Владимир Лакшин - Закон палаты
Ганшин был в каком-то весёлом угаре.
— Конечно, продам. Юра, запиши, Костя пятьдесят вносит.
Но тут и Поливанов попросил — ему тоже мама писала, что высылает перевод. А пока взаймы пятьдесят, а?
Ну, как откажешь другу? Бери, Игорь, сколько просишь, вноси на танковую колонну!
— И мне, и мне, и мне! — закричали Жаба, Гришка, Зацепа. Но им давать — велика честь. Больно жирно будет. Да и денег вроде не осталось.
— Ладно, ребята! — остановил разгоравшийся базар Гуль. — Молодцы. Вижу, в седьмой палате лежат патриоты. Да я в вас и не сомневался. Всё для фронта, всё для победы! Наш танк поможет бить врага. Кто знает, может, и мы телеграмму от товарища Сталина получим. А Севу Ганшина отметим особо, вынесем ему благодарность и ко дню Красной Армии, двадцать третьего февраля, — в пионеры.
Подойдя к тумбочке, Гуль стоя стал заполнять какой-то лист. Лицо его выражало глубокую сосредоточенность, а уши, и вообще-то напоминавшие крылья, ещё больше разлетелись в стороны.
В эту минуту в палату заскочил, далеко выбрасывая костыли при каждом шаге, Толик Белоусов. Остановился рядом с Жабой и, дурачась, запел:
Хорошо тому живётся,
У кого одна нога.
И портяночка не трётся,
И ботиночка одна.
Все заулыбались. Толик поздоровался и спросил:
— Рёбушки, вас на танк подписывали?
— Подписывали, — ответил за всех с показным равнодушием Ганшин.
— Я бы тоже подписался. Никто пять рубликов взаймы не даст?
— Держи карман шире, — сказал Костя, — у нас у самих больше нет. Да ты и не отдашь, с тебя взять нечего.
— А я вам стеариновую свечку достану, — пообещал, понизив голос, Толяб. Он воровато оглянулся на Юрку, всё ещё возившегося у тумбочки. Но тот, похоже, не слышал.
Никто на предложение Толяба не отозвался. Ему вообще уже мало кто верил. Менял Толяб, менял — и весь променялся. Последний раз доску свою клетчатую с дырочками променял Косте на сто щелбанов. Костя сразу перевёл щелбаны на Жабу, и Толик ему отщёлкал: лоб у Жабы медный, только и вся радость. А теперь прыгает с пустыми руками.
— А я что зна-а-ю! — протянул заманивающе Толяб. Ему теперь только новостями и торговать. — Зоя Николаевна больше уроков вести не будет… Она теперь не учительница. Её в кастелянши перевели и вместо Наточки нас стричь.
— Юра, верно? — заволновались ребята.
— Верно, — подтвердил Гуль, подняв голову над бума гой. — Проверили — не отвечает квалификации. Зачем она бралась вас испанскому языку учить? И чего, чудачка, придумала. Пуэрко, — фыркнул Юрка, — «свинья»… Надо же, наука… И вообще не соответствовала. Она и так на ниточке держалась.
— А куда же её? — спросил растерянно Поливанов.
— Толик правильно сказал. Парикмахерскую машинку осваивает, стричь вас будет. Хлебные карточки — они всем нужны. Мария Яковлевна пробовала её защищать: «старые кадры, старые кадры», но Ашот настоял. Кремень-мужик! А арифметику и географию буду я у вас временно… Аста ля виста!..
Юрка забрал у Жабы противогаз и, приобняв за плечи Толика, увёл его из палаты, расспрашивая по дороге, каким это образом и где именно тот намеревался достать стеариновую свечку. Глупо думать, что он, Юра Гуль, ничего не слышал.
А Ганшин весь ещё был переполнен счастливым возбуждением. На животе лежал присланный мамой коробок с красками. Он перебирал их, вынимая из картонных гнёзд, и расставлял по-новому. Но главное, он казался сейчас сам себе первым человеком в палате. Что ему Гришка с его бицепсами и вертлявый Жаба, что ему сам Костя, если он и за него отдавал деньги на танк!
Он уже видел в мечтах этот свой танк с красной звездой на башне, грозно лязгающими гусеницами и надписью «Алтаец». Танк летел на полном ходу и стрелял из скорострельной пушки, а из люка высовывался краснощёкий танкист в боевом шлеме, придерживавший древко знамени.
Танкист был совсем такой, каких видел Севка до войны на улице Горького в день парада. Он снова отчётливо вспомнил себя в то майское синее утро, в длинном пальтишке и вязаной шапке, немного смахивавшей на будёновку. Они с отцом только что вышли из дома и остановились у самого устья переулка. Пробравшись вперёд, сколько можно было, Севка застыл в разрыве оцепления, просунув голову под чьими-то скрещенными руками. И понеслись из чёрных раструбов репродукторов боевые весёлые марши, и помчались, цокая копытами, огненные кони, запряжённые в тачанки. Замелькали перед глазами красноармейцы в будёновках, командиры в зелёных фуражках, задрожала земля, грозя пустить трещинами свеже положенный на булыжник асфальт, загремел воздух, глуша живые голоса, и появились, наконец, танки… А у Севки — звёздочка на груди, в одной руке сине-розовая вертушка, в другой — прозрачный малиновый петушок на палочке — счастье!
Ганшин вспомнил, как мечтали все во дворе, чтобы скорее началась война. Настоящая война! Мама с ужасом взмахивала руками, слыша эти слова. А в тот день, когда война в самом деле началась, он лежал с другими мальчиками на верхней террасе в Сокольниках. Перед обходом, во время солнечных ванн, вдруг забегали с озабоченными лицами, зашептались взрослые, и кто-то произнёс негромко: «Война». «Ура-а-а!» — завопила вся верхняя терраса. Ожидалось что-то необычное, весёлое, беспокойное! И потом — завывание сирен воздушной тревоги, буханье зениток, стоявших неподалёку в парке, ночёвки на тюфяках в подвале…
Вспомнил он и лицо мамы, когда она наклонилась над ним, поспешно прощаясь в палате московского санатория — через полчаса их увозили из города. Мама говорила, что не может взять его домой, как некоторых берут. Врачи не советуют, да и сама она не знает толком, куда их учреждение из Москвы поедет. И заплакала. Севка сказал смущённо: «Мама, я не знал, что война — такая гадость» — и тоже заплакал.
Ганшин мотнул головой, прогоняя эти видения. Лучше о другом думать. Теперь его танк будет бить врага. Интересно бы знать, сколько стоит танк? Эх, забыли спросить у Юрки. Ясно, что на его деньги не то что танк, наверное, и пушечку, стреляющую из башни, не купишь. Но хотя бы мушку на стволе — на неё-то Севкиных денег хватит?
Глава десятая
ФУРАЖКА В КАШЕ
авно обещанного гостя ждали, ждали и ждать перестали. Изабелла говорила, что приведёт его перед ужином, а сама прежде завела в девчачью палату. Он там целый час про войну рассказывал. Обидно, и что девчонки в этом понимают? Теперь ему отдохнуть надо, а после он в седьмую придёт.
— Видела я вашего героя в дежурке. Такой представительный, с нашивками, — сказала тётя Настя, ещё пуще разжигая нетерпение ребят. — Сейчас только подкрепится, ему котлетку сготовили, пюре картофельное, спиртику мензурку… Уже кончает.
Изабелла залетела в палату чуть раньше гостя. Велела поправить постели, подтянуться, встретить командира организованно, по-военному.
— Хочу предупредить, у Петра Лукича тяжёлая контузия, ранение осколком в голову. Так что вопросами его слишком не допекайте. К тому же сами понимаете, о многом не расскажешь — военная тайна. Пусть говорит, о чём сочтёт нужным.
— А мы сегодня деньги на танк собирали! — не сумел промолчать Ганшин. — Можно, мы ему скажем?
— Слыхала, слыхала про ваши подвиги, — не отвечая на вопрос, отозвалась Изабелла. И, прищурившись, посмотрела на Севку, так что ему даже не по себе стало. — Мать Ганшина в каждом письме спрашивает, не голодает ли мальчик, не прислать ли денег. А деньги ей, наверное, не на блюдечке подносят… Конечно, дело важное, патриотическое, — спохватилась она. — Мне Юра рассказывал, как вы тут митинговали. Всё для фронта…
Ганшину стало стыдно за Изабеллу. Всегда она так всё понимает, а тут вроде не до конца, не совсем сознательная, что ли.
— Ну, где здесь седьмая палата? — раздался тем временем из коридора мужской, зычный, непривычный голос, и, чуть пригнув голову под притолокой двери, вошёл высокий военный в командирском кителе и с забинтованной головой. В руках он держал фуражку.
— Пионеры и октябрята, смирно! — скомандовала Изабелла.
Все вытянули руки по швам и застыли на кроватях, повернув головы к вошедшему.
— Вольно, вольно, — не торжественно, как-то по-граждански сказал он и остановился в ногах у Зацепы.
Лицо вошедшего было волевое, строгое, но неожиданно он улыбнулся широкой, расточительной улыбкой, и все заулыбались в ответ.
— Ух, какие бузотёры! — И капитан обвёл глазами палату. — Давайте знакомиться. Капитан Ломов Пётр Лукич, одна шпала. Воевал на Юго-Западном фронте, ранен под Харьковом. Контужен. Красная нашивка и две жёлтые — видите? — Капитан показал рукой на грудь. — Обычно спрашивают. Сразу отвечаю: красная — тяжёлое ранение, жёлтые — два лёгких. Долечиваюсь здесь в госпитале.
