Лия Симонова - Лабиринт
Лина видела плотно сомкнутые губы отца, как бывало, когда ему что-то сильно не нравилось, но он не спешил со своим несогласием. Возможно, взвешивал сказанное его собеседником или не хотел ввязываться в неприятную для него дискуссию… И все же не выдержал, стал настаивать, что при нормальных производственных отношениях пять процентов населения способны прокормить всю страну и приватизация, конкуренция, рынок сделают и у нас то же самое, что во всем мире…
— Возможно, — кратко и сухо отозвался Кокарев, и Лине почудилось, что он потерял интерес к отцу и к разговору с ним, но, скользнув взглядом по ее, должно быть заинтересованно внимательному личику, быстро переменился и, словно к ней обращаясь, продолжил: — Во всем мире живут по-разному. Голодают и там, где рыночные отношения. А изобилие и процветание… это в высокоразвитых странах. Но там аграрный сектор исключили из рыночной экономики, защищали крестьянина и от внешней конкуренции…
Отец попытался возразить или задать вопрос, но профессор сделал вид, что не заметил этого. Не отводя от Лины глаз, он уже шутливо и, как ему представлялось, легко одерживал победу:
— Ваши экономические кумиры, — иронизировал Кокарев, не позволяя и слова вставить отцу, — прочитали в молодости сочинения Маркса и вынесли оттуда, что экономика в капиталистических странах строится на рыночной конкуренции. С тех пор они не утруждали себя изучением положения дел в мировом сельском хозяйстве, а особенностей нашей многострадальной державы и вовсе не учитывают. И снова обманывают народ будущим процветанием. А обманывать нехорошо, не правда ли? — повернулся необычный гость к Лине, тем самым как бы недвусмысленно давая понять, что прекращает свой затянувшийся монолог. — Совершенно очарован столь прелестным юным созданием, — неожиданно для всех объявил Владислав Кириллович, меняя направление разговора и, очевидно, стараясь не потерять общего расположения.
Ласкающий, нежный взгляд Кокарева проникал в самую душу и тревожил, но Лина почти физически ощущала неудовольствие родителей, их неприятие человека, не совпадающего с ними во взглядах.
Вероятно, и Кокарев почувствовал это, во всяком случае, мягко и достаточно примирительно, но все же надменно проговорил:
— Ну, ей-богу же, друзья, протрезвейте от своей эйфории. Наша страна еще не готова воскреснуть. Нужна работа. Не митинги, не демонстрации, не вопли, а будничная спокойная работа и духовное напряжение. И нельзя, нельзя спускать лодку на воду, не зная, куда ей плыть и выдержит ли она волну. И раскачивать лодку опасно: какая разница, каким боком она зачерпнет, правым или левым? Кстати, если сильно грести влево, лодка обязательно повернет вправо… Не смотрите на меня с таким осуждением, — приложив руку к груди, взмолился Кокарев. — Клянусь! — Теперь он вскинул руку кверху, изображая, что клянется. — Я тоже большой демократ. Но то, что происходит у нас, не демократия, а анархия. И добились мы всего лишь того, что теперь у нас все против всех и царствует хаос и беспорядок.
— А вы соскучились по порядку и сильной руке? — вдруг перешел в наступление отец. — Вы полагаете, что мы еще не доросли до демократии и в лоно мировой цивилизации нам пока путь заказан. — Отец саркастически усмехался. — Это старая песня, и звучит она всегда одинаково, даже аргументы не меняются. Вы за свободу, вы понимаете, что власть, основанная на приказе и угрозе, малоэффективна, но в данный момент… разрушение существующего порядка чревато хаосом и гибельным распадом. И этот момент «чрезвычайки» будет у вас длиться еще десятки лет. «Рабы свободных песен не поют…»
Профессор не удостоил отца ответом. Он только пожал плечами и стал поспешно прощаться, бормоча обычные, стершиеся от частого употребления слова. Для приличия он все же дотронулся до локтя отца, поцеловал руку матери, а когда дошла очередь до Лины, то задержал ее пальцы в своих, заговорщически подмигнул и, нагнувшись к самому уху, будто их никто не слышал, прошептал:
— Жаль, что я поторопился родиться. А то попытал бы счастья, — и добавил, посмеиваясь: — Разумеется, в свободной конкуренции с вашими, богиня, многочисленными поклонниками.
Он удалился, а Лина долго не могла прийти в себя.
Неужели так значительны эти всего лишь словесные сражения, если они превращают добрых людей в злющих врагов?.. И не правильнее было бы всем спорщикам, всем по-своему правым в своей вере и любви к народу и отечеству, перестать болтать и начать хоть что-то делать, чтобы жилось не так мрачно и скудно?.. И собственно, почему отец, такой демократ, столько раз внушавший ей, что надо уважать иную, отличную от своей, позицию, теперь так непримирим к чужому мнению, а мама, просто сказочно гостеприимная, недовольна, что отец пренебрег их неписаным законом и пригласил к себе чужака, от которого неизвестно что ждать?.. А вообще-то чего им всем ждать? Чем обернутся для них, для нее, все разногласия, пертурбации и новшества?..
Думать обо всем этом было утомительно и беспокойно, но и не думать не получалось. Жизнь опрокинулась, нарушив привычное равновесие, и в приветливом к ней ее мире Лине становилось все более неуютно.
Прогоняя дурные мысли, Лина вскинула голову, словно ожидая милости сверху, но тусклое, однообразно серое небо выглядело холодным и далеким и не предвещало ничего доброго.
Лина подняла воротник ослепительно голубой дубленки, не пропускающей к ней ни холода, ни ветра, и прибавила шагу.
— Эй, Чижик, лети сюда! — Резкий окрик заставил ее вздрогнуть.
Чижом, Чижиком звали ее еще в детском саду и, само собою, в школе, и это прозвище, производное от фамилии Чижевская, нисколько не обижало ее, оно сделалось привычным, как второе имя. Но грубый, с хрипотцой голос был явно незнакомым и пугающим.
Лина не остановилась и не обернулась. Она уже приближалась к школьному порогу. Вокруг шумели и толкались ребята. Они неслись мимо, задевая ее локтями, но никому, в сущности, не было до нее дела.
Уверенная в своей силе рука больно сжала Линино плечо, властно развернула к себе, и здоровенный детина, словно внезапно поднявшаяся из земли скала, преградил ей путь.
— Все пялишься на небеса? — бесцеремонно сверля ее взглядом, процедил он сквозь зубы и стильно сплюнул. — Гляди, до бога далеко, а на земле нелегко, да куда денешься…
Деться и впрямь было некуда. Цепкие руки держали ее уже за оба плеча. Лицо, словно высеченное из камня, нависло над ней мощной глыбою.
Лина онемела от страха, но голова продолжала работать, подсказывая, что главное, хотя и не безопасное, оружие — ее обаяние. Посмотрев на своего мучителя уже испытанным долгим взглядом, Лина улыбнулась ему самой обворожительной из своих улыбок так, что ямочки сразу же ожили на разрумянившихся щеках и чуть приоткрылись пухлые губы.
Почти сразу Лина почувствовала, как слабеют сжимавшие ее руки и вся огромная фигура грозного преследователя вроде обмякла, а голова откинулась назад, освобождая светлое пространство над нею.
— Что у тебя с жирным очкариком? — мрачно и без обиняков поинтересовался навязчивый ухажер, грубостью тщетно пытаясь скрыть, скорее всего, незнакомое ему смущение.
— Ничего, — спокойно ответила Лина, намеренно не делая никаких попыток удрать и продолжая ласково улыбаться, словно этот ненавистный тип был самым любимым ее другом, — С этим милым очкариком в детском саду мы сидели на соседних горшках.
Парень довольно заржал, оценив юмор, и тут же пригрозил, но уже не так страшно:
— Еще раз с ним увижу, милым он тебе не покажется, ясно! А вечером прискачешь в скверик, на скамейку под дубом, там посмотрим, куда порхать, ю андестенд?
— Ай андестенд, — невозмутимо согласилась Лина. И поскольку женское начало в ней было сильнее страха, не удержалась от ехидства, спросила капризно: — А как же Вика? Вика не устроит сцену?..
Она уже вспомнила, что остановивший ее тип, не то Дикой, не то Дикарев, учился двумя или тремя классами старше ее и много лет держал их школу в напряжении. Даже самые сильные и смелые мальчишки обходили его стороной, стараясь не попасться на глаза и не испортить отношений. За буйный нрав и ничем не оправданную жестокость приклеилась к нему кличка Дикарь. Однажды, Лина сама видела это, Дикарь выхватил из рук маленькой девчонки котенка, привязал к хвосту консервную банку, и котенок, обезумев от грохота за спиной, до тех пор носился по асфальтированной площадке перед школой, пока не упал замертво. А Дикарь потешался, хохотал от садистского удовольствия. Из школы он ушел после громкого скандала. Паренька из пятого класса, который вовремя не посторонился, он так сильно ударил ногою в живот, что пришлось вызывать «скорую помощь». Говорили, Дикарь устроился работать на завод, но как-то он все же приходил на школьный вечер. Лина нечаянно столкнулась с ним и едва высвободилась из его объятий. На улице Лина встречала Дикаря с Викой Семушкиной, Семгой, упорно стремящейся всем и всеми управлять в их классе. С Семгой умнее всего было не связываться, да и интересы их совсем не совпадали.
