Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки
На ум пришел пацаненок, славный такой:
— А что такое символ?
— Символ, блин… Это такая фигня, на которую все смотрят и думают о чем-то ином. Вот я пацан, вроде Брига, а на самом деле — символ полного дерьма. И ты меня не трожь — замажешься, вонять будет.
Брига перевернулся на спину, закинув руки под голову (подушек в карцере не было, простыней тоже — только матрас и байковое одеяло). «А что такое символ?» — мальчишка смотрел доверчиво, у новичков всегда такие глаза. Но ничего, поживет, будет глядеть по-другому. Вот пару раз середняки погоняют, Рыжий врежет…
«А интересно, — подумал Брига. — Когда-нибудь так будет, чтоб не били совсем? Как в Алениных книжках… Как там? Один за всех, и все за одного. Мсье д’Артаньян, я вызываю вас на дуэль! Я приношу извинения, если погибну ранее, чем смогу сразиться с вами. Один за всех, и все за одного. Один против всех. И все на одного. Наверное, если кто-то взял бы да и сказал: «Я больше не буду бить младших!», то старшаки точно его бы отлупили. А младшаки смотрели бы. А может, не смотрели бы… Может. Надо подумать».
Брига закачался на пружинистой сетке, мурлыча под нос:
— Партия наши народы споила…
И далее, согласно вольному детдомовскому переводу.
Глава 14
И десять копеек сдачи
Алексей Игоревич курил нервно, жадно. Брига проглотил слюну. У него было еще четыре «Беломорины», но ведь пока до них доберешься…
— С начала проиграть?
— Не стоит. Не стоит. Ты сегодня ел?
— Ел, — сказал торопливо.
Он мог бы ухватиться за предложение, пустить слезу: мол, с карцухи, хлеб и вода… С кем-то другим — да, легко! А с Алексеем Игоревичем — не мог.
— А почему спросили-то? — поинтересовался Женька.
— Я хочу понять, что у тебя в голове, что? Там должна быть музыка, но там что-то другое и, видимо, крайне важное. Я не хотел тебя обидеть. Но если ты голоден, то мне тебя проще накормить, чем впустую терять время…
— А почему голоден-то? Жрал я сегодня эту… толченку и котлеты.
Алексей Игоревич промолчал. То, что мальчишка весь в своих мыслях, он понял, но расспрашивать не стал: знал и то, что ничем не сможет помочь, и то, что мальчик все равно ничего не расскажет, пока сам не захочет.
— Пойдем-ка чай пить!
В просторной квартире Алексея Игоревича все стены были увешаны грамотами и фотографиями. Вот сам педагог; вот мальчишки с баянами. Пацаны чуток постарше Бриги, затянутые в хвостатые фраки, с бабочками на горле. Они наверно не витали в облаках, не думали о котлетах, серьезные ребята…
— Алексей Игоревич!
— Слушаю! — отозвался преподаватель уже из кухни.
— А почему вы решили, что я о своем думаю?
— Я не решил — я знаю. А если б и не знал, баян бы рассказал: он ведь чувствует все, понимаешь? Он живой, он дышит. Вот смотри, сколько есть инструментов различных: струнные, клавишные, духовые, — но дышат только баян, гармонь, аккордеон. Вот сколько лет живу, столько и удивляюсь. Да, живой. Ты вот сегодня все верно делал, но — как бы тебе объяснить? — схематически, что ли… То есть заученно. Вот в «Дождике» через терцию скаканул — и не заметил. А дождик у нас легкий, летний дождик, не надо его превращать в снегопад. А раз к низам потянуло, значит, и мысли тяжелые… Верно, Бриг?
Так музыкант называл мальчика — Женька напоминал ему маленький кораблик, летящий под всеми парусами по огромному морю. И не было у Алексея Игоревича уверенности в том, что Бриг не свернет в тесную бухту или не сгинет в волнах.
— Сдал меня баян с потрохами! — рассмеялся мальчишка.
— Можно и так сказать. Надеюсь, мы не будем ему за это темную устраивать?
— Нет! — Бриге вдруг очень понравилась мысль, что баян живой; он будто и сам давно знал об этом, да забыл.
— А сахар-то у нас кончился, молодой человек, — озадаченно проговорил Алексей Игоревич. — Сбегаешь?
Брига кивнул головой. Хватанул рубль, довольный возможностью хоть чем-то отблагодарить… и замер.
— А…а… не боитесь?
— Чего? — у преподавателя дрогнула в руках вазочка с печеньем.
— Что я с вашим рублем удеру?
«Шутит, что ли?»
Но Бриг смотрел настороженно.
«Что происходит в этой душе, чистой душе, что он сам себе и всему миру доверять боится? Железный молох, перемалывающий души, — вот что такое твой детдом», — подумал Алексей Игоревич, захотелось приподнять упрямую голову мальчишки и заглянуть, что там на самом донышке глаз.
— Я понял. Да. То есть нет. Видишь ли, во-первых, у меня не было причин тебе не доверять, а во-вторых, рубль не такие великие деньги, чтобы ты рисковал из-за них потерять мое уважение. Так?
Брига посмотрел на музыканта снизу вверх, в упор:
— Зря я спросил?
— Нет, отчего же. Иногда лучше спросить прямо, чем сомневаться. Давай, друг, поторапливайся. Не мне же, старику, мчаться.
Женьке захотелось кинуться к Алексею Игоревичу, обнять его, но он сдержался и рванул в коридор. Летел вниз по лестнице, сжимая в кармане желтоватую бумажку с носатой единицей, и было ему стыдно и хорошо. «Хотя почему стыдно? Сказано же: лучше спросить. Просто-то все как!»
Улица дохнула морозно. По аллее до гастронома было всего ничего, легконогому две минуты бега. Женька несся, обгоняя спешащих прохожих, и успевал подбегать к густым шарам заснеженных кустов, дергать шероховатые ветки и отскакивать из-под снежного душа. В душе светило солнце, над головой распахнулось зимнее небо; рубль в кармане грел пальто, как пуховый шарф.
У входа в гастроном Женька остановился, поправил одежду. «Чего так расскакался? Не десять лет уже!» — но солидности хватило на три шага, от двери к прилавку.
— Мне килограмм сахара, — улыбнулся он, переводя дыхание.
Тетка за прилавком, рослая, необъятная, в высоком колпаке с сероватым кружевом, зевнула:
— Рафина-а-ад-песо-о-о-к?..
Именно так «рафинадпесок». Нос у нее был мясистый, и сама она была мрачнее тучи. Женька улыбнулся от души, на весь свет, промороженный, выстуженный ноябрем.
— Песок, но рафинадный.
Тетка сморщилась, как клюквенного киселя столовского хватанула.
— Ой, не пудри мозги, чего тебе?
— Песок сахáрный. Из Сахары песок.
И тут же представил, как лежит он горами, желтый-желтый песок, привезенный из далекой пустыни, где вечная жара и только верблюды ходят туда-сюда — и внезапно подмигнул тетке, сам от себя не ожидая. Та растянула губы, сведенные в куриную гузку.
— Сахáрный так сахáрный. Девяносто копеек с тебя, шутничок. Ох, вырастет — держитесь, девки!
И вдруг потянулась к Женьке, к самому его уху, разлив тяжелую грудь по прилавку:
— А краснеть-то отвыкай, симпатишный, не любят девки стыдливых. Отвыкнешь?
— Постараюсь, — хмыкнул Брига; но где-то внизу живота сладко екнуло от сомнительного комплимента.
— Ишь, постарается он!
Тетка насыпала сахар, откидывая влажные комки, и все улыбалась. За Женькой встала очередь: старичок в сером пальтишке, дамочка какая-то. Брига вытащил рубль, разгладил на ладошке…
— Бригунец!
Брига машинально втянул голову в плечи. Ларисин голос трудно было не узнать — звенящий, дребезжащий, как пустые стаканы на разносе в столовой. Завуч протирала платком запотевшие очки. «Надо же: без очков, что ли, разглядела?» — удивился Брига.
— Обождите! — властно сказала завуч продавщице. У той рука с совком над пакетом застыла.
И громко спросила у Бриги:
— Ты где деньги взял?
— Алексей Игоревич дал, за сахаром сбегать.
Лариса Сергеевна знала, что деньги у детдомовцев бывают в трех случаях: если кто из родни привезет, и, несмотря на запрет, спрячет; если выпросят у кого; или если украдут.
Женька покраснел: и не виноват был, а чувствовал себя, будто его за руку в чужом кармане поймали.
— Это не мои деньги… — пробормотал мальчик.
— Ясно, что не твои. Давай сюда рубль, разберемся!
— А что разбираться, — протянула продавщица. — Если бы украл, он бы не сахар брал, а конфеты или сигареты клянчил. Я таких сразу вижу. Так будете платить?
Женька с надеждой глянул на завуча. Но Лариса Сергеевна проглотила замечание продавщицы, как удав кролика, даже выщипанной бровью не повела.
— Отдай мне рубль, — произнесла она четко.
— Не дам! — выпалил Брига.
Лариса на миг замерла.
— Что значит «не дам»?
— Господи, да не крал он их, говорю же! — всплеснула руками продавщица. — Пятнадцать лет в торговле — уж я-то знаю! Так что с сахаром?
— В торговле, но не в системе государственного воспитания, — отчеканила завуч, плотно прижала очки к переносице и пояснила громким шепотом: — Он из детдома — это особый контингент…
— Да уж вижу, что не из академии, — завелась продавщица. — Ручки-то уберите, женщина, раз я сказала, что он не крал! Давай, малец, твой рубль…
