Эдуард Веркин - ЧЯП
В конце концов, Герой же не может сам с собой разговаривать?
Синцову, конечно, не очень нравилась такая роль, получалось, что в этой истории его дело перебирать монеты и слушать хвастливые истории, иногда интересные истории, но слушать. Незавидная участь, однако, совершенно.
Но, поразмыслив и прикинув расклады, Синцов еще раз нашел в этой ситуации положительные стороны и даже определенные удобства.
Во-первых, время. Время, которое должно было этим летом проходить бестолково и мучительно, пройдет побыстрее.
Во-вторых, оно пройдет с пользой. Совершенно на ровном месте он узнает много нового. Пусть на первый взгляд это ненужная информация, но это лишь на первый.
Синцов уже давно понял, что информация делится на полезную и пустую, и научился автоматически отсекать одно от другого. Пустотой было заполнено все вокруг, она вываливалась из радио, подстерегала в Сети, набрасывалась разговорами приятелей в школе, пыталась вцепиться рекламными баннерами и листовками из почтового ящика, влезть эсэмэсками и рассуждениями сестры о неоправданно высоких ценах на смартфоны. Полезная информация любила тишину, пряталась в книгах, в познавательных передачах, в научно-популярных журналах, которые в приступах ностальгии покупал отец. Полезная информация была стеснительна и робка, не навязывалась в друзья и не обещала скидки.
Сама полезность информации понималась Синцовым по-своему и заключалась не в том, что она могла пригодиться лично ему, а в том, что информация эта законно помещалась в копилку опыта всего человечества. Что она возникала путем исследований, размышлений и упорного аналитического труда, а не генерировалась мусорными потоками сплетен, слухов и профанских мнений, заполнявших каждый байт сетевого трафика. Синцову нравилось заглядывать в эту копилку и чувствовать, что человечество существует не зря, что остались еще люди, остались, огонь на маяках не погас.
И вот теперь Синцов познакомился с человеком, который был живым носителем полезной информации. И не просто полезной, но еще и весьма оригинальной. Глупо было это упускать.
В-третьих, опять деньги.
– Видишь ли, Костян, история Царяпкиной – это трагическая история, – сказал тем временем Грошев. – Года три назад к нам из Москвы одна девушка приехала. Подвижница, так сказать.
– Подвижница? – не понял Синцов.
– Ну да, подвижница. Есть такие барышни, остро чувствующие несправедливость в мире. Они сами живут неплохо, однако мысль о том, что где-то на просторах России рушится культура и дети недополучают килокалорий духовности, отравляет их существование…
Грошев сделал пометку в каталоге, опустил руку за спинку дивана и достал небольшой альбомчик почти карманного формата. Синцов заметил, как в альбомчике блеснуло золото. Видимо, это были тоже запасы, только на этот раз золотые.
Грошев вставил в глаз монокль и принялся разглядывать монету, сделавшись похожим на ювелира, при этом он не забывал рассказывать:
– Поэтому эти девушки бросают свои уютненькие квартиры и по старой традиции двигают в народ, в провинцию, к нам, в малые грязи. Они покупают небольшой домик, выращивают овощи, работают в художественной школе или в школе музыкальной, они ведут кружки и секции, иногда бесплатно…
– Но это же хорошо, – возразил Синцов.
– Хорошо? Как сказать… Видишь ли, тут один изъян. Эти барышни…
Грошев поморщился.
– Ты не подумай, я сам это видел, не выдумываю и не с чужих слов. Три штуки видел. Одна барышня была поэтическая, другая дизайнерская, а третья учила художественной гимнастике. От года до трех. Поэтическая дольше всего продержалась.
– Почему? – поинтересовался Синцов.
– Очень любила Бродского. А Бродский тоже жил в глушах, печатался в районной газете, голодал, испытывал всевозможные лишения и работал на веялке. А потом Нобелевскую премию получил. Так что любительница поэзии была самой стойкой.
– А почему все-таки уехала? Замордована бытом?
– Нет, – Грошев подышал на монету, потер ее пальцами. – К быту привыкаешь быстро, это только поначалу дрова и вода кажутся ужасными, через месяц уже нет. Другое хуже.
– Деньги?
– Да нет, деньги – это как дрова, к их отсутствию тоже привыкаешь. Потом, они все небедные, квартира-то в Москве сдается.
– Тогда что?
Грошев убрал монету в альбом.
– Болото.
– Не понял?
Синцов действительно не понял.
– У нас здесь болото, – совершенно спокойно повторил Грошев. – Я здесь прожил всю жизнь, поэтому могу сказать с уверенностью – болото. Как местный я имею на это право.
– Объясни, – попросил Синцов.
И подумал, что это тоже похоже на книжку. На такую классическую, «Отцы и дети». Герои пьют чай в саду под цветущими яблонями, смотрят вдаль и рассуждают о добре, зле, о России, больше говорят, чем делают, страдают, мечтают. Никто из приятелей Синцова никогда о таких вещах не заговаривал, и это тоже было необычно – познакомиться с человеком, который не стеснялся беседовать о серьезном. Новый опыт. Синцов решил, что эта черта появилась в Грошеве от изобилия вокруг него истории. Когда погружаешься в историю, начинаешь думать по-другому и о другом, начинаешь чувствовать, как с деревянным скрипом идет мимо время.
– Это особенность мышления, – рассказывал Грошев. – Вот приезжает девушка, мастер спорта по художественной гимнастике, выбивает у администрации фойе в старом кинотеатре, начинает учить детей. Дети ходят, у детей горят глаза, девушка счастлива и думает, что вот оно, призвание, она полезна людям, она на своем месте. А потом бац – весна – и детей отправляют копать огород. Девушка в недоумении – к ней в студию больше никто не ходит. А потом бац – лето – и надо окучивать и собирать колорадских жуков, и в студию опять никто не ходит. И осень – надо собирать грибы, и снова никто не ходит…
Это печально, подумал Синцов. Ему вдруг стало жаль девушку-гимнастку, наверняка эту историю Грошев не выдумал, а основал на реальных фактах. Девушка-гимнастка хотела нести в народ свет, а принесла лишь смятение, и когда местные почувствовали, что дети думают о гимнастике больше, чем об огороде, они детей от бессмысленного занятия отвадили.
Грошев закинул ноги на спинку дивана.
– Девушка-то думает, что художественная гимнастика для них – это жизнь, а для них она не жизнь, а просто интересное развлечение. А жизнь для них – это картошка, грибы, все эти хлопоты дурацкие. Для восторженного столичного человека это как ведро холодной воды. Кому-то одного ведра хватает, а кто-то упорствует до трех.
Грошев улыбнулся, на этот раз печально.
– А для того чтобы тут хоть что-то сдвинуть, трех лет мало, – сказал Грошев. – Тут десятилетия требуются, тут надо жизнь положить. А какой дурак захочет положить жизнь? Вот они и выдыхаются, бросают все и бегут, бегут. Все бегут. Да отсюда местные – и те бегут, что говорить о чужих… С Царяпкиной так же получилось.
Грошев достал другую монету, стал сравнивать ее с изображением в каталоге, терпеливо, кропотливо, не переставая рассказывать, и рассказ этот сплетался с золотыми вспышками в его пальцах.
– Ту девушку тоже звали Леной, – сказал Грошев. – Она приехала из Питера, преподавала русский и литературу, вела литературный кружок, Царяпкина сдуру туда угодила, кстати. Так вот, эта Лена была девушкой талантливой.
Синцов перебирал рубли. В окно подул ветер, пахнущий акацией, и сиренью, и вкусной кислятиной – соседи варили свиньям. Синцову вдруг захотелось тоже чего-нибудь рассказать Грошеву, какую-нибудь историю, но так, с ходу, он не вспомнил ни одну. Зато вспомнил про Иру Локотко, учившуюся в их классе. Ира Локотко по прозвищу Смерть.
Ирина была девушкой во многих отношениях образцовой, доброй, отзывчивой, спокойной, прекрасно пекла пироги и занималась бальными танцами. Скромной еще, так что незнакомые люди к ней тянулись и попадались в адскую ловушку. А Ира любила рассказывать истории.
Знавшие Ирину давно старались пресекать попытки историй на корню, но неопытные попадались, влипали, и Ира, скромно улыбаясь и чудесно посверкивая глазами, рассказывала. У нее имелся богатый ассортимент, при том все истории были похожи одна на другую и отличались аннигилирующей сознание банальностью. История про то, как Ира разбила граненый стакан, занимала тридцать минут. История про то, как Ира потеряла десять рублей, занимала сорок. История про то, как Ира пошла в кино на «Обещание на рассвете» и перепутала ряд, тянула почти на час. Рекордом была история про то, как Ира вместе с мамой поехали на машине полоскать постельное белье, свернули на неправильный проселок и не могли въехать обратно на дорогу.
Ира приступала к своим повестям издали и с тщательностью «Ил-2», заходящего на штурмовку колонны фашистских танков. Слушатель терпел, ожидая начала бомбометания, но, к его удивлению, «Ил» отворачивал с курса и повторял заход еще раз. А потом еще и еще, и через несколько минут слушатель начинал осознавать, что он угодил в ловушку.
