Гектор Мало - Без семьи
Скоро я узнал это. Барабанщик в красном кэпи остановился около дома и, великолепнейшим образом пробарабанив, прочитал нашу программу.
Витали не поскупился на обещания. В представлении будут принимать участие «известный во всем свете артист» – это был Капи – и «всемирное чудо – молодой певец», – всемирным чудом был я.
Цена местам не была назначена. Витали обращался к великодушию зрителей, надеясь, что они оценят искусство артистов и щедро вознаградят их после представления.
Когда раздался барабанный бой, Капи весело залаял, а Проказник приподнялся и прислушался: они оба поняли, что это значит.
Обезьяна даже вскочила было с постели, но я удержал ее. Ей хотелось, чтобы я принес ее генеральский мундир, красные, обшитые галуном панталоны и шляпу с перьями. Она складывала руки и с умоляющим видом смотрела на меня, а когда я не исполнил ее просьбы, рассердилась.
В это время вошел Витали и сказал, чтобы я взял арфу и все нужное для представления. Услышав знакомые слова, Проказник схватил за руку Витали и обратился со своими просьбами к нему.
– Ты хочешь играть? – спросил Витали.
– Да, да, да! – ответил, хоть и без слов, Проказник.
– Но ведь ты болен, мой маленький Проказник.
– Нет, нет, нет!
Но взять с собой обезьяну, несмотря на все ее просьбы, было невозможно: это значило осудить ее на верную смерть.
Я положил в печку самых толстых поленьев, чтобы она топилась подольше, завернул Проказника в одеяло и, расцеловав его, ушел вместе с Витали.
По словам хозяина, нам необходимо было собрать по меньшей мере сорок франков. Но разве это возможно? Нам ни за что не заплатят столько денег.
В зале все уже было приготовлено, оставалось только зажечь свечи. Но Витали решил зажигать их не сразу, а когда соберется побольше публики, чтобы их хватило до конца представления.
Публика мало-помалу собиралась, но ее было очень немного. Делать нечего – пришлось осветить залу и начать представление.
Я вышел и, заиграв на арфе, спел две песенки, но публика приняла меня холодно, только немногие аплодировали мне. Это привело меня в отчаяние. Ведь я пел для бедной больной обезьянки! Мне так хотелось тронуть зрителей и заставить их заплатить побольше. Однако несмотря на все мои старания, это мне не удалось: публика явно не считала меня «всемирным чудом».
Успех Капи был гораздо больше моего. Ему много аплодировали, а когда он закончил, зрители не только захлопали в ладоши, но и начали стучать ногами.
Наступила решительная минута! Капи взял в зубы чашку и стал обходить зрителей, а я в это время плясал и думал, удастся ли ему собрать сорок франков. Тревога сжимала мне сердце, пока я улыбался публике.
Мне пришлось плясать долго, потому что Капи не торопился. Если кто-нибудь не давал ему денег, он, как всегда, останавливался и начинал хлопать зрителя по карману. Наконец он вернулся, и мне можно было остановиться. Я и Витали взглянули на чашку – она была далеко не полна.
– Мы исполнили нашу программу, – сказал Витали, – но так как свечи еще не догорели, то я спою несколько романсов. После этого Капи еще раз обойдет публику и, может быть, те зрители, которые не могли найти своих карманов в первый раз, будут теперь половчее. Я попрошу их приготовиться заранее.
Никогда еще, казалось мне, не пел Витали так, как в этот вечер. Его пение так сильно подействовало на меня, что я забился в уголок и заплакал. Сквозь слезы я видел, как сидевшая в первом ряду дама начала аплодировать изо всех сил.
Эта была не крестьянка, а настоящая дама, великолепно одетая. Рядом с ней сидел мальчик, очень похожий на нее лицом, должно быть, ее сын.
Когда Капи собирал деньги, эта дама, к моему удивлению, не дала ему ничего, но сделала мне знак, чтобы я подошел к ней.
– Я хотела бы поговорить с твоим хозяином, – сказала она мне.
Меня удивило, что такая важная дама хочет говорить с Витали. Было бы гораздо лучше, если бы она вместо разговоров положила что-нибудь в чашку Капи. Однако я все-таки пошел к Витали и передал ему ее слова.
Попутно я заглянул в чашку Капи: там было еще меньше денег, чем в первый раз.
– Что нужно от меня этой даме? – спросил Витали.
– Она хочет говорить с вами.
– Мне не о чем говорить с ней.
– Она ничего не дала Капи. Может быть, она хочет дать ему что-нибудь теперь?
– Так значит, ей нужен Капи, а не я.
Однако он все-таки пошел. Я и Капи последовали за ним.
В это время к даме подошел лакей в ливрее и остановился около нее. Витали тоже подошел и поклонился, но очень холодно.
– Извините, что я побеспокоила вас, – сказала дама. – Мне хотелось поблагодарить вас.
Витали снова молча поклонился.
– Я люблю музыку и понимаю ее, – продолжала дама. – У вас замечательный талант, и я благодарю вас за доставленное удовольствие.
Замечательный талант у Витали! У моего хозяина, который показывает ученых собак! Я был поражен.
– Какой может быть талант у такого старика, как я, – возразил Витали.
– Не подумайте, что я спрашиваю из пустого любопытства… – начала было дама.
– Я охотно объясню то, что могло вам показаться странным, – прервал ее Витали. – Вас, наверное, удивило, что человек, показывающий ученую собаку, поет арии из опер? А между тем тут нет ничего удивительного. Я не всегда занимался тем, чем теперь. В молодости, много лет тому назад, я был… лакеем знаменитого певца и запомнил несколько арий, которые пел мой господин. Вот и все.
Дама пристально посмотрела на Витали, которому, казалось, было неловко.
– До свидания, – сказала она, – и позвольте мне поблагодарить вас еще раз за доставленное удовольствие.
Она нагнулась к Капи и положила в чашку золотую монету.
Я думал, что Витали проводит эту даму, но он посмотрел ей вслед и с досадой пробормотал что-то по-итальянски.
– Она дала Капи золотой, – сказал я.
– Золотой? – машинально повторил он. – Ах да, я и забыл про бедного Проказника! Идем к нему.
Мы собрали наши вещи и ушли на постоялый двор. Я первым вбежал по лестнице и вошел в комнату. Огонь потух, но угли еще тлели. Я зажег свечу, удивляясь, что не слышно Проказника.
Он лежал на одеяле в своем генеральском мундире и, по-видимому, спал. Я нагнулся к нему и осторожно взял его за руку, чтобы разбудить. Рука была холодна, как лед.
В это время Витали вошел в комнату.
– Проказник озяб, – сказал я.
Витали нагнулся над ним.
– Нет, Проказник не озяб, а умер, – грустно проговорил он. – Этого нужно было ожидать… Может быть, было бы лучше, если бы я оставил тебя у госпожи Миллиган, Реми. Как будто судьба наказывает меня за мою ошибку. Сначала Зербино и Дольче, теперь Проказник. А пожалуй, и этим наши неприятности не закончатся.
Глава XV
Париж
До Парижа было еще очень далеко.
Целыми днями шли мы по покрытым снегом дорогам, и холодный ветер дул нам в лицо. Обычно мы шли молча, и это молчание тяготило меня. Иногда я пробовал заговорить с Витали, но он отвечал мне коротко, даже не оборачиваясь.
К счастью, Капи был общительнее, он иногда подбегал и лизал мне руку, будто хотел сказать: «Я твой друг, я здесь».
«Что мы будем делать в Париже без денег, без Зербино, Дольче и Проказника?» – часто с тревогой думал я.
Мне не раз хотелось поговорить об этом с Витали, но он был так мрачен, что я не решался.
Однажды, переночевав на ферме, стоявшей недалеко от большого селения, мы ранним утром подкрепились завтраком, выпили густого овечьего молока и пустились в путь. Пройдя мимо овечьего загона и миновав селение, мы взошли на холм и увидели вдали густые облака дыма над громадным городом. Я пристально смотрел вперед, стараясь разобрать что-нибудь в этом смешении крыш, башен и колоколен, окутанных туманом и дымом.
Шедший впереди Витали остановился и, подозвав меня, пошел рядом со мной.
– Скоро наша жизнь изменится, – сказал он. – Через четыре часа мы будем в Париже.
– Значит, это Париж? – спросил я.
– Да. И там нам придется расстаться.
Я взглянул на Витали. Он тоже посмотрел на меня и по моей бледности и дрожащим губам понял, что происходило в моей душе.
– Ты встревожился. Может быть, тебе жаль расставаться со мной? – спросил он.
– Неужели нам нужно расстаться? – едва мог проговорить я.
– Бедный мальчик! – прошептал Витали.
Эти слова и тон, каким они были сказаны, глубоко тронули меня, и слезы выступили у меня на глазах. Так давно никто не высказывал мне участия.
– Как вы добры! – воскликнул я.
– Это ты добр, мой милый, славный мальчик. И меня глубоко трогает твоя любовь. Когда живется хорошо, часто не ценишь привязанности. Но если приходится туго, да еще в старости, когда и без того нет уверенности в завтрашнем дне, то начинаешь дорожить любовью людей. Я вижу твои слезы, и мне становится легче. Мне и самому очень тяжело расстаться с тобой, Реми.
Только гораздо позднее я понял, как справедливы были его слова.
