Михаил Коршунов - Подростки
Люди на пригородных станциях смотрели на него и невольно замолкали.
На следующий день фотография этого электровоза появилась в газетах.
Тосю Вандышева хоронили вечером. Стояли училище и средняя школа, в которой он до этого учился. Школьники и ребята из училища в одном строю, в депо, где бесперебойно, днем и ночью, двигаются, работают локомотивы, где горят лунно-белые и зеленые огни, от которых уходят потом вдаль поезда.
Галина Степановна была одна. Теперь она должна убедить себя, что Тоси больше нет. Он погиб. Умер. Она не уберегла, не сохранила Тосю. Так обошлась судьба. Тося погиб, уже определив цель и смысл жизни. Он был ее старшим сыном. Ушел из дому под утро. Юный и взрослый.
Когда она вышла на кухню, он уже завтракал. Сидел в майке. Держал стакан с чаем. Обхватил его двумя руками, как будто согревал руки. Или просто задумался. Увидел ее, улыбнулся. Она села напротив, чтобы побыть с ним хотя бы несколько минут. Всегда так делала, когда он собирался в депо.
Она очень дорожила этими несколькими минутами. Ее жизнь иногда складывалась из этих нескольких минут в день. Видела сына, могла побыть с ним, поговорить. У Тоси шла активная жизнь, в которой матери уже трудно было отыскать место для себя. Она не винила Тосю, она понимала, что жизнь требовательна и должна быть такой. Это была молодость, когда ты способен и должен сделать многое.
Разговоры по телефону, быстрые, в несколько слов, во время перемены или производственного перерыва: «Мама, я сегодня буду поздно: комитет комсомола», «Мама, задерживаюсь — обсуждаем работу базового предприятия», «Заскочу домой на минутку — я дневальный по училищу», «Мама, секция слесарных профессий. Не жди», «Ты знаешь, в училище вспыхнула эпидемия краснухи. Врач спрашивает, я болел краснухой?», «У нас вечером волейбол», «Помнишь, я тебе говорил о новом фрезерном станке? Ломаются фрезы. Будем отлаживать», «Факультативные занятия английским».
А потом поздно вечером осторожные шаги по квартире. «Тося, это ты?» — «Я, мама, спи». И только когда он собирался в училище или в депо, она бывала с ним.
Тогда ночью на кухне сидела напротив него и смотрела, как он ест, могла спросить о новостях в его жизни, могла ему улыбнуться в ответ на его улыбку. Могла понять, как он возмужал, окреп и что становится все больше похожим на своего отца. Даже плотнее, шире в плечах. И эта его наколка, воспоминание детства. Гнев отца и пьяный, растерянный истопник. Он жив и до сих пор, Никифор. Таскает в котельную свои старые кости. За шестьдесят ему.
Или как она пришивала на левый рукав Тосиного форменного пиджака «курсовку» — золотой шеврон. «Курсовку» он купил в Военторге — курсовой знак слушателей военных училищ.
В ПТУ этими знаками выделялись командиры групп. Тосю похоронили в новой синей форме. А на левом рукаве была старая «курсовка». Ее пришила Галина Степановна.
Сейчас она сидела на кухне одна. Отправила Игоря в школу, хотя он и сопротивлялся. Нагрубил ей. Но она понимала, что это от отчаяния. Может быть, он нагрубил бы ей еще больше, если бы не пришла Аля. Игорь вдруг подошел к матери, и она увидела — он сдерживается, чтобы не заплакать. И она нашла в себе силы, чтобы улыбнуться ему, чтобы ему было легче. Он теперь единственный ее сын. Первый раз после гибели Тоси Галина Степановна отправит Игоря в школу и останется первый раз одна. И не будет искать в себе никаких сил для себя, опустит на руки голову и начнет плакать, как плачут матери, потерявшие сыновей. Плачут так вот на кухне, прижимая к глазам край фартука или посудного полотенца и никогда не чувствуя облегчения, не надеясь его почувствовать.
Галина Степановна будет снова не верить во все случившееся с Тосей. Она и не верит. Поэтому нашла в себе силы улыбнуться Игорю. Тося был здесь, он не уходил из дому в ту ночь.
Его учебники на привычном месте. Странички в них слегка подкрашены после потопа в библиотеке. На месте конспекты, незаконченная дипломная работа: «Контроллер машиниста электровоза ВЛ-8. Формирование поездов. Воздухораспределитель». Схемы, чертежи.
Он работал на кухне, чтобы не мешать Игорю. Готовальня, общие тетради в клеточку, кальки, обрывок промокашки с темными уголками: промокал слишком густо наведенную на чертеже тушь. Маркировочные кисточки, пузырьки с тушью. Все это лежит на столе, все, как он оставил.
…Он маленький. И заболел краснухой. Поднялась температура. Она давала ему пить клюквенную воду, обтирала полотенцем. Он ничего этого не помнил. «Мама, я болел краснухой?» Там, в телефонной трубке, смеялись его друзья. Теперь она плачет, опять говорит с ним о краснухе, потому что она не сможет этого забыть. Она мысленно шла с ним в его последний рейс в депо к электровозу. Ночная улица, тихие дома. Она никогда не была на электровозе, но сейчас она слышала — катятся по рельсам колеса, чувствовала приближение угрозы. Эта угроза сжимала ей грудь. Катятся колеса — последние метры жизни ее сына. Последний лес, последнее небо, последняя утренняя заря.
Ей все объяснили, как это было. И почему. Но она лучше всех понимала почему. Она опять видит, как он стоял дома, посреди комнаты, беспомощный, но в кабине электровоза он беспомощным не был. Его отвращение к низости, к нечестности превосходило все, даже чувство самосохранения. Неужели, сынок, нельзя было сделать как-то иначе? Не так, как сделал ты. Чтобы не ошибиться, остаться в живых! Это был твой мастер, и я тебя понимаю. Ты хотел ему верить. Три года этот человек был с вами, и вы считали, что обязаны ему многим. Так оно и было. Но жизнь проделывает с людьми всякое. Не со всяким, конечно, с теми, с кем может проделать. Вы, в группе, не могли этого понять, не должны были, конечно. Это, сынок, уже не был твой мастер. Это был другой человек, чужой вам и себе, прежнему. Но ты не соглашался с этим. Конечно. Он учил тебя жить, и ты поступил так, как он и учил тебя когда-то.
«Ты опять в одной куртке?»
«Свитер, видишь? Я тебе столько раз объяснял, что в электровозе тепло».
«А что вы с Игорем? Что произошло?»
«Он сам тебе объяснит, если захочет».
Она кивнула.
«Но ничего не надо спрашивать».
«Да, сынок. Не буду».
Они разговаривали уже в коридоре. Он держал в руках чемоданчик, в который она только что положила завтрак. Потом он кивает ей и уходит. Дверь закрывается.
…Она встает из-за кухонного стола. Идет в коридор к дверям. Останавливается у дверей и стоит. Открывает дверь и продолжает стоять.
На лестничной площадке, на первой ступеньке сидит Аля. Несколькими ступеньками ниже — Игорь. Они сидят спиной к ней и не видят ее. У самого порога лежат их портфели. У Али на портфеле остатки детской переводной картинки.
Галина Степановна смотрит на Алю и Игоря. Боится закрыть дверь. Как хорошо, Что они сидят и не ушли.
Глава VII
Дневник Али Турчиновой
Аля, здравствуй!
Глупо, конечно, писать самой себе, но ведь человек никогда, даже через коротенькую минутку, не бывает абсолютно таким же. И пусть ты, Аля, через десять лет узнаешь точно и правдиво (!!!!!) как ты думала десять лет назад. Не бывает же людей, совершенно равнодушных к себе, волей-неволей, а что-то в себе украшаешь, усложняешь, и не хочется, а получается так… Смешно, наверное, люди радуются первой весенней траве, ее ненавязчивой после зимы яркости, а я смотрю на нее и жалею, помню, что она пожелтеет… Ну не дуреха? Фатальная. А сейчас мне страшно! Я очень боюсь! Опять эта кирпичная стена, около которой я уже стояла, там меня нашел Игорь. Он мой друг, а теперь он сам стоял у кирпичной стены депо. Какой был страшный вечер, я думала, вечер остановился навсегда. Когда ушел отец и Игорь нашел меня здесь, было утро. И время не останавливалось, мне было нехорошо, но время катило свои минутки, я чувствовала это, мне так хотелось, чтобы случившееся скорее сделалось прошлым. Я могу быть решительной и даже сильной, но для этого надо, чтобы меня очень обидели. А тогда вот и обидели, а я все-таки не сумела, все-таки — под крыло. Значит, нет во мне последовательности, ни в характере, ни в поступках. Произвольная я какая-то, иду на произвол судьбы.
Есть у меня Красный конь. Мечта такая. У кого Синяя птица, а у меня Красный конь. Чистота, ясность жизни. Красный конь высоко вскидывает голову, и в его глазах — первые листья, трава (первая весенняя), теплый летний дождь. Все самое для меня простое и дорогое, искреннее, необманчивое. Родилось вместе со мной, может быть, поэтому мои глаза бывают зелеными, голубыми, синими. Утром иногда голубыми, днем зелеными, вечером синими. А то весь день голубыми или зелеными. Другие удивляются — почему так? Я не удивляюсь — родилось вместе со мной. Верно"} И потом, я высоко вскидываю голову, когда мне хорошо.
Для чего я все это пишу? А потому, что боюсь писать сегодня о самом для меня важном. И опять меня морозит, хотя сижу в большом толстом мамином платке, который, как трапеция, опускается вниз к полу. Я давно решила, как только начала дневник, что в нем не будет чисел и последовательности, не буду в нем ничего менять местами, ничего вычеркивать, фразы подправлять, стиль. Облагораживать себя. Все должно быть точно и правдиво (!!!!!). Все будет, как получается, а если не получается, — пусть. Хотела опять поставить заборчик из восклицательных знаков, но удержалась. Напишу лучше крупно — ПУСТЬ.
