Вера Новицкая - Веселые будни. Дневник гимназистки
— Простите, пожалуйста, я вас нечаянно облила…
А потом потише, уже одной Спешневой:
— Но только другой раз я непременно нарочно вас оболью.
Все кругом рассмеялись, даже сама Спешнева. Она уж теперь просохла, и злость с нее вся сошла.
Так дело и кончилось, но Женюрочка обещала следующий раз за «такие глупые шалости» из поведения сбавить. Ни-ни, не сбавит, слишком она меня любит. Вот если бы я налгала, намошенничала, тогда другое дело, a за это — «ни в жисть», как говорит наша Глаша.
Вечером к нам пришли Боба, Женя, Нина, Наташа и Леонид Георгиевич с тетей — в «тетку» играть. Знаете, новая карточная игра, в нее все теперь играют, — мода, даже и я умею. Ну, играли себе, a потом за чаем стали говорить о нашем юбилейном вечере, о стихах… Да разве я помню, о чем шесть человек говорило, да еще таких болтливых человек! Знаю только наверняка, что о стихах речь шла, в этом-то вся и загвоздка. Женя и обращается к мамочке:
— Наташа, почему ты нам никогда своих произведений не покажешь?
Я обрадовалась.
— A у мамочки, — говорю, — целая толстая синяя тетрадка есть.
— А тебя спрашивают, егоза? — смеется мамуся.
Тут как пристанут все: «покажи» да «покажи».
Нечего делать, принесла мамуся тетрадку и сама же вслух читать стала. Кое-где сплутовать хотела, пропустить, но не тут-то было, всё заставили прочитать.
— Да это грешно, Наташа, под замком держать такие сокровища, надо отдать в печать.
— Мои стихи? В печать? Да вы смеетесь! — говорит мамочка.
Пристают к ней: «снеси» да «снеси» в какую-нибудь редакцию.
— Чтобы я срамиться стала? Ни за что! — отнекивается мамуся.
— Ну, не хочешь, дай, мы сами снесем, — просят они.
Наконец уломали мамочку.
— Ну, несите, только фамилию свою я зачеркну, не хочу позорить весь наш славный род.
A что, мамусенька? Ведь я говорила, что надо напечатать! По-моему и вышло! Все вот говорят: «Талант». И сказки надо, непременно надо в оперы переделать.
Господи, какая я счастливая, что у меня такая умная мама, и хорошенькая, и добрая! Хоть бы мне чу-у-уточку быть на нее похожей!
Да, какую Леонид Георгиевич странную штуку рассказывал: был у них в министерстве юбилей какого-то господина, так отгадайте, что сослуживцы ему поднесли? Никогда не отгадаете, хоть сто лет думайте: адрес [61]! Понимаете, aдрес! А? Ничего себе?! Чей именно — наверняка не знаю: его ли, или каждый свой собственный. Скорее, каждый свой, потому что едва ли старикашка тот не помнит, где сам живет. Но все равно, глупо! Да еще золотыми буквами написали, и каждый свою фамилию внизу нацарапал. Ну, подарочек! Уж умнее было ему просто книгу «Весь Петербург» поднести, там по крайней мере все решительно адреса есть.
Нет, хоть взрослые над нами, детьми, и смеются, но сами иногда такие штуки устраивают!.. Хотела было порасспросить, да потом воздержалась, еще опять на смех поднимут, и так я «римскую маму» до сих пор продышать не могу.
Наш юбилей
Ну, дай Бог памяти, ничто не забыть и все толком записать, как и что у нас на юбилее происходило.
Накануне в семь часов была генеральная репетиция. Весь вечер состоял из двух отделений. Были номера, где девочки и хором пели, и поодиночке — не я, конечно. Две ученицы соло на рояле играли, остальные декламировали порознь или по нескольку вместе. В самой нижней зале устроили такое возвышение вроде сцены, но без занавеса — что там прятать? Ведь нечего: закончил и уходи сам.
Промучили нас на репетиции порядочно, пока мы научились по-человечески кланяться, — а это вовсе не так легко: карабкайся на ступени, потом иди несколько шагов, a потом уж приседай, да так, чтобы реверанс на самой середине вышел. Будто и не хитро, a никак на место не попадешь, то перескочишь, то недоскочишь! Наконец сообразили: влезть на ступеньки, сделать шесть шагов, потом присесть. Наладилось.
На следующее утро велено было к одиннадцати часам прийти на молебен. Начальства понаехало, видимо-невидимо, все мужчины: и какие-то в мундирах на синей подкладке, военные генералы с красными лампасами. Чего этим-то надо было, — не знаю. В кадетском корпусе, там, конечно, им место, но у нас?.. Ну, да это не мое дело, — были, да и все тут.
Выстроили нас всех по классам, по росту в средней зале, куда мы однажды прикладываться бегали… Я спереди очутилась, то есть, конечно, священник с дьячком все-таки еще впереди меня были. Направо и налево от них — хор, вкось от правого хора — приезжее начальство, a учителя и учительницы — в дверях, которые ведут из залы в коридор. Одним словом, был молебен как молебен: священник свое говорил, певчие пели, три или четыре ученицы в обморок попадали.
Потом батюшка речь сказал; ну, понятно, всех хвалил, желал успеха. Да я, по правде, не очень и слышала, потому в это время одна «шестушка» грохнулась, мы и смотрели, как ее подбирают. После молебна нас всех домой распустили и сказали быть вечером к семи с половиной часам в форменных платьях, но ленты и воротники какие угодно можно надевать. Мы разошлись, a наша начальница повела приезжее начальство к себе в квартиру кормиться.
Конечно, мы с мамочкой днем еще раз «Мальчика» нашего подрепетировали, a то ведь как на грех запнешься. Волосы мне к вечеру распустили, только сверху завязали таким сумасшедшим saumon [62] бантом, вроде бабочки, и надели большой гипюровый воротник; на шею тоже saumon ленту, передник — долой.
Мамуся нарядилась в черное шелковое платье и была дуся-предуся. Папочка тоже молодцом выглядел, так что я с гордостью могла вывести их в свет. Из посторонней публики только и пускали, что пап да мам участвующих.
Девчоночки наши все пестренькие: синие, розовые, красные и голубые ленточки так и мелькают. Люба была премиленькая. Волосы у нее ниже талии, каштановые, пушистые-пушистые. Их тоже распустили, наверх, так же как и мне, прицепили бант, но ярко-красный, как мак. Ей ужасно шло, личико у нее было такое задумчивое, прозрачное. Шурка, по обыкновению, так и дергалась от веселья и была пресмешная с «коком» и голубым бантом. Полуштофик был совсем душка: в ее стриженые кудрявые волосенки ей прицепили с каждой стороны около уха по маленькому голубому бантику, и она стала похожа на желтенькую болоночку. Вообще все в этот вечер были особенно веселенькие и миленькие.
Наконец, начальство — опять-таки генералы — съехались и порасселись. Первой вышла одна девочка второго (предпоследнего) класса и сказала по случаю юбилея какие-то стихи своего собственного сочинения. С одного раза я их не запомнила, знаю только, что закончила она так:
…Здесь, в этом храме просвещения,
Еще на много, много лет.
Конечно, уж дурного ничего не говорила, a всех и все восхваляла!
Ей очень аплодировали. Потом хор пел «Века возвеличат тебя…».
Затем одна большая девочка сказала прелестное стихотворение «Стрелочник». После этого шесть «шестушек» говорили басню «Гуси». Это было ужасно мило!
В шестом «Б» есть две пары близняшек — одних фамилия Казаковы, других — Рябовы. «Казачки» толстенькие, черненькие, a «Рябчики» худенькие, белобрысенькие. Вот они и были «гуси», два черных и два белых. Очень смешно, когда они все четверо за «гусей» кричат: «Да наши предки Рим спасли!» Важно так! Пятая девочка была за прохожего, шестая за рассказчика. Чудесно вышло. Публика смеялась и много аплодировала. Потом играли на рояле, опять пели, опять и опять декламировали.
Но вот второе отделение. В первую голову наши «Бабушка и внучек». Дрожат, трясутся! Ничего, взобрались благополучно, чуть-чуть потолкались, но все-таки реверанс все трое разом сделали. Штофик была премилый мальчуган, и вышло страшно симпатично, когда она положила свою головенку на плечо бабушки Любы и заговорила:
Нет, бабуся, не шалил я,
A вчера, меня целуя,
Ты сказала: будешь умник,
Все тогда тебе куплю я.
— «Ишь ведь память-то какая…» — растягивает Люба, и так это мило они говорили, просто чудо.
Опять пели, играли, декламировали — и по-французски, и по-русски. Моя очередь приближается… Мой номер последний… И жутко, и весело-весело, сердце бьется тук-тук, даже слышно…
— Ну, Муся, идите, — говорит Евгения Васильевна и тихонько подталкивает меня к эстраде.
— Страшно, ой страшно, Евгения Васильевна! — шепчу я.
— Вот тебе и раз! Муся трусит! Вот не думала. Ну, с Богом!
Я поднимаюсь по ступенькам и тихонько крещусь около пояса, как всегда в классе, засунув руку под нагрудник передника.
«Раз, два, три, четыре, пять, шесть», — про себя считаю я шаги, a рукой все делаю крестик на месте, где отсутствует нагрудник, затем приседаю, низко так.
«Только бы не шлепнуться», — думаю я, a сердце тук-тук, тук-тук!
— Какой чудный ребенок! — слышу я чей-то голос.
— Quelle superbe enfant! [63] — говорит еще кто-то.
