Ульф Старк - Пусть танцуют белые медведи
Но, кажется, у взрослых было другое мнение. Они покатились со смеху. Только Лолло надулась, как всегда, когда на меня обращали слишком большое внимание.
Когда я возвращался домой, было темно, как в Зале лунного света.
Остальные поехали на такси. Но я побоялся, а вдруг прикатит тот самый шофер, что принял меня за психа. Кроме того, мне хотелось подышать воздухом. Я было понадеялся, что мама пойдет со мной, но она слишком устала.
Я размышлял о том, что должно случиться в понедельник. И о том, как все сложится после этого. Я так погрузился в свои мысли, что не обращал внимания, куда меня ведут ноги, и не замечал ни луны, светившей высоко над моей головой, ни слабого запаха дыма, который еще висел в воздухе.
До тех пор, пока, сунув руку в карман брюк, не нащупал холодные острые края ключа. Тут-то до меня дошло, где я оказался. Я брел по Энскедевэген и вышел к знакомой старой двери подъезда, в котором я больше не жил, и, сам того не замечая, успел вставить ключ в замок.
Я отшатнулся. У меня мурашки пробежали по спине. Я поднял взгляд вверх по кирпичной стене.
В том самом окне, из которого отец когда-то давным-давно выбросил телевизор, еще горел свет. Оно было распахнуто в ночь. И из него долетал голос Элвиса, он пел «Any day now»[19] в сопровождении скрипок и хора ангелов. Папа казался темной тенью в освещенном оконном проеме. Он двигался медленно и тяжело, словно танцующий медведь.
Я постоял немного. Но он так и не выглянул из окна. А я не решился окликнуть его и поплелся домой. Но музыка всю дорогу звучала у меня в ушах. В ночном тумане уличные фонари были похожи на сияющие нимбы святых. Я подобрал парочку камней и швырнул в них, но промазал.
Глава одиннадцатая
Торстенсон в последний раз занимается со мной, маму будят отчаянной игрой на фортепиано, и мы катаемся на «Хали-гали» под проливным дождем
— Ну вот, скоро самое худшее будет позади, — сказал Торстенсон.
— Может быть, — отозвался я.
Я уткнулся носом в учебник по зоологии, чтобы он ничего не заметил. Печальный шимпанзе глазел на меня с одинокой скалы где-то на Гибралтаре. Может, и его тревожило, что принесет наступающий понедельник, и он тоже плохо спал последние ночи.
Зато Торстенсон был в отличной форме.
Всю субботу мы проторчали на диване. Проштудировали учебник от корки до корки. Мы занимались до посинения, когда мама ушла в больницу, и не обращали внимания на нытье Лолло, что Торстенсон-де обещал пойти с нами в кино.
— В другой раз, ладно? — отмахнулся он.
И Лолло удалилась, не сказав ни слова. А мы продолжали разбираться с заковыристыми вопросами из учебника. Ну, например: какая птица может трещать перьями хвоста или как долго живут муравьи.
Я теперь здорово наловчился вбивать все это в башку. Просто обалдеть, сколько там всего умещается!
И Торстенсон был доволен. Он нисколько не сомневался, что я легко справлюсь с этим зачетом. А мне было неохота объяснять ему, что все не так просто, как ему кажется.
— Может, повторим еще раз про холоднокровных животных? — предложил Торстенсон.
— Ладно, — согласился я и принялся рассказывать про ужей, змей и лягушек, живущих на дне водоемов, а воскресное солнце меж тем поднималось все выше и выше, и Лолло в конце концов вернулась в нашу жизнь. Тревожные мысли о грядущем понедельнике немного улеглись, но я предчувствовал, что все выйдет не по-торстенсонову.
В воскресенье Лолло спустилась вниз только к полудню. Она грохотала, спускаясь по ступенькам. Грохотала, пока готовила себе завтрак на кухне. Она старалась как можно громче листать газету и звенеть тарелкой с молоком и хлопьями. А потом она заявилась к нам в гостиную.
— Неужели вы все еще не закончили? — спросила она так, словно мы просидели за учебником всю ночь напролет.
— Привет, — пробормотал Торстенсон, не отрывая глаз от книги.
— Приятно чувствовать, что твоему приходу рады, — съязвила Лолло.
— Что ты сказала? — спросил Торстенсон, оторвав взгляд от блестящей желтой полосы: он выделял маркером самые важные места.
— Ничего.
Она уселась за пианино у противоположенной стены и принялась бренчать. Это у нее здорово получалось! Она наяривала по черным и белым клавишам так, что ее груди подпрыгивали, и при этом отчаянно нажимала на педали. Я больше не слышал вопросов Торстенсона.
— Эй, Лолло! — крикнул он. — Немного потише, пожалуйста!
Но она не унималась.
— Тут так положено! — заявила она и ударила по клавишам со всей силы.
Звуки отскакивали от стен, как литые мячики. Это было грандиозно! Я узнал пьесу. Это какой-то умерший поляк написал. Лолло ее и раньше играла, только не с такой силой. А ведь она права: вот так ее и надо играть!
Я был полностью поглощен музыкой.
До переезда в дом Торстенсонов я ничего подобного не слышал. Папа любил американские мелодии. Но теперь-то я понимал: между американской и польской музыкой — огромная разница!
Курчавые рыжие волосы подпрыгивали, а Лолло играла так, что, поди, и тому поляку на небесах было слышно. Торстенсон поднялся с места, похоже, он не знал, что делать. Я откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Но тут распахнулась дверь спальни и в комнату в ночной рубашке до полу влетела мама. Волосы ее торчали в разные стороны. Сверкая глазами и неся перед собой большой живот, она, как фурия, ринулась к пианино.
— Рита! — пробормотал Торстенсон.
— Заткнись! — огрызнулась мама.
Мама терпеть не могла, когда ей не давали выспаться после ночных дежурств. Помню, мы с папой в такие дни ходили на цыпочках по утрам и переговаривались шепотом. А проще всего было сразу куда-нибудь убраться и не появляться до вечера. Самое лучшее — поехать кататься на автомобиле.
— Прекрати сейчас же! — крикнула мама прямо в Лоллины кудряшки. — Можешь больше не стараться. Ты меня уже разбудила!
Когда Лолло повернулась, мама с треском захлопнула крышку пианино, так что девчонка едва успела убрать пальцы.
Мама и впрямь взъярилась не на шутку! Торстенсон, небось, ее никогда такой не видел. А Лолло и подавно. С тех пор как мы поселились в этой хибаре, она вела себя смирно. Даже голоса ни разу не повысила. Даже когда Лолло выкаблучивалась, а уж это она умеет, — мама держала себя в руках и лишь улыбалась новой отбеленной улыбкой.
Я почти обрадовался, увидев ее снова прежней.
Лолло побледнела. Она была так погружена в эту неистовую польскую музыку, что не слышала, как мама пришла. Но она быстро опомнилась.
— А что такого? Я что, уже и на пианино не могу играть в своем собственном доме?
— Нет, — отрезала мама. — По крайней мере, не тогда, когда я сплю. До тех пор, пока я здесь живу.
— Надеюсь, вы здесь ненадолго, — огрызнулась Лолло. — И ты, и этот придурочный маленький гений.
Она встала и удалилась. Никто не успел и слово сказать. Она отвернулась, так что видна была лишь ее курчавая шевелюра, подпрыгивавшая, пока она поднималась по лестнице, да прямая узкая спина, вздрагивавшая на ходу. Но вот Лолло скрылась с глаз.
— Дорогая Рита, — промямлил Торстенсон.
Но мама все еще была в ярости. Если ее вывести из себя, она долго не может утихомириться. Но Торстенсон-то этого не знал. Он решил, что буря миновала, и пристыжено поглядывал на нее. Но напрасно.
— А ты, — напустилась мама. — Не мог позаботиться, чтобы было тихо? Не мог детей занять? Вечно корпишь с Лассе над старыми книжками! Не удивительно, что она взъелась!
— Так ты считаешь, это я виноват?
— Конечно! Неужели не понимаешь, что она чувствует себя обделенной?
— Да я только пытался помочь Лассе подтянуться с уроками, — обиделся Торстенсон. — Что в этом плохого?
— Ему тоже прогуляться не вредно, — парировала мама. — Это ненормально вот так сиднем сидеть. Сейчас позавтракаю, и мы с Лассе отправимся в город. А ты займись Лолло.
— Может, нам тогда всем вместе куда-нибудь сходить?
— Нет.
— И ты не хочешь сначала немного выспаться?
— Ну и олух же ты!
Я догадался, что на этом мама выдохлась. Она улыбнулась, но совсем незаметно, так что новый зуб не был виден, и отправилась в спальню искать подходящую одежду, которая бы налезала на живот. А я захлопнул учебник с фотографией печального шимпанзе: вот бы и он пошел с нами!
Ему бы это понравилось, этому шимпанзе.
Мы висели высоко над землей. Под нами виднелись молодые листочки, кажется, это была липа. А над нами проплывали тучи, такого же цвета, что и папин старый выходной костюм. Я поворачивал рычаг в центре железной кабины, и мы могли видеть, как весь Стокгольм кружится под нами — со своими грязными домами, церковными шпилями, парками, магазинами, паромом, который ходит до Зоопарка, заливами и мостами. Я потеснее притулился к маме, так что локтем чувствовал ее живот.
