевал: как же так, ведь батька сам учил каждый кустик беречь! Долго я не мог без слез смотреть на пень от тополька. И, только повзрослев, понял, что нелегко было батьке срубить дерево, которым он так гордился.
Вечером
Мать и сестра Мотя, нахлопотавшись за день, сидят за вышиванием. Они искусные рукодельницы, как все наши односельчанки.
Мотя, прилежная помощница матери, на десять лет старше меня. В школу она не ходит — отец сам научил ее читать. Мотя всегда в хлопотах: то стирает, то возится в огороде; только вечером присядет, и то за работу — вышивает.
На одиннадцатом году она стала мне нянькой. Характер у Моти ровный, спокойный, она всегда была взросла не по летам. Но иной раз и ей хотелось порезвиться.
Мать, рассердившись на Мотю, все поминала ей, как она раз убежала к подруге и оставила меня во дворе у погреба. Я подполз к нему и покатился вниз по лестнице. Мама услыхала мой крик, решила, что я искалечился, бросилась ко мне да и упала без памяти. Меня, целого и невредимого, вытащила соседка.
