Фрида Вигдорова - Это мой дом
– Здравствуйте!
На это Яков Никанорович заметил:
– Вот, а вчера забыл. Разве можно забывать здороваться?
– А чего поминать вчерашнее? – ответил Николай, и конечно же это прозвучало не слишком вежливо.
Костенецкий стал выговаривать ему. Выговаривал долго, не забыл и прошлогодний случай с Ольгой Алексеевной. Николай слушал непокорно, возражал на каждое замечание, а кончил чудовищной фразой:
– Да что вы ко мне привязались, в самом-то деле?
Привычка Якова Никаноровича поминать старое могла не то что Катаева – хоть кого вывести из терпения. Для него учителя и ученики были двумя враждебными лагерями, и ему постоянно хотелось учеников изловить, обличить, уличить, покарать и уж непременно напомнить про какой-нибудь старый грех. Старого поминать нельзя, не то человеку станет казаться, что никогда он не развяжется с прежними грехами, и неохота ему будет начинать новую жизнь. Яков же Никанорович только и делал, что шпынял Николая и каждый день Поминал ему прошлое. Николай ответил вспышкой дикого непослушания, начал все делать назло. Если все сидели, он ставал, если Яков Никанорович велел встать – садился, и так во всем.
Поведение Катаева обсуждали на совете нашего дома, он отвечал одно: «А чего он ко мне пристает!» Мы доказывали ему, что, прав или неправ Костенецкий, а он, Катаев, ведет себя возмутительно. Наконец пригрозили: если не обуздает себя, придется отнять у него подшефных, потому что какой же это пример маленьким!
Был у меня длинный разговор с Яковом Никаноровичем. Доказать я ему ничего не доказал.
– Что же, по-вашему, я не вправе сказать ученику, что он плохо себя вел? Что же мне, поощрять его? Этак вы распустите своих – с ними и вовсе сладу не будет.
Тут вмешался Иван Иванович. Он давно уже не называл моих «ваши дети». Внимательный и памятливый, он теперь знал почти всех наших ребят, а уж о Катаеве и говорить нечего – кто его не знал!
– Я думаю, – сказал он осторожно, – вам, Яков Никанорович, пока что не надо иметь с ним дела. Тут сломалась какая-то пружина, и вам на этом пути успеха не добиться…
Яков Никанорович был глубоко возмущен.
– Вот это я называю – идти на поводу у нарушителя дисциплины! – сказал он с обидой.
Но Иван Иванович настоял на своем. Сам он умел разговаривать с Катаевым спокойно, твердо, и на время действительно стало потише. Учителя почти не жаловались. Однако я чувствовал, что Николай снова сорвался. Я и прежде не достиг с ним душевной близости, он все еще приглядывался ко мне, но все же мы, хоть и не взявшись за руки, шли в гору. А сейчас… сейчас мы опять покатились вниз.
В середине октября звено Лелюк копало свою свеклу. Копали днем и ночью при кострах, две недели кряду не покидали поля, жили в таборе. Наши ребята, сменяясь, помогали, хоть и сами были заняты по горло. Дома то и дело мы возвращались к разговору: пятьсот или меньше выйдет у Нади? Ведь столько свалилось на нее – заморозки, засуха, мотылек!
– Когда давала обещание, должна была все в расчет взять, – говорит Василий Борисович.
Лида мотает головой – расчета она не признает ни в чем.
Катаев ходит на копку каждый день – и в свой день, и не в свой. Возвращается, как и все, усталый, грязный. Подолгу умываясь, чертыхается и бубнит:
– Ну ее к дьяволу, не пойду больше. Сама пускай копает. Что нам, до всех дело?
Вечером того дня я работал на поле вместе с ребятами. Сыпал мелкий теплый дождь, костры дымили, размокшая земля липла к рукам, висла на подошвах пудовыми гирями. Дело шло к концу, груженые пятитонки увозили свеклу на сахарозавод. Работали молча, яростно и уже из тех последних сил, когда кажется: если на минуту опустишь руки, потом не шевельнуть ими больше.
И вдруг я услышал рядом приглушенный голос:
– Ты не думай, если пятьсот не потянет, это ничего. Мы сговорились, мы напишем куда надо, что ты не виновата. Потому что стихийное бедствие!
Я едва верил ушам – это говорил Катаев! Я скосил глаза. Отсвет костра падал на его лицо. Оно было доброе, даже просительное, оно утешало.
– На биса мне ваши письма! Если пятьсот не потянет, мне тогда на белый свет не глядеть… – отозвалась Надя.
Эх, подумал я, злая девка! Обидеть в ответ на такие слова!
А на другой день, когда ребята умывались после работы, она. пришла к нам. Пришла такая – не узнать! Брови уже не сведены у переносья, белые, зубы приоткрылись в улыбке.
– Добрый вам вечер! – сказала она. – С завода звонили – уже пятьсот, а еще осталось, подсчитывают! Милости прошу к нам в гости ваших хлопцев. У нас там угощенье – напекли, наварили. Приходите! И этого… ну, такого… Колей звать… чтоб пришел! Да вот он, – сказала она вдруг, выуживая Катаева из гущи столпившихся вокруг ребят. – Он, знаете, Семен Афанасьевич, он меня вчера утешал. А я его так шуганула – отстань, мол, без тебя тошно!
Она взяла Николая за руку, он, верный себе, руку вырвал. Надя повторила, смеясь:
– Приходи! Вот сейчас умойся, переодевайся и приходи со всеми. Да не сердись, на сердитых воду возят!
…А назавтра оказалось, что он отлучился из дому, никого не спросясь. Еще через день – не пожелал отвечать урок в школе. Не одно, так другое…
Иногда мне казалось, что в нем живут два человека – один хочет и тепла и дружбы, другому все нипочем. Этот второй старался быть непроницаемым для всего: для доброго слова, для общего дела. Я знал – надо запастись терпением, не ко всему придираться. Но и спускать, не замечать было нельзя.
* * *– Послушай, откладывать больше неловко, – говорит Галя, – Иван Никитич опять напоминал. Уж если обещали, Давай пойдем.
Скрепя сердце я повязываю галстук.
Идем лесом. Деревья давно уже стоят совсем голые, и воздух морозный, но снег еще не выпал. Пахнет палым листом, немного – по старой памяти – грибами.
– Когда это мы с тобой в последний раз так ходили?
Что и говорить, давно так не ходили. Не поспеваем. Немного нам дарит наша работа таких вот вольных минут. А может быть, чем реже подарок, тем дороже и памятней…
День быстро гаснет, и к докторскому домику мы подходим уже в темноте. Из окон на дорогу падает теплый свет. Не успели подняться на крыльцо, а дверь уже распахнулась.
– Милости просим! – слышится знакомый голос. – Входите, входите, ждем вас! Знакомьтесь, пожалуйста, моя жена Анна Павловна, свояченица Лидия Павловна.
У Гали, круглые глаза. У меня, наверно, тоже. Но это не фокус, не обман зрения – они совсем одинаковые: высокие, худощавые; коротко стриженные прямые волосы; прямые, в одну линию брови; прямые носы; серые строгие глаза; одинаковые темные платья, с белыми воротничками. Прежде я никогда не мог запомнить, что это за родство такое – свояченица, но теперь, поглядев на Анну Павловну и Лидию Павловну, уже не спутаю: свояченица – это сестра жены.
– Милости просим в столовую, – приглашает Анна Павловна.
Простая комната, посредине круглый стол, уставленный всякой всячиной, больше домашнего приготовления. За столом – мальчик лет двенадцати, худой, бледный, светлые волосы причесаны на косой пробор. Он не поднялся нам навстречу, только поглядел с любопытством.
– Это наш внук, – сказала Анна Павловна. – Славочка, познакомься.
– Здрасте! – не вставая с места, буркнул Славочка.
Уселись за стол. Я разглядывал белую, словно кружевную корзинку с домашним печеньем. Справа стояло блюдо с пирожными, тоже, видно, своими, слева – вазочка с конфетами. Хозяйка протянула мне стакан горячего крепкого чая, густого и красноватого на свет, как вино.
– Славочка, – спросила она, – какое пирожное ты хочешь?
– Крем со всех, – хладнокровно ответил мальчишка.
И седая женщина с прямыми строгими бровями, вооружась маленьким ножичком, стала осторожно снимать с пирожных крем на Славочкино блюдце.
– Аня! – негромко, с упреком произнес Иван Никитич.
Жена беспомощно взглянула на него, а Слава раздельно повторил:
– Крем со всех!
Я не глядел на Галю, но помнил: мы в гостях. И, не говоря ни слова, принялся размешивать сахар в своем стакане.
Анна Павловна усердно угощала нас, не решаясь только предлагать обезглавленные пирожные. Лидия Павловна пододвигала нам то печенье, то лимон. Иван Никитич хмурился, постукивая пальцами по подстаканнику. Слава безмятежно ковырял ложкой крем. Потом запустил руку в вазу с конфетами и положил перед собой целую пригоршню. Тягостное молчание прерывали только негромкие огорченные возгласы Анны Павловны: «Но, Славочка!.. Слава, как же это!.. Славочка, прошу тебя…»
Заклинаний этих Слава явно не слышал. Он хватал одно, отодвигал другое, тянулся через стол за третьим, опрокинул на колени тетки стакан с чаем, сказав при этом: «Вечно ты…» – и на очередное испуганное междометие бабушки ответил хладнокровно: «Да ну тебя, много ты понимаешь». Наконец он шумно отодвинул стул, поднялся, похлопал себя по животу и вышел из комнаты, не удостоив нас больше ни единым взглядом.
