Владимир Арро - Мой старый дом
Я вскочил с дивана и крикнул:
— Здравствуй, Файзула!
Он, наверное, не услышал, так как был ещё на порядочном расстоянии. Тогда я снова крикнул:
— Здравствуй, Файзула!
Но он прошёл мимо и, казалось, совсем меня не заметил. Как же так, ведь он меня любил и всегда называл хорошим помощником во всех начинаниях.
Я пошёл рядом с ним. Я сказал:
— Файзула, здравствуй, ведь это я, Саня Скачков, твой помощник во всех начинаниях. Вот я приехал.
Он сказал, не оборачиваясь:
— Я вижу, что ты приехал, но лучше бы ты не приезжал.
— Почему, Файзула?
— Я тебя вычеркнул.
— Из списка помощников? Ну, так это ж ерунда, Файзула! Подумаешь — из списков! Я всё равно буду приезжать и оказывать тебе помощь во всех начинаниях.
— Не из списков, — сказал Файзула. — Я тебя из сердца вычеркнул.
Мне стало обидно, что он так сказал.
— Это почему же? — спросил я. — Я такого не слышал. Раз человек переехал, его, конечно, можно из списков вычеркнуть. Но зачем же из сердца? Я ведь вот вас никого не вычёркивал?
Файзула остановился и впервые за всё время посмотрел на меня.
— Потому что мы чужая лодка не угоняли и весло не пускали по течению.
— Постой, а разве я чужую лодку гнал?
— Гнал.
— Где?
— А вот там, на Невке.
— И весло пускал по течению?
— Пускал. Прямо Балтийское море. Разве это хорошо?
Я дико захохотал. Я иногда хохочу очень дико. Это на многих действует. Особенно на учителя математики Закавыку. Он даже портфель один раз уронил, когда я дико захохотал.
Файзула тоже чуть метёлку не выронил.
Я говорю:
— Файзула, это сущие выдумки!
Файзула рассердился:
— Зачем говоришь — сучие? Не надо говорить — сучие! Мне ЖЭК говорил! Мария Михайловна говорил. На тебя хозяин писал!
— Какой ещё, — спрашиваю, — хозяин?
— Лодка хозяин! Какой хозяин. Сам знаешь, какой хозяин, — директор лодочной станции!
— Не знаю я никакого хозяина. И лодки не брал. И вёсла по течению не пускал, всё это су… всё это выдумки, Файзула!
— Пойди ЖЭК доказывай! Мария Михайловна доказывай. Файзула тебе не уважает. Зачем чужая лодка понадобилась? Что, не мог к Файзуле прийти и сказать: «Файзула, покатай меня на лодке». Я на лодочной станции летом лодку брал?
— Брал.
— Вас катал?
— Катал.
А он тогда здорово нас покатал! И по мороженому всем купил. Это у Файзулы был день рождения.
— Ай, как нехорошо делал: человек ушёл туалет искать, а ты лодку брал. Себе пятно поставил. Мне показатель портил. Зачем портил мне показатель?
— Да не портил я, Файзула!
Он снова пошёл, а я побежал рядом с ним.
— Туалет какой-то… Не знаю я никакого туалета…
— Ай, как нехорошо напоследок делал, — повторял Файзула. — Зачем не дал свой новый адрес? Человека запутывал. ЖЭК запутывал. Файзула запутывал. Ай, совсем плохо!..
Ничего ты ему не докажешь. Я и отстал.
Чёрные дырочки
Я вошёл в свою парадную и увидел почтовый ящик. Письма не было, это я понял с порога. Когда есть письмо, дырочки светлые, а когда нет — тёмные. Дырочки были не только что тёмные, а прямо чёрные. Я даже подумал: может, чёрное письмо от него пришло? И пошарил в ящике рукой. Но письма не было, а одни только дырочки. Ерунда, конечно, чёрных конвертов не бывает.
Когда мы переезжали неделю назад, батя был ещё в командировке. Он как летом уехал, так ещё и не возвращался. Я ему писал, но их ведь перебрасывают с места на место, так что он, может, ещё ничего и не знает и пишет по старому адресу, пишет… А вот чего-то не пишет.
Мне новый дом, может, потому и не нравится, что бати в нём нет.
Я вернулся на задний двор и лёг на свой диван. Я стал думать, что же мне теперь делать. Сначала я хотел пойти в ЖЭК и всё объяснить. Мария Михайловна поймёт, что вышло недоразумение. Но одному идти было всё-таки боязно. И я решил подождать Михеева с Суминым. Ведь если я дам честное пионерское слово, мне поверят. Файзула всегда говорит: «Скажи честное пионерское». Надо было мне ему сразу сказать, а не смеяться дико. Но я скажу после. А Михеев за меня поручается. За меня кто хочешь поручается, кроме Тентелева. Тентелев мой враг.
Я лежал, смотрел в небо, и мне было обидно. Я не знаю даже, отчего мне было больше обидно, — оттого, что меня отовсюду вычеркнули, или потому, что Файзула не уважает. И я понял: оттого, что нет письма.
Я подумал: вот превращусь в голубя и буду летать с крыш на все подоконники. Стучать буду клювом в окна, будить всех, из кастрюль мясо вылавливать, молочные бутылки проливать.
Они мне: «Гуль-гуль-гуль!» А я им: «Буль-буль-буль!»
Но тут я опомнился и подумал: зачем я так? Ведь никто мне ничего плохого не сделал.
Эта глупая идея, наверно, пришла мне в голову оттого, что в нашем доме полно голубей.
Не пропали бы Гоша с Овсеем
А вот Гоша с Овсеем куда-то разогнались, ишь как их несёт! Видно, набедокурили, набезобразничали чего-нибудь.
— Гоша, Овсей, — кричу, — сюда!
Они подбегают ко мне, оглядываются, тяжело дышат. Школьные форменки у них новые, а уже как и не новые: у Гоши коленки торчат грязными пузырями, а у Овсея на том месте, где внутренний карман, проступило чернильное пятно. Вот и одевай их из последнего, а ведь ещё месяца не проучились.
— Стоять смирно! — кричу. Это у нас такая игра раньше была: они солдаты, а я генерал.
Брови мои сдвинулись, мышцы лица напряглись. Я так думаю, Гоша с Овсеем сильно моего лица испугались.
— Овсей! — кричу. — Эт-то что у тебя?
— Чернила, — отвечает Овсей. Он привык мне по-честному отвечать.
— Чернила… Видал, Гоша, у него на пиджаке чернила! А где им положено быть?
— В ручке, ясно, что в ручке, — говорит Гоша. — Она у него открутилась, балда ты, Овсей, что у тебя ручка открутилась, вот исключат тебя из школы или из октябрят выгонят. Саня, у меня никогда ручка не откручивается…
Гоша говорил быстро, напористо, как будто проталкивался в толпе, и глаза таращил. Он всегда так говорит. Это мне в нём не нравится.
— Не откручивается. А колени, — говорю, — кто извозил? Это зачем же ты на коленях стоял, а? Богу молился?
— Нет, он богу не молился, — говорит Овсей. — У него шарик под лестницу укатился.
— Шарик… Ещё и выгораживает! Какой же ты друг, если выгораживаешь, вместо того чтобы помочь товарищу? Это, Овсей, знаешь как называется? Это — охо-хо! — называется ложная дружба.
— Ложная дружба, — выговаривает Овсей. — Я больше не буду выгораживать, Саня.
А у меня рот сводит, будто я разжевал лимон. Что это я им говорю? Какую-то ерунду говорю.
А они вряд ли чего понимают.
— От кого бежали-то? — спрашиваю.
— От мясников!
— Всё пугают!
— Пугают! — воскликнул Гоша. — Один другому говорит: «Давай и этих на мясо!»
Вот мясники из нашего магазина моду новую взяли: как разгружают мясные туши, так и давай малышей пугать.
— А вы и поверили?
— Ох, Саня, у них знаешь какие ножи! — говорит Овсей.
— Не верьте вы им, они болтают от нечего делать. А лучше не подходите к ихней двери, ну, чего там?
— А мы только заглянули.
— Чего заглядывать?
— А там живых рыб привезли!
То-то я слышу, в доме пахнет жареной рыбой.
— Ну и пойдите с улицы, постойте у бассейна.
— Там народищу — тьма! Не пробиться!
— Ох уж и не пробиться! Мы что же, с вами не пробивались?
— Пробивались! Вот пойдём сейчас и пробьёмся, — говорит Гоша.
— Пробьёмся, — вздыхает Овсей.
Я бы и сам в другое время пошёл. Там таких сомов, таких щук иногда привозят! Сомы и щуки долго живут, особенно щуки — бьются в бассейне, изгибают свои зелёные спины, высоко подпрыгивают. Продавец только завернёт щуку в бумагу, начнёт взвешивать, а она — прыг на всех — чуть ли не до потолка. Очередь так и ахнет, так и засмеётся. А какая-нибудь злая карга обязательно крикнет: «Ты по башке-то её, по башке!..» Ох, не люблю я таких зловредных!
Гоша с Овсеем дёргаются от нетерпения. Охота им поглядеть на живых рыб. Овсей бы остался, а Гоша весь издёргался. Но что-то я им не досказал.
— Слушайте, — говорю, — знаете что?
— Что? — Они глаза таращат.
«А вдруг, — думаю, — они сами потом не допрут, я ведь уеду. Не пропали бы Гоша с Овсеем, особенно Гоша».
— А вот что. То, что я сказал прежде, на это наплюйте. Всегда друг друга выгораживайте! И ты, Овсей, молодец! А ты, Гоша, если ябедать будешь на товарища, я тебе выделю.
— Я не ябедаю, Саня, не выделяй!
— А про чернила зачем сказал?
— Так их же и так видно! Погляди, Саня, они у него как орден!
— А зачем сказал: у меня ручка никогда не откручивается?.. Вот ты какой, Гоша! Чтобы я больше этого хвастовства не слышал!
Гоша глаза опустил. Нехорошо, стыдно ему.
