Виктор Пушкин - Самая крупная победа
От страха я чуть с лестницы не скатился. Но, вспомнив, что храбрый тот, кто боится, а все равно идет и идет вперед, осторожно шагнул к этому страшному глазу и чуть не взвыл: по волосам скользнуло что-то мягкое и омерзительное! Вскинул руку — пальцы наткнулись на пушистую от пыли бельевую веревку.
— Ге-на! Ге-на! — кричали снизу Сева и Лидка. — Слезай! Верим! Слезай!
А потом вдруг ужасно заскрипела лестница, весь чердак осветился, и раздался бас Севиного папы:
— Ты что это здесь делаешь? Спускайся сейчас же! Я обернулся и, зажмурившись от света карманного фонарика, ответил:
— Да так, — и оглянулся на то место, откуда только что смотрел страшный глаз.
Там лежала обыкновенная пивная бутылка, на которую падал свет луны в щель забитого слухового окна.
Едва не плюнув с досады, я, осторожно ощупывая ногой ступеньки, стал спиной слезать вниз. На площадке было полно народу: мать, дядя Владя, его жена, Севина мама, сам Сева и Лидка.
Я взглянул на встревоженное лицо своей матери и нахмурился: сейчас при всех ругать будет…
— А он, а Гена не испугался и полез! — захлебываясь, рассказывала Лидка. — Мы с Севой все прямо дрожали, а он все равно лез и лез! — Она обернулась ко мне: — Ну, видал там ногу, да? Это ты на нее так сильно топал, да?
Мне хотелось ответить, что вообще-то пришлось кое на кого топнуть, но Севин папа строго сказал:
— Никакой ноги мы там не нашли, и, пожалуйста, не болтай вздора!.. Но вот свою, Геннадий, ты там мог очень даже свободно потерять!.. А вам стыдно подстрекательством заниматься, да, — сказал он Севе с Лидкой. — Марш сейчас же домой!
И они все ушли.
Мать ничего не сказала, а лишь, вздохнув, кивнула на мои штаны.
Я посмотрел: ой, какие пыльные! И, в первый раз по-настоящему довольный собой, взял щетку и гордо пошел на парадное — там лампочка была поярче.
Эх, скорее бы опять на тренировку, чтобы как следует испытать себя!
14
И вот я снова в боксерском зале. И Вадим Вадимыч говорит мне:
— Ну что ж, Строганов, начнем сегодня с тебя. Полезай в ринг.
Мои колени опять было задрожали, а ладони вспотели. Но я нарочно повыше поднял голову, небрежно залез за канаты и с улыбкой протянул партнеру руки для пожатия. Потом поскорей отскочил на шаг и приготовился к бою.
В первый раз я отчетливо видел и своего противника, и то, что он собирался делать, и был начеку. Только замечал, что он готовится атаковать, не закрывал глаза, как прежде, а быстро нагибался либо подставлял под удар перчатку, плечо или локоть и сразу же сам старался попасть в него. Правда, страх то и дело стеснял дыхание. Но я заставлял и заставлял себя атаковать, лихорадочно вспоминая, какой прием лучше всего подходит.
Когда раунд окончился и я, потный и возбужденный, стал вылезать из ринга, Вадим Вадимыч не отчитывал меня, а Борис обнял за плечи и радостно зашептал:
— Вот сегодня совсем другое дело!
Мишка тоже подошел, посмотрел, но ничего не сказал, только головой покачал: дескать, ну и ну…
А я, ни на кого не глядя и боясь выказать свое торжество, снял перчатки, дождался команды и начал бой с тенью, почти не чувствуя усталости…
Севе рассказывал о том, как боксировал, с таким жаром, что он подозрительно спросил:
— Подожди, а ты что, разве сегодня в первый раз?
— Да нет! — смутился я. — Просто до этого такого хитрого и ловкого противника не попадалось.
На следующей тренировке я вел себя на ринге еще свободнее, окончательно поняв, что гораздо выгоднее смотреть опасности в глаза, чем прятаться от нее. Тогда сразу ясно, каким приемом или защитой лучше всего пользоваться.
Вижу, что партнер, например, хочет нанести мне левый прямой в голову, от которого раньше только и делал, что закрывался локтями, сразу же отбиваю его перчатку, а сам провожу ответный удар в корпус. И получалось: он с носом остается, а я зарабатываю очко! Или же сам стараюсь его обхитрить: делаю вид, будто собираюсь заехать ему в туловище, а как только замечу, что он торопливо защищает его, неожиданно перевожу удар в голову, а сам скорей отпрыгиваю подальше, чтобы отквитаться не дать. И делал все это я, наверное, правильно, так как, когда раунд окончился и мы с партнером, потные и взъерошенные, выбрались из ринга, Вадим Вадимыч кивнул мне:
— Неплохо.
Я чуть не подпрыгнул от радости. А Борис, Комаров и Мишка звонко хлопали меня по плечу и хвалили.
— Да что вы! — скромничал я. — Ну что такого? Делал, как вы говорили, и все.
А самому было так приятно, что сразу же вся усталость куда-то девалась, руки стали легкими, ноги послушными. Ну так и хотелось еще раундик попробовать!
Сделав бой с тенью, поколотив снаряды, взял скакалку — уж теперь научился не хуже стареньких! — стал прыгать и внимательно смотреть, как боксируют на ринге другие. Раза два, когда сражался с высоким белобрысым парнем Мишка, чуть было не крикнул, что нельзя пользоваться с таким длинными ударами, а нужно подныривать под его перчатки и контратаковать. Смотрел и удивлялся: да неужели же Мишка сам до этого додуматься не может? Когда тренировка окончилась и мы пошли домой, я сказал ему:
— Неправильно ты сегодня. Надо было как? Нагибаться от его ударов, а самому все встречные и встречные проводить. А ты?
— Да ну… — отворачиваясь, мрачно пробурчал Мишка. — Больше не буду… ходить сюда…
Я даже остановился.
Вообще-то многие из тех, что записались в секцию вместе с нами, уже давным-давно ушли. Борис сказал, что нигде такого большого отсева нет, как у нас. Думают, что ничего не стоит выучиться, а начинают — ничего не получается. Стараться же лень — вот и уходят. Особенно удивляло меня, что быстрее других исчезали как раз те, которые при поступлении очень уж куражились. Вадим Вадимыч сказал, что это совершенно закономерно: храброму человеку незачем шуметь и бахвалиться, он свое дело делает тихо, скромно, а вот всякие фанфароны пытаются показать, что они храбрые. На поверку же выходит наоборот.
Но Мишка-то не такой — он хороший парень, и очень жалко, если он уйдет.
— Почему? — оглянувшись, спросил я шепотом.
— Да потому что… ничего не получается!
— Эх, ты! — возмутился я. — От кого, от кого, но уж от тебя не ожидал такого! Да разве можно так падать духом? Да надо знаешь как? Тебе страшно, да? А ты иди. У тебя не получается, да? А ты еще смелее иди. И вот тогда и увидишь, что победа будет на твоей стороне! Ты думаешь, я не боялся… то есть не волновался и у меня все сразу же получалось?
— Правда? — останавливаясь, спросил Мишка.
— И я почувствовал, что он признает в эту минуту мое превосходство над собой.
— Конечно! В общем, теперь, когда будешь выходить на ринг, смотри на меня. Я тебе все напоминать буду.
— Ладно! — сказал Мишка и сразу же повеселел.
Сева потребовал, когда я пришел домой:
— Хватит, сегодня уж показывай, как драться надо! А то что я все зря шагаю да махаю кулаками по воздуху.
— Хорошо. Только вот я не знаю, как же мы без перчаток будем?
— Можно самим сделать. Я знаю из чего. Пошли!
Я хотел было пойти посмотреть, но вошла мать и сказала:
— Сначала поужинай.
Сева сказал:
— Ладно, ты ешь, а я пойду и все сам подготовлю, и умчался.
Я сразу же, на радость матери, все съел и уже пил чай, когда снова, держа одну руку за спиной, прибежал Сева.
— Вот! — И он показал из-за спины кусок наискось откромсанного нового ватного одеяла. — Из этого можно?
Я оценивающе посмотрел.
— Вообще-то можно. Только где ты это взял? От своего отрезал, да?
— Да нет, — успокоил Сева. — Нашел… валялось… Пошли в другую комнату, чтобы твоя мать не увидела.
— Возьми только ножницы, иголку и нитки.
Как мы ни прикидывали, принесенного куска хватало только на три перчатки.
— Постой, я пойду еще немного отре… то есть найду! — дернулся к двери Сева.
— Не нужно, хватит. Будем тремя драться: ты две возьмешь, а я одну.
Сева обрадовался:
— Я тебя двумя знаешь как?
— Попробуй, попробуй, — ответил я и стал старательно вырезать будущие перчатки.
Шить решили одновременно две: одну я, другую Сева; но у Севы сразу же почему-то запуталась нитка, а под конец и порвалась.
— Эх ты, растяпа! А еще в школе проходил! — шипел я и снова насаживал ему (как это делают многие мальчики!) иголку на нитку. — На, и поосторожнее!
Когда все три перчатки были готовы, Сева от радости даже затопал ногами.
— У-ух ты! Здорово! — заорал он во все горло.
— Ребята, ребята! — взмолилась из другой комнаты мать. — Вы мне мешаете.
— Слышишь? — шикнул я. — Пойдем на лестницу. На лестничной площадке никого не было, только с улицы доносилось монотонное хлюпанье дождя да скрипела и стукалась о стену распахнувшаяся от ветра дверь подъезда. А окно было такое черное и страшное, что даже мурашки по спине пробежали.
