Сусанна Георгиевская - Отрочество
«Сколько же нам ждать вас? Очень просто, продали ваши книжонки, да и купили мешок. Очень даже обыкновенно».
И он остается без учебников до конца года. Его учебные дела и так не блестящи, а без книг и совсем пиши пропало. Он бегает к товарищам, занимает книжки на полчаса. Но много ли за полчаса сделаешь! Каждый раз, когда его вызывают, он плетет невесть что. Мать наконец замечает, что с ним что-то опять случилось, и учиняет ему допрос. Но он ни в чем не признается.
Печально и быстро катится по отлогой горе оторвавшийся снежный ком, пока не докатывается до ее подножия.
Его исключают из пионеров за двойки и за вранье.
При одной мысли об этом Даня зажмурился. Но тотчас же какой-то трезвый, ясный голос успокоительно прозвучал в его сознании: «Глупости! За что? За то, что человек потерял учебник, его никогда ниоткуда не исключают. Ну, неприятно, конечно, но как-нибудь да наладится».
А что, может и в самом деле наладится?
Даня медленно прошелся из угла в угол.
Стемнело. Все как всегда. Вот стол. Вот лампа. Как будто сегодня может быть все как всегда!
По ободку абажура прыгают хорошо знакомые, вырезанные когда-то из черной бумаги не то собаки, не то олени.
Вот буфет. На буфете — большая ваза. Мама ее называет фруктовой вазой, но фруктов в нее никогда не кладет. Когда папа приносит с завода получку, она покупает то мандарины, то яблоки, но в вазу их не кладет.
«Поел? — говорит она после обеда Дане, и на скатерти вдруг появляется яблоко. — Хорошо, что спрятала. Уничтожил бы до обеда».
Над фруктовой вазой висит на стене фотография мамы и папы до свадьбы.
Были такие красивые, а стали такие старые… Почему они оба такие старые?.. В самом деле, как будто не мама и папа, а дедушка и бабушка. Ах, если бы он родился у них пораньше или они бы родились попозже, его мама, наверно, все умела бы понимать, как мама Петровского.
А вот над кроватью мамы фотография старшего брата.
Кто из мальчиков не мечтает о старшем брате! О брате, которым гордишься, которым немножко хвастаешь перед друзьями! О брате, который все умеет, все знает!
Вот таким братом был Аркаша. Он никогда не задирал нос оттого, что был на десять лет старше Дани. Никогда не говорил «отстань», «уйди». Научившись ездить на велосипеде, он первым делом прокатил Даню. Едва Дане исполнилось шесть лет, Аркаша смастерил ему деревянные коньки и повел с собой на каток. И даже глазом не моргнул, когда кто-то крикнул ему: «Эй, нянька!» Он выучил Даню кататься, а на следующую зиму добился, чтоб Дане купили настоящие коньки. Он брал Даню с собой, когда с одноклассниками катался по Неве на лодке, приносил ему из библиотеки книжки, а однажды взял Даню в тир, где шли стрелковые состязания. Он был веселый, Аркаша, и он всегда заступался за Даню перед мамой.
Когда началась война, Дане было семь лет, а брату — семнадцать. Брат кончил школу и пошел на войну добровольцем. Этот день навсегда остался в памяти у Дани.
Мама, которая обычно заснуть не могла, пока Аркаша не возвратится с катка, и всегда встречала его целым градом ласковых упреков, в этот раз ничего не сказала ему. Нет. Она просто уложила братнины вещи в рюкзак: ложку, кружку, белье, и пошла его провожать.
С нею вместе пошел и Даня.
Мама молчала. Молчала всю дорогу и крепко держала брата под руку, а его, Даню, за руку. Молча стояла она на вокзале и смотрела, как солдаты, молодые и старые, устраиваются в теплушке. Она не спросила, какое у Аркаши место, не напомнила ему, чтобы он берег свой вещевой мешок. Было жарко — август. На желтом, с темными подтеками мазута песке подъездных путей, на дощатой платформе суетились люди. У них было такое серьезное и в то же время обыкновенное выражение лица, как будто бы так надо, как будто бы так и быть должно, как будто бы все уже давно-давно привыкло, что война. У тумбочки стояла с узелком в руках и горько, тихо плакала какая-то старушка. По ее щекам катились мелкие слезинки. Спешило куда-то люди в военном. Женщина и девочка обнимали большого и толстого человека в форме и очках.
Суета, давка… И жарко было. Со всех сторон под вокзальную крышу ударяло солнце. Асфальт под ногами — там, где был асфальт, — становился мягким.
Мама не отрываясь смотрела на Аркашу. Она не замечала, что жарко, не замечала, что ее толкают.
Она только смотрела на Аркашу, кивала и, улыбаясь, приговаривала:
— Ну что ж… Ну что ж…
И вот поезд тронулся. Бегущая толпа подхватила маму и Даню. Сперва поезд шел медленно, и люди бежали медленно. Потом он пошел все быстрей, быстрей… Мама тянула за руку Даню. Она все время улыбалась и кивала. Даня едва поспевал за ней.
Сквозь открытые двери теплушки было видно лицо Аркаши. Глаза у него были отчаянные.
— Мамочка, осторожней! — крикнул Аркаша, когда они добежали до конца перрона.
Там, где был конец перрона, — открытое, не заслоненное крышей, стояло солнце. Блестели рельсы, и песок, раскаленный добела, казался похожим на снег. Поезд мелькнул впереди, изогнувшись, как запятая, и скрылся.
Тогда мама вскрикнула громко и до того страшно, что Даня испугался и заплакал. Мама словно проснулась, вытерла ладонью его мокрое лицо, взяла его за руку и молча повела домой.
…Аркаша был убит в марте сорок второго года под Смоленском. Дома никто — ни Даня, ни папа — не смел говорить при маме о брате.
Но вот на другой год после окончания войны, в день Победы, ее пригласили в школу. Там было торжественное заседание. После речи директора открыли белую мраморную доску, вделанную в стену актового зала. На ней было выгравировано золотыми буквами:
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ,
ОТДАВШИМ ЖИЗНЬ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИСИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ!
Под сталинскими словами стоял длинный список имен. Среди них был Аркадий Яковлев, сержант танковых войск.
Вернувшись из школы, мать расплакалась, кажется в первый раз с того дня.
Может быть, после этого ей сделалось легче? Она изредка стала упоминать имя старшего сына и повесила у себя над кроватью его фотографию.
Упершись в стену обеими ладонями, младший Яковлев внимательно рассматривал фотографию брата.
Прямо ему в глаза глядели серые, под темными густыми бровями, внимательные и почему-то немного грустные глаза Аркаши.
Он был снят в своем праздничном пиджаке, и галстук у него был завязан так аккуратно, как могла завязать его только мама, отправляя сына сниматься.
«Она любила Аркашу больше меня, — подумал Даня. — Да и понятно: он ведь был гораздо лучше меня, такой, как надо. Учился здорово, на баяне играл, был храбрым, маме дрова колол… Эх, если бы он был жив, вот кто выручил бы в тяжелую минуту! Ему бы все можно было рассказать — и про учебники и про мешок!..»
В передней что-то звучно щелкнуло. Он вздрогнул и отошел подальше от фотографии. Скрипнула дверь парадной. Это мама вернулась домой… Снимает калоши, вешает пальто.
А может быть, не она, а соседка? Нет, она…
Он узнает ее шаг и тяжелое, словно запертое в горле, дыхание. Наверно, с трудом поднималась по лестнице, таща набитую до краев кошелку.
Тихонько открылась дверь комнаты. Мать вошла, положила на столик, стоящий в углу, кошелку с покупками и, вместо того чтобы сказать «пришел?», или «здравствуй», или «ты разогрел себе супу?», спросила, все еще тяжело дыша:
— Что случилось, а?
Он был сражен.
Можно было, конечно, привыкнуть к этому. Ему стоило возвратиться домой с какой-нибудь нехорошей новостью, как она тотчас же говорила, открыв парадную дверь и даже не взглянув ему в лицо: «Что случилось, а?»
Его одновременно и удивляло то, что она говорила так, и раздражало до крайности.
— Что случилось? — спросила она и на этот раз.
И взгляд ее был насторожен, не выражая ни жалости, ни сочувствия, а только покорность бедствиям, которые он ей принес с собой.
Он не ответил.
Она, все еще задыхаясь, ушла на кухню и скоро вернулась с тарелкой горячего супа. Сказала:
— Садись… Или обедать ты тоже не хочешь? — и опять ушла, не дождавшись его ответа.
Он присел к столу и стал есть.
От горячего супа, от пережитого волнения, от того, что он нынче так рано встал, ему вдруг захотелось спать.
Дрёма тихонько прошла по ногам мурашками, загудела в ушах равномерным мягким гулом. Он с трудом подносил совсем уже вялой от сна рукой горячую ложку ко рту, удивляясь тому, что все еще ест.
Она возвратилась из кухни и поставила перед ним тарелку с картошкой. Он съел картошку.
— Будешь кисель? — спросила она сурово.
Он не ответил. Она поставила перед ним блюдце с киселем.
Когда он доел кисель, она спросила его:
— Ты сыт? — и достала из-под подушки странного вида открытку. — На, получай! — сказала она. — Получай!.. Не знаю, как скрыть от отца. Он этого, бедный, не перенесет.
