Гелена Воланская - Тайна
Лацо крепко стиснул руку матери и, когда она вопросительно на него посмотрела, прижался к ней и горячо прошептал:
— Мамочка, я тебя люблю!
— Знаю, сыночек. А тебе не холодно?
— Нет, совсем нет, я не замерз!
Лацо показалось, что мать улыбнулась, и от этого ему сразу стало теплее.
Они вошли в лес, наезженную дорогу сменила тропинка. Идти стало труднее, снегу намело больше, чем в деревне. Вершины сосен сомкнулись над их головами, образуя высокий свод. Чтобы не свалиться в сугроб, Лацо осторожно ступал по следам, протоптанным матерью, которая снова шла впереди.
У края леса дорожка спускалась в лощину. Неожиданно из-за туч выглянул месяц и осветил все вокруг. Мать свернула вправо, где узкая стежка вела в гору. Лацо нагнал ее и тревожно прислушивался к тому, как тяжело она дышит. «А что, если и за мамой придут жандармы? — подумал Лацо, и вдруг ему стало жутко; он крепко стиснул зубы и сжал кулаки. — Нет, я не позволю увести маму! И отца освобожу. Ведь мы идем к Якубу. Взрослые думают, будто я ничего не знаю, а я знаю все. Якуб и его товарищи — коммунисты. Потому они и скрываются в лесах. Мне сказали, будто Якуб умер, боялись, что я разболтаю, где прячется Якуб. Но разве я выдам родного брата?!»
При одной мысли об этом у Лацо выступили на глазах слезы обиды. Он утер их рукавом. Снег на рукаве охладил разгоряченное лицо мальчика.
«Ладно, я не буду хныкать. Только зачем они так плохо обо мне думают? Всякий раз, как они ждали Якуба, меня выгоняли из дому, отсылали к тетушке Кубанихе или к другим соседям. Я, конечно, догадывался, в чем дело. Недаром они прячут за сундук караваи хлеба. А когда мне разрешали вернуться домой, глаза у мамы бывали красные, а отец молча ходил из утла в угол и курил трубку. За сундуком уже было чисто выметено.
«Уложи мальчика спать, Ганка!» — говорил отец.
«Не пойду спать! — злился я. — Мне тоже хотелось повидать Якуба… Зачем вы меня прогнали!»
Однажды, когда я так орал, отец подошел ко мне и вынул трубку изо рта. Мама побледнела и села на лавку, а я насмерть перепугался: сейчас отец угостит меня ремнем…»
Вспомнив этот вечер, Лацо улыбнулся. Ему даже стало жарко — то ли от быстрого подъема, то ли от волнующих воспоминаний.
Мать остановилась и в изнеможении прислонилась к сосне.
Вдруг мать остановилась и в изнеможении прислонилась к сосне. Лацо кинулся к ней:
— Мамочка, мама!
— Ничего, ничего, Лацо, пройдет. Я так и знала, что не дойду. Для меня это слишком дальний путь.
Дыхание у Главковой было прерывистое, расширенные, потемневшие от боли глаза выдавали отчаяние.
— Ты не боишься, Лацо?
— Нет, мамочка, совсем не боюсь.
— И без меня не струсил бы?
Лацо хотел было сразу же ответить, что ничего не боится, но понял, что маме это нужно знать наверняка. Он огляделся. Темно. Тропинка убегает вдаль, теряется где-то между деревьями, а в глубине леса и вовсе ни зги не видать. Куда ведет эта тропинка? Что скрывается там, в самой чаще?
Мальчик нерешительно посмотрел на мать. Глаза ее теперь ярко блестели. Она ждала ответа. И Лацо показалось, что именно от этого горящего материнского взгляда здесь светлее, чем в гуще леса. Собравшись с духом, он сказал твердо и убежденно:
— Нет, мамочка, я и без тебя не струшу.
— Сыночек, я дальше идти не смогу, очень в боку колет, придется тебе добираться одному. Да ничего, ты уже большой.
Мать привстала и горячей рукой погладила сына по щеке.
— Иди по этой тропинке, — она кивнула в сторону чащи, — там ты найдешь Якуба и его ребят…
— Товарищей, — поправил мальчик.
— Да, Якуба и его товарищей… А подле Якуба тебе и в темноте не страшно, правда?
— Подле Якуба я никого не побоюсь, — сказал мальчик так торжественно, словно произносил слова клятвы.
Он чувствовал, что говорит чистейшую правду, и на душе у него стало спокойней.
— Тебе придется долго идти, но ты запасись терпением и шагай все прямо, никуда не сворачивая.
— Мамочка… — начал было Лацо.
Но мать прервала его:
— Помоги нам спасти отца! Ступай, а я подожду тебя тут. Помни, сынок, я тоже жду твоей помощи.
— Мама, а здесь нет жандармов?
— Что ты, Лацо! Фашисты не рискнут ночью сунуться в лес. Если товарищи Якуба тебя остановят, объясни, что ты брат их командира и должен ему кое-что передать. Ну, а Якубу обо всем расскажешь.
Мать обняла его, и мальчик почувствовал, что лицо у нее мокрое от слез.
— Не плачь, мама. Ты ведь сама сказала, что я большой: мне уже девять лет.
Лацо встал, отряхнулся от снега, растер затекшие колени.
— Прощай, Лацо.
Мальчик с решительным видом зашагал по узкой тропинке.
«Мама увидит, что я не трушу, тогда и она перестанет плакать. А разве я трушу? Вовсе нет. Вот нарочно сейчас остановлюсь и буду глядеть в темноту. Ничего я не боюсь, и ничего со мной не случится! Здесь, в лесу, — мой брат Якуб, командир. Пусть внизу, в деревне, лютуют гардисты[2] и жандармы — сюда они не посмеют прийти, а Якуб, когда захочет, спустится в деревню… Ему ничего не страшно».
Сердце Лацо преисполнилось гордости. Приятно иметь брата, которому даже в избе тесно — такой он высокий и сильный!
«Я так и думал, что Якуб — командир, а теперь и мама сказала: «Объясни, что ты брат их командира»… А мамочка лежит в лесу больная. Она не велела говорить об этом Якубу, но я скажу, пускай знает».
Идти становилось все труднее. Ноги у Лацо совсем закоченели. Он то и дело стряхивал с ботинок снег, но мокрые, тяжелые комья вновь налипали на них. Мальчик поскользнулся, упал, больно ушибся. Поднялся, немного погодя снова упал, снова ушибся, но, несмотря на это, упорно шел вперед. Наконец он остановился, поправил платок и с тревогой стал прислушиваться.
«Нет, никого не слыхать. Страшно! От мамы я уже далеко, а где Якуб, не знаю».
Лацо вздохнул и зашагал дальше. И снова на него нахлынули воспоминания.
«В тот вечер, когда приходил Якуб, я испугался порки, а ведь все кончилось хорошо… И сегодня должно хорошо кончиться. Отец тогда строго поглядел на меня, а мама стала рядом со мной. Наверно, подумала, что отец будет меня бить. Но он сказал: «Садись за стол». Я сразу послушался и сел, как гость, а они стояли подле меня. Потом отец тоже сел. «Ты ведь умный мальчик, Лацо, сумеешь держать язык за зубами?»
Вся эта картина, в мельчайших подробностях, ожила перед глазами Лацо.
«Ты уже большой, — тихо сказал отец. — Если со мной что-нибудь случится, тебе придется заботиться о маме и о Ферко».
Глаза у отца были такие серьезные, словно перед ним сидел не маленький школьник Лацо, а взрослый солдат Якуб.
«Никому не говори, что у нас бывают Якуб и его товарищи. Ты никогда их не видел. Понятно тебе? Никогда! Сейчас война, а на войне это не считается обманом, если нужно спасти кому-нибудь жизнь. Понял?»
Лацо все понял; он только спросил, кто такие коммунисты. Отец удивленно посмотрел на него и, должно быть, подумал, что Лацо все-таки еще маленький, но объяснил:
«Коммунист — это человек, который готов отдать свою жизнь, чтобы беднякам жилось лучше. Коммунист борется за то, чтобы дети были сыты, чтобы женщины не плакали. Коммунист не лжет, не ворует, заступается за тех, кого несправедливо обидели. Твой брат Якуб коммунист. Значит, ты тоже должен быть мужественным и честным, чтобы ему не пришлось за тебя краснеть».
Мальчик медленно продвигался вперед, тщетно вглядываясь в окружавший его мрак. Все тело у него ныло, ноги подкашивались, он то и дело спотыкался. И вдруг тропинка исчезла. От ужаса у Лацо мурашки пробежали по спине. Как же теперь найти дорогу? И в отчаянии он закричал тоненьким голоском:
— Якуб, товарищ Якуб!
«То-ва-а-рищ!» — донесся едва слышный зов до партизанского поста.
— Якуб! — уже совсем тихо произнес измученный мальчик.
…В темноте блеснул фонарик, чьи-то сильные руки подхватили Лацо и подбросили высоко-высоко.
— Якуб! — обрадовался Лацо, повиснув на шее брата. — Мамочка там, внизу, в лесу… не смогла дойти, отца увели жандармы.
Глава II. У Якуба
Одинокая свечка на большом чурбане посередине землянки напрасно пыталась рассеять ночную темень. В густом мраке тонули фигуры людей и сваленные в кучу вещи. Лишь время от времени мигающее пламя свечи отбрасывало на них тусклые пятна света.
Партизаны разместились вдоль стен. Якуб присел на полу, возле матери, лежавшей на ворохе веток хвои, и рассеянно поглядывал то на мать, то на товарищей.
«Та-ак, та-ак», — повторял он про себя.
Мать лежала пластом, только голову повернула к сыну. Боль в боку все еще мучила ее, и дышать было трудно. Но с сердца свалилась страшная тяжесть, погнавшая ее ночью в горы, и, пусть ненадолго, она наслаждалась покоем.
— Не понимаю, чего ты тратишь попусту время! — раздался чей-то нетерпеливый голос. — Ночь близится к концу, а днем мы напасть на них не сможем. Нужно теперь же, немедля, спуститься с гор и отбить у них старика.
