Люси Монтгомери - Истории про девочку Эмили
И, послав воздушный поцелуй «Эмили в зеркале», «Эмили не в зеркале» вышла.
Женщина-ветер ждала ее за порогом дома: трепала маленькие жесткие стебли полосатой травы, торчавшие на клумбе под окном гостиной, покачивала большие, тяжелые лапы Адама и Евы, что-то шептала в зеленой дымке молоденькой листвы березок, взъерошивала Петушиную Сосну за домом… Эта сосна и в самом деле напоминала огромного забавного петуха с большущим пышным хвостом и головой, запрокинутой назад, чтобы закукарекать.
Эмили, давно не выходившая на прогулку, была почти без ума от радости. Минувшая зима оказалась такой ненастной, а снег таким глубоким, что ей ни разу не разрешили выйти из дома; да и апрель стал месяцем дождей и ветров… так что в этот майский вечер она чувствовала себя как освободившийся заключенный. Куда же пойти? Вниз по ручью? Или через поля к еловой пустоши? Эмили выбрала второе.
Она любила еловую пустошь на дальнем конце пастбища, занимавшую длинный отлогий склон холма. Это было место, где происходило волшебство. Там, как ни в одном другом месте, могла она вступить в свои законные права прирожденной феи. Увидев Эмили, легко бегущую по голому полю, никто не позавидовал бы ей. Она была маленькой, бледной, бедно одетой; иногда она дрожала от холода в своем тонком жакетике; однако за ее видения, за ее чудесные мечты, вероятно, охотно отдала бы корону любая королева. Побуревшие, промерзшие травы под ее ногами были бархатным ковром. Старая, обомшелая, искривленная, полумертвая сосна, под которой она приостановилась на мгновение, чтобы бросить взгляд в небо, была мраморной колонной во дворце богов, а далекие туманные холмы — сторожевыми башнями города чудес. Ее сопровождали все сельские феи — было так легко верить в них здесь… феи белого клевера и атласных ивовых сережек, маленький зеленый травяной народец, гномы молоденьких елочек, эльфы ветра, диких папоротников и чертополоха… Что угодно могло произойти здесь, могла осуществиться любая мечта.
К тому же на пустоши было так весело играть в прятки с Женщиной-ветром, которая здесь казалась удивительно реальной. Если бы только удалось выпрыгнуть достаточно быстро из-за купы елей — только сделать этого никогда не удавалось, — то можно было бы даже увидеть ее так же ясно, как обычно чувствуешь ее и слышишь. Вот она только что мелькнула здесь… это был взмах ее серого плаща… ах, нет, она уже смеется в самых верхушках самых высоких деревьев… Восхитительная погоня продолжалась, пока Женщина-ветер вдруг не исчезла, оставив вечер купаться в чудесном, глубоком покое, и тогда в сгустившихся на западе облаках неожиданно появился разрыв, а в нем — прелестное, бледное, розовато-зеленое озеро чистого неба с серебристым серпиком молодого месяца.
Эмили стояла и смотрела на него, молитвенно сложив руки и запрокинув черноволосую головку. Она должна пойти домой и поскорее занести его описание в желтую амбарную книгу, где последней записью была «Беаграфия Майка». Своей красотой этот молодой месяц будет причинять ей боль, пока она не опишет его. А потом она прочитает описание папе. Только бы не забыть, как верхушки деревьев вырисовываются тонким черным кружевом на самом краю розовато-зеленого неба.
А затем, на один великолепный, величайший момент, пришла «вспышка».
Эмили называла ее так, хотя чувствовала, что название не совсем соответствует происходящему. «Вспышку» она не могла описать даже папе, который всегда бывал немного озадачен ее объяснениями. Никому другому Эмили никогда даже не рассказывала об этом.
Эмили, сколько она себя помнила, всегда чувствовала, что находится совсем рядом с миром чудесной красоты. От этого мира ее отделяла лишь тонкая завеса, отодвинуть которую в сторону было невозможно… но иногда ветер, играя с завесой, на миг приподнимал ее край, и тогда Эмили удавалось мельком — лишь мельком — увидеть заколдованное королевство и услышать несколько звуков неземной музыки.
Этот миг приходил редко и проносился быстро, оставляя ее задыхающейся, с невыразимым восторгом в груди. Она никогда не могла возвратить этот миг… не могла вызвать его по своей воле… не могла притвориться, будто он настал; но чудо этого мимолетного мгновения оставалось с ней надолго. «Вспышка» никогда не приходила дважды с одним и тем же зрительным образом или звуком. В этот вечер ее вызвало кружево темных ветвей на фоне далекого неба. Раньше она приходила вместе с пронзительной нотой в реве ночного ветра, с тенью, пробежавшей по спелым хлебам, с серой птичкой, опустившейся на подоконник в грозу, с пением «Свят, свят, свят»[4] в церкви, с ярким блеском огня в кухонном очаге, когда она темным осенним вечером возвращалась домой, с легкими, как дуновение, голубыми морозными узорами на окне в вечерних сумерках, с удачным новым словом, когда она заносила в книгу «описание» чего-либо. И всегда, когда «вспышка» приходила к ней, Эмили чувствовала, что жизнь — нечто чудесное и таинственное, обладающее вечной красотой.
В сгущающихся сумерках она подбежала к дому, горя желанием поскорее занести свое «описание» в амбарную книгу, прежде чем картина увиденного хоть немного поблекнет в ее памяти. Она уже знала, как именно начнет… первая фраза, казалось, сама возникла в уме: «Холм позвал меня, и что-то во мне отозвалось».
На просевшем пороге дома ее ждала Эллен Грин. Эмили была так полна счастьем, что любила в тот момент всё и всех, даже толстых и ничтожных. Она обхватила колени Эллен и крепко прижалась к ним. Эллен мрачно взглянула в восторженное личико, на котором волнение зажгло слабый розовый румянец, и с тяжким вздохом сказала:
— А ты знаешь, что твоему папаше осталось жить только неделю или две?
Глава 2
Ночной разговор
Эмили стояла совершенно неподвижно и смотрела вверх, в широкое, красное лицо Эллен — так неподвижно, словно вдруг обратилась в камень. Ей самой казалось, будто она в самом деле окаменела. Она была так ошеломлена, словно Эллен наотмашь ударила ее. Румянец на ее лице угасал, зрачки расширялись, пока, почти скрыв радужные оболочки, не превратили ее глаза в черные озера. Перемена была столь разительной, что даже Эллен Грин стало не по себе.
— Я тебе об этом говорю, так как считаю, что самое время тебя предупредить, — сказала она. — Я вот уж несколько месяцев твержу твоему папаше, чтоб он тебе сказал, а он откладывает да откладывает. Я ему говорю: «Вы ж сами знаете, как она все принимает близко к сердцу. Случись вам упасть однажды замертво, это ее убьет, коли она не будет подготовлена заранее. Ваш долг — подготовить ее», а он говорит: «Ну, Эллен, времени еще достаточно». А сам ни разу даже словечка тебе не сказал. Поэтому, когда доктор вчера предупредил меня, что конец может теперь наступить в любой момент, я сразу решила: я сама сделаю то, что следует, и намекну, чтоб тебя подготовить. Боже ж ты мой! Детка, да не смотри ты так! За тобой будет кому приглядеть. Родня твоей мамаши позаботится о тебе: как бы там ни было, семейная гордость Марри заставит их это сделать. Они не допустят, чтобы кто-то из их родни голодал или жил из милости у чужих — хоть даже твой отец всегда был для них хуже отравы. У тебя будет хороший дом — уж получше, чем здешний. Так что ни капли не волнуйся. А что до твоего папаши, так ты должна радоваться, что он обретет покой. Он умирал медленной смертью последние пять лет. Он скрывал это от тебя, но он великий страдалец. Люди говорят, что сердце у него разбилось, когда твоя мамаша померла — так это на него нежданно-негаданно свалилось: и болела-то она всего три дня. Вот почему я хочу, чтоб ты знала, к чему дело идет, и чтоб не расстроилась вконец, когда это случится. Боже ж ты мой! Эмили Берд Старр, да не стой ты и не гляди так! У меня от твоего взгляда мурашки по коже! Не ты первая остаешься в детстве сиротой, не ты последняя. Постарайся быть благоразумной. И, смотри, не приставай к своему папаше насчет того, что я тебе сейчас сказала. Ну, заходи, заходи в дом, не стой на сыром воздухе, а я тебе печеньица перед сном дам.
Эллен шагнула с порога, собираясь взять девочку за руку. Но Эмили вдруг вновь обрела способность двигаться… она не вынесет, если Эллен хотя бы дотронется до нее — теперь. С неожиданным, пронзительным, горестным криком она увернулась от руки Эллен, метнулась к двери и взлетела по темной лестнице на второй этаж.
Эллен покачала головой и вразвалочку направилась обратно в кухню.
— Ну, так или иначе, а я свой долг исполнила, — бормотала она. — Он все только говорит, что времени достаточно, да откладывает, пока не помрет, а тогда уж с ней будет не совладать. А так у нее теперь есть время привыкнуть к этой мысли, и через день-два она оправится. В похвалу ей надо сказать, девочка она бойкая… и в этом ей повезло, если учесть все, что я слыхала про Марри. Уж ее-то им будет не так легко затюкать. Да и кое-что от их фамильной гордости в ней есть; это поможет ей все перенести. Хотела бы я послать также и всем Марри весточку, что он умирает, но на такое мне, пожалуй, не решиться. Трудно сказать, что он мог бы сделать в таком случае… Ну, я остаюсь здесь до самого конца, и винить мне себя не в чем.
