Евгения Яхнина - Шарло Бантар
Наступило молчание. Упоминание о следующей войне навело каждого из собеседников на мысли, которые они не решались высказать вслух. Их алчное воображение рисовало заманчивые картины будущих кровавых завоеваний.
Однако реальная действительность напоминала им о новых силах, которые всё больше влияли на ход истории. Во всех странах росла классовая сознательность рабочих, их воля к объединению для совместной борьбы. На весь мир прозвучал свободный голос парижских пролетариев, взявших свою судьбу в собственные руки.
Враги рабочих нетерпеливо и беспокойно следили за борьбой Тьера с восставшим Парижем.
— Уверены ли вы, — нарушил молчание Штибер, — что Тьер вполне справится с задачей?
— Посмотрим… — ответил Бисмарк. — Если версальским войскам не удастся полностью овладеть Парижем, мы найдём повод пустить в ход наших солдат. Если, например, кем-либо будет разгромлен дом американского посольства, где хранятся наши дипломатические архивы,[37] мы немедленно откроем огонь по Парижу. Надеюсь, вашим людям не трудно будет устроить такой разгром дома Уошберна?
Штибер наклонил голову, давая этим понять, что указание принято им к сведению, что провокация совершится вовремя.
Мольтке, в свою очередь, снова подтвердил:
— Военные действия против Парижа подготовлены так, что их можно начать в любую минуту.
Бисмарк был доволен. Ему удалось поставить французское правительство на колени, и теперь он распоряжался судьбой Франции. Ослеплённый успехами, он не понимал, что крушение Парижской коммуны, которого он ждал с таким нетерпением, всё равно не повернёт вспять колесо истории. Не видел Бисмарк и того, что далеко не все немцы разделяли с ним торжество победы.
Это была пора, когда рабочие всех стран стали понимать, что у них есть общий враг — международные империалисты, готовые объединиться и позабыть раздирающие их распри, как только народ попытается сбросить с себя ярмо. Пролетариат делал только первые шаги к международному объединению своих сил, но в немецкой рабочей среде идеи Интернационала уже начали широко распространяться. На многолюдных собраниях немецкие пролетарии протягивали французским братскую руку. Берлинская секция Интернационала заявила:
«Мы даём великий обет в том, что ни звуки труб, ни громы пушек, ни победа, ни поражение не отвратят нас от нашего общего дела объединения рабочих всех стран».
В эти великие и трагические для Парижа дни по всему миру разнеслись вещие слова:
«Бисмарк самодовольно смотрит на развалины Парижа и, вероятно, видит в них первый шаг ко всеобщему разрушению больших городов; ведь он любил мечтать об этом, когда был ещё только простым помещиком… Он самодовольно любуется трупами парижских пролетариев. Для него это не только искоренение революции, но и уничтожение Франции… он видит лишь внешнюю сторону этого громадного исторического события…
…После самой ужасной войны новейшего времени победившая армия и побеждённая армия соединяются, чтобы вместе избивать пролетариат. Такое неслыханное событие доказывает не то, что новое, пробивающее себе дорогу общество потерпело окончательное поражение, как думал Бисмарк, — нет, оно доказывает полнейшее разложение старого буржуазного общества…
…После троицына дня[38] 1871 года не может уже быть ни мира, ни перемирия между французскими рабочими и присвоителями продукта их труда. Хотя железная рука наёмной солдатчины и может придавить на время оба эти класса, но борьба их снова загорится и неизбежно будет разгораться всё сильнее, и не может быть никакого сомнения в том, кто в конце концов останется победителем: немногие ли присвоители или огромное большинство трудящихся».
Так говорил в те дни Карл Маркс.
Глава восьмая
Старые знакомые
Эрнест Анрио не в первый раз встретился с Люсьеном Капоралем.
Анрио назвался коммерсантом, но на самом деле если он и торговал чем-либо, то лишь честью французского солдата — как во время войны с Пруссией, так и после заключения мира. Сперва ему платили за то, что он препятствовал французской армии защищать родину от немецкого нашествия, а потом за то, что он натравливал французских солдат на парижское население.
Анрио не солгал, что увлекается живописью. Он действительно окончил художественную школу, где обучались сынки богатых французских аристократов. Для зачисления юноши в эту школу понадобилось лишь восстановить признак дворянства — приставку «де» перед фамилией, утраченную его дедом во время французской революции 1789 года.
Из слов Анрио Бантар должен был сделать вывод, что коммерсантом Анрио движет бескорыстная любовь к искусству. На самом же деле этим потомком аристократов руководило честолюбие и жажда власти.
Кри-Кри был очень наблюдателен и обладал талантом подражания, способностью копировать походку, манеры, речи и жесты других людей. Он сразу подметил военную выправку коммерсанта.
Анрио действительно служил в версальской армии. Однако если он там и преуспевал, то отнюдь не из-за блестящих способностей.
Незаметный офицер при штабе генерала Винуа, капитан Анрио скоро стал нужным для начальства человеком в делах, далёких от военного искусства.
В январе правительство назначило генерала Винуа губернатором Парижа, возложив на него заботу о защите столицы. «Правительство национальной измены» не ошиблось в расчётах. Винуа хорошо понимал намерения своих хозяев и знал, чего ждёт от него глава правительства — Трошю. Прусские войска обложили Париж. Но не они внушали тревогу генералу. Не там, за фортами Парижа, видел он опасного неприятеля. Страшны были ему вооружённые рабочие батальоны Национальной гвардии в самом Париже. Борьбой с ними генерал и занялся.
Для выполнения этой задачи офицер его штаба Анрио был вполне подходящим человеком.
— Подайте прошение об отставке, — сказал ему однажды Винуа. — В штатском вы принесёте больше пользы мне и нашему делу.
Анрио ничего не ответил, стараясь скрыть охватившее его радостное волнение. Разговор не был для него неожиданностью. Генерал уже намекал ему на предстоящие перемены в его карьере.
— Я не требую от вас немедленного согласия, — продолжал между тем Винуа. — Можете подумать… Скажите, вы, кажется, в родстве с бароном Геккереном?
— Жоржем-Шарлем Дантесом-Геккереном? — уточнил вопрос Анрио.
— Именно.
— В родстве, — с нескрываемой гордостью подтвердил капитан. — Правда, в довольно далёком, — счёл он необходимым добавить.
— Так вот, он просит вас зайти к нему. Не откладывайте этого посещения, — закончил Винуа и протянул руку своему подчинённому.
Дантес встретил Анрио с распростёртыми объятиями:
— Я очень обрадовался, когда Винуа назвал мне твоё имя. На тебя я могу положиться!
Барону было уже под шестьдесят, но он выглядел ещё крепким и подвижным, несмотря на заметное брюшко.
Этот французский дворянин с двадцати лет начал поиски счастья при дворах иностранных императоров. Он сделался своим человеком при прусском дворе, потом продался голландскому дипломату Геккерену. Тёмные дела, которыми они вместе занимались, так их сблизили, что Дантес отрёкся от своих родителей и отечества, стал голландцем и присвоил имя усыновившего его амстердамского барона. Так Жорж-Шарль Дантес стал бароном Жоржем-Шарлем Дантесом-Геккереном. Но скоро его начали манить иные перспективы. Голландия принесла ему много золота. Но это государство было слишком незначительно для его тщеславных замыслов. Он устроился при русском дворе.
Николаю I пришлось по сердцу, что этот нынешний голландец и вчерашний француз отказался так легко и от Франции и от Голландии, чтобы стать русским офицером.
А Дантесу было всё равно, где добывать золото и чины — в Германии или в России. Безразлично было ему и то, какой ценой покупаются такие блага жизни. Это о нём, убийце Пушкина, писал Лермонтов:
…убийца хладнокровно
Навёл удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьётся ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?.. Издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы:
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
В те дни Лермонтов не мог знать о всех скрытых пружинах, какие управляли рукой убийцы великого русского поэта. Но Дантесу, царскому наёмнику, было хорошо известно, «на что он руку поднимал»!
После убийства великого поэта, совершённого им при попустительстве царя, Дантес-Геккерен не мог дольше оставаться в России.
Дантес попытался укрыться у своего нового родителя, но его не пустили в Голландию. Это мало смутило барона. Про запас у него оставалась ещё старая родина. Он был уверен, что монархия Наполеона III простит ему измену.
