Ирина Гуро - На красный свет
Тут направо пугало стоит. Ему мальчишки усы из пучков соломы сделали, а вместо шапки надели на палку ведро дырявое.
Вот оно. Смотри ты: ночью выглядит совсем по-другому, будто человек стоит огромный. Если бы Нюра не знала, что это пугало, испугалась бы. А так чего ж бояться? Вот и кончились огороды. И пошла петлять дорога между полей и лугов.
Нюра идет ходко, месит грязь резиновыми сапогами. Дождь все еще идет, но не такой уж заядлый. И светлее стало. Если бы луна, и совсем бы ничего.
…Конечно, они приказать ей не могли: сыпь, мол, ночью в совхоз, тащи телеграмму. Приказать — это нет. Но по человечности — нести надо. Нюра представляет себе: с ней бы так случилось, а мама ее ничего бы не знала. Надо нести! Да чего уж тут раздумывать! Взялась — значит, все. Теперь топай до самого совхоза. А топать еще немало: половина не отхожена.
Дело тут еще в должности. Должность эта государственная: Нюра служит в Министерстве связи, поскольку краснопольская почта — частица министерства. На вывеске так и стоит: «Министерство связи. Почтово-телеграфное отделение Краснополье».
Скажи пожалуйста, дождь льет и льет. Главное дело, что телефон не действует. И почему это — как гроза, так обрыв. А вот действовал бы телефон, передали бы телеграмму по телефону в совхоз. И не пришлось бы ей топать. Телефонная связь работает никуда. Хотя тоже входит в Министерство связи.
Три года назад Нюра кончила семилетку и пошла на службу. В почтальоны она попала не случайно. С Министерством связи у Нюры и ее мамы дел никаких никогда не было, поскольку писем они ни от кого не получали и сами никому не писали. Так что связь им была ни к чему. Но мимо их дома ходил человек, по фамилии Усаченков. А звали его все Усач. Попросту. Хотя усов он сроду не носил. Почтальон Усач ходил со своей сумкой каждый день, и до того аккуратно, что по нему часы можно было проверять. Сколько себя помнила Нюра, Усач шел все одной и той же дорогой и всегда, прежде чем свернуть от Нюриного дома, присаживался на лавочку у ворот. Присаживался на одну только минуту. Но, когда это происходит каждый день, человек становится уже вроде своим. И Нюрина мама не раз приглашала Усача зайти в дом передохнуть. Но он отказывался, объясняя, что поскольку он «при исполнении служебных обязанностей», то может только на одну минуту присесть на лавочку. Нюре очень нравились эти слова — «при исполнении служебных обязанностей». Усач был хоть и не старик, но пожилой. Иногда Нюра провожала его и просила дать ей понести сумку с почтой. Усач сумку не давал, но охотно брал с собой Нюру.
Иногда он ей говорил: «Сейчас увидишь, как на меня здесь накинутся!» И правда, как только открывалась дверь квартиры и показывался Усач со своей сумкой, ему прямо на шею бросалась маленькая девочка с тугими косичками, крича: «От папы! От папы письмо!» И молодая женщина спешила взять письмо и сказать слова благодарности почтальону. И это так врезалось в память Нюры потому, что никогда не получали они с мамой никакой весточки от Нюриного папы.
Заходила она с Усачом и в другие квартиры. Иногда вести, которые он приносил, были печальными, иногда безразличными для получателя. Но почему-то больше всего запоминалось, когда из кожаной сумки почтальона при всеобщем ликовании большой семьи появлялся долгожданный конверт…
Дождя уже нет, но дорога совсем раскисла. Нюрины сапоги погружаются в жидкую грязь по самый край голенищ: вот-вот зачерпнут жидкого месива. Еще не было Егоровой Пустоши — ложбинки, по которой течет ручей, разделяя дорогу в совхоз как раз пополам. Нюра останавливается, смотрит на часы. Циферблат у нее светящийся. Ой, как медленно она идет! Да и как ускоришь шаг в такую грязь? Все-таки они не имели права гонять ее ночью так далеко! И вообще она не подчиняется телеграфисту. Мало ли что! Надо было ответить ему: утром доставим! Конечно, тогда эта женщина не поспела бы на шестичасовой. Ну, ладно уж. Пошла так пошла…
Как это вышло, что она сделалась почтальоном?
Когда Нюра кончила семилетку, мама хотела, чтобы она училась дальше. Но Нюра не могла так: мама хоть она и веселая всегда, а только и усталая. Придет с фабрики, так даже есть не хочет: «Нюрка, стели, лягу!» И даже не разговаривает. Нюра решила работать. И Усач ее устроил на почту.
Она не пожалела об этом ни разу за все три года. В этой работе было что-то значительное — «исполнение служебных обязанностей»!
Подумать только: в Краснополье шли конверты со всех концов Союза, и даже со всего мира! Маленький бумажный пакетик с условным знаком — маркой. И там, внутри, чья-то радость. Или горе. Нюре нравилось угадывать: что там, в этом большом красивом конверте с заграничной маркой? О чем может писать детскими каракулями мальчик (или девочка) на адрес местной учительницы, известной всему городу? Что хотел сказать написавший на открытке, которую Нюра отнесла красивой даме, живущей у самого выезда из города, только четыре слова: «Не забывайте минувшую осень!» И без подписи. Но дама сразу поняла, от кого эта открытка, и засмеялась, пробежав ее глазами. Засмеялась немного грустно…
Вот во тьме белеют три березки. Они как будто светятся. Днем Нюра их не замечает. Сейчас они радуют ее: значит, она уже выходит к Егоровой Пустоши.
Никакой пустоши тут, конечно, нет. Может быть, сто лет назад была какая-то пустошь. А теперь тут настроено дач — целый поселок. Но жизнь его — только летом. А сейчас дачи стоят заколоченные, и ветер швыряет сорвавшуюся с крюка ставню.
Сейчас Нюра спустится к ручью и вымоет сапоги. Пусть уж там дальше опять грязь, но все равно она их вымоет. Это вторая половина пути, она, значит, и легче! И потом Нюра считает дорогу только до первой совхозной постройки. А что дальше, до конторы, — это уже не в счет. Это, значит, уже дошла.
Ну вот, теперь на пригорок. Ноги разъезжаются. Нет, обязательно надо вымыть сапоги в ручье: на каждом — пуд грязи!
А спуститься — тут же ложбинка и ручей, через который переброшено две досочки. Это самый короткий путь на совхоз.
Конечно, по шоссе шагать было бы приятнее, легче. И машину скорее встретишь — все же ездят по шоссе. Но зато здесь — короче. И это главное. В такую непогоду.
Нюра уже спускается. Ну просто как на лыжах. Пудовые сапоги тянут сами вниз.
Вот и ложбинка. Но обычного тоненько звенящего голоса ручья не слышно. Снизу доносится мерный шум.
В предчувствии недоброго Нюра спускается в ложбинку, делает несколько шагов по мокрому песку… И останавливается, озираясь вокруг: у нее такое ощущение, словно она сбилась с дороги. Сбиться с дороги, измеренной тобой сотни раз туда и обратно? Смешно!
5
На всем пространстве между двумя холмами бурлит темная, с гребешками белой пены вода… Она выходит из темноты и стремится в темноту. Но здесь отчетливо видны ее мелкие, торопливые струи, ее белые гребешочки, распадающиеся и снова возникающие.
Ясно. После такого ливня ручей превращается в речку. Ей следовало это предвидеть. И отказаться идти.
Нюра садится на камень у воды. На него всегда садятся женщины, которые полощут в ручье белье.
Она садится и сразу начинает плакать. Она плачет злыми и бессильными слезами. Плачет оттого, что зря протопала половину дороги, оттого, что злые люди погнали ее, девчонку, одну ночью невесть зачем. От обиды, от беспомощности.
Ей кажется, что она очень давно сидит здесь на камне и плачет. И вдруг она спохватывается, что та женщина так и не успеет к шестичасовому поезду. Сейчас ее судьба и, может быть, ее ребенка в руках Нюры, в этом маленьком клочке бумаги.
Почему это ей, именно ей, Нюре, выпало идти с этим клочком бумаги? Это ее работа. Она привыкла к тому, что в ее руках судьбы людей. Почему же она возмущается тем, что послали именно ее? Телеграфист сидит у аппарата, дядя Миша несет ночное дежурство. Каждый при своем деле. И она тоже.
Нюра решается. Кто сказал, что ручей превратился в речку? Он разлился широко, но не может быть глубоким. Она находит плоский камешек и бросает его на середину ручья. Судя по звуку, неглубоко. И не может быть глубоко, успокаивает она себя. Она ломает ветку, очищает ее от листьев, обламывает верхушку, делает маленький крепкий посошок. И входит в воду, посошком пробуя глубину. Шаг, два, три… Хотела сапоги помыть — теперь помоются сами. Вода почти целиком покрывает голенища.
Нюра возвращается и решительно стаскивает сапоги, снимает чулки, всовывает их внутрь и берет сапоги под мышку.
Теперь переходить надо быстро, моментом! Вода холодна, словно сейчас не лето, а по крайней мере сентябрь… В первый миг она обжигает. Потом схватывает, словно ступил в кипяток. Потом все тело начинает покалывать и в зубах отдается — такой холод подступает, разливается все шире… Вода выше колена! Чуть не по пояс! Нюра никак не ожидала этого.
Она выходит на песчаный берег. Непонятно, почему здесь так светло. Видны чьи-то большие следы на мокром песке. Совсем недавно кто-то прошел здесь… Нюре некогда думать об этом. Она отжимает юбку, снимает с шеи шерстяной платок и растирает ноги. Хорошо, что у нее остались сухими чулки и сапоги.
