Илга Понорницкая - Открытые окна
Но папе-то хотелось разговаривать! Наверное, он сильно соскучился по нам.
Он улыбнулся мне виновато: хотел бы, мол, поболтать, но мама рассердится… И снова к Косте повернулся:
— Твои друзья, вижу, в городе со щенками бегают…
Костя нахмурился. Нет у него в городе никаких друзей.
Сказал неохотно:
— Да, это у Орефьева щенок…
Папа обрадовался, что Костя поддержал беседу:
— Ну да! — отвечает. — И этому щенка купили… К тебе ещё заходил. Вместе они теперь двух собак воспитывают, с утра до ночи, только и слышно во дворе…
— Юрову — щенка? — насторожилась я.
Кто ещё к Косте заходил?
Если, думаю, даже у Юрова собака, то и нам купят.
Но потом глянула на маму и поняла, что не захочет она покупать собаку. У мамы стало уж совсем обиженное лицо — оттого, что мы о собаке заговорили.
Но сразу же она постаралась улыбнуться. И спрашивает папу:
— Компьютер-то наш — живой?
А сама на Костика глядит. Я, мол, не против игры, если — в каникулы. Я понимаю, что ты любишь…
И я бы, может, играть любила — если бы Костя мне позволял. Но он позволит — как бы не так… Значит, я буду гулять с девчонками, а после разогревать нам с Костей суп. Вечером мама придёт: «Суп ели? А тарелки за собой вымыли?» А если в доме окажется не прибрано, то она спросит: «Чем вы сегодня занимались?»
Спрашивать она будет только у меня. В каникулы её не беспокоит, что Костя зря тратит время. И он сможет сколько угодно играть в своих в тазоголовых.
Хотя, может, его затянет ещё какая-то игра. И друзья тоже переключатся на неё. Чтоб не расставаться. И Миша, и Ли Джин, и Хью. А если захочет, он сможет познакомиться ещё с кем угодно.
А Макара не будет теперь даже в сети. И Лёни там не будет — всё лето. Вот осенью он, может быть, снова начнёт играть… С Костей, Костя же меня за компьютер не пускает.
И старый Рэт, проводив в колледж Грандсона, наверно, снова превратится в маленького тазоголового человечка. Про таких никогда не знаешь, сколько им лет.
Тут мне пришло в голову, что хорошо бы Анне Ивановне познакомиться с Рэтом. Чтобы она не скучала зимой. Рэт бы писал ей: «Не горюй, приедут к тебе внуки, дождёшься. Ко мне же приезжал мой Грандсон!»
Если бы у неё только был компьютер! И если бы она знала хоть немного по-английски… Так только, чтобы друг друга понимать.
Они бы обсуждали своё сельское житьё. Анна Ивановна могла бы завести себе пару баранов, чтобы у них стало больше общих тем.
Мне — салют…
Костя с хозяйкой носили в багажник банки с вареньем. С тем, которое мы вчера варили. И с каким-то другим, которое варили не мы. И ещё какие-то банки, вроде, с перцами или с кабачками. И ещё с чем-то.
Пальму хозяйка отвязала, и та ходила за Костиком — из двора к машине и от машины во двор. Стояла, ждала, пока он возьмёт в сенях очередную банку, а потом снова шла за ним.
Я спросила, чтобы только не молчать:
— Анна Ивановна, а что в этой банке? Она разве наша?
А она ответила:
— Зовите же меня баб Аней, в конце концов!
За забором напротив было заметно какое-то шевеление. Там следили за нашими сборами, тихо переговариваясь.
И Костя всё время поглядывал в сторону забора. Мама не разрешила отнести Шурке палец. Когда мы собирали рюкзаки, Костя хотел выскочить к соседям на минутку.
— Я, — говорит, — им только палец отнесу!
Но мама отняла палец и положила на окне в сенях. Сказала:
— Набегался уже. Уедем — Анна Ивановна сама отдаст им твою железку.
И Анна Ивановна сказала:
— Я отдам, отчего же не отдать?
Но мальчики могли решить, что Костя передумал отдавать им палец.
То ли его это сильно волновало, то ли он горевал, что расстаётся с Лёнчиком и с Пальмой, да только он был чернее ночи, когда таскал варенья и соленья в машину.
Над Катькиным забором время от времени появлялись ноги. Иногда ступни в воздухе описывали дугу. Это означало, что кому-то удалось сделать полный круг. Но чаще, только взлетев, ноги опадали обратно.
Это были Серёгины или Шуриковы ноги. Я их двоих не различала по ногам.
— Ну что, в машину? — нерешительно сказал мне папа.
Баб Аня сняла очки-морщины и прижалась ко мне мокрыми щеками — одной, потом другой…
На заднем сидении уже сидели Костя и мама. Мама, получалось, в серединке. Она обняла нас и сказала весело:
— Ну-ка, кто первый дома сегодня — в ванну? С пеной!
Один папа не садился. Он открыл дверцу, а сам всё глядел, появятся ли ещё ноги над забором. По движению ног он пытался угадать, что за упражнение делают на турнике.
— Мы тоже, — говорит, — вот так тренировались! Подтяжка, стойка на руках… Интересно, сейчас бы получилось?
А потом как выдохнет:
— Какое солнышко! Ну парень, молодец…
Я по сандалиям поняла, что молодец — Лёня.
Папа ждал, когда над забором снова появятся Лёнины сандалии. И ждал он совершенно зря. Потому что Лёня уже вышел из Катиной калитки. Солнышко теперь пытался повторить кто-то другой, а Лёня стоял напротив нас, около забора. Смотрел на меня. Я у окна сидела, и у меня было опущено стекло.
Тут я подумала, что это совершенно всё равно, будут меня ругать или нет. Открыла дверцу — и бросилась мимо баб Ани в дом.
Пальма, удивлённая, рванулась за мной.
На подоконнике в сенях я взяла железку — и назад. Мама не успела ничего сказать — я перелетела через дорогу, прямо к Лёне.
— Вот. Палец Михал Григоричу.
Какое-то время мы стояли, держась за палец с двух концов.
Лёнчик говорил:
— Катька — что с неё взять? Глупая она…
И было странно: он не видит, до чего же она любит его? Но сказать что-то было немыслимо. Я могла только соглашаться, только головой кивать:
— Да, да…
Не тому, что он говорил. А тому, что мы стоим здесь вместе, за палец держимся.
Ещё бы — одну минутку…
Папа вот-вот засигналит мне.
Тут за спиной у меня раздался шум. В нашей семье снова ссорились!
Я оглянулась.
Костя пытался выбраться из машины, мама не пускала его. Он уговаривал её:
— Мне нужно. Мама, правда…
Мама отвечала:
— Что же ты раньше не подумал… Нужно ему… Знал же, что уезжаем!
Папа спорил с ней:
— Ну, если и впрямь нужно? Ведь чаю напились…
И баб Аня тоже что-то говорила — тихо. Слов её было не разобрать. Только мамины слова долетали от машины:
— Мне кажется, мы никогда отсюда не уедем!
Наконец, Косте позволено было выйти. И Пальма прыгнула к нему. Чуть не свалила с ног.
Он тут же обнял собаку, и так, вместе, они двинулись к нам — мне показалось, что в обнимку и Пальма — на задних лапах. Хотя могло ли такое быть?
И сразу же Костя выпустил Пальму. Потому что они с Лёней уже обнимались и хлопали друг друга по плечам.
В кои-то веки у Кости друг появился! И нас от него сразу же увозят?
Пальма тыкалась всем нам в коленки. Она тоже лезла обниматься.
И тут Костя сказал одну очень важную вещь.
Он сказал:
— Мы же приедем ещё! Нам взяли путёвки… В лагерь, в Кувакино!
И до меня вдруг дошло: Кувакино — это всего девять километров отсюда.
Хотя, конечно, я это и раньше знала. Но получается, что знала как-то не так… Не думая, что здесь же всё — рядом… Или не совсем рядом… Девять километров — это же ещё идти и идти! Через Собакино. Или напрямик, полем. Бегом, как они в школу бегают…
Тут от машины раздалось мамино:
— Костя, ты забыл уже, куда просился?
Костя нехотя направился к баб Ане в огород, где стояла дощатая будочка.
Пальма потрусила за ним.
А мы с Лёней схватились за руки — точно меня мама захочет куда-то отослать. И верно — мама оказалась рядом с нами. Глотнула громко и говорит Лёне, как глупому:
— Мы уезжаем. До свидания.
А мне приказывает:
— Ну-ка давай в машину! И всё, ни шагу из неё.
А после папе говорит:
— Иди, поторопи Костика. А то ещё застрянет по пути где-нибудь…
Когда мы, все четверо, уселись, наконец, и папа уже включил мотор, у Катьки за забором ещё шла тренировка.
Лёнчик показывал свои чудеса на турнике.
Он так и взлетал над перекладиной. Я понимала: он хотел, чтобы его с улицы было видно.
Мама вздохнула и сказала каким-то сухим голосом:
— Ленка, это тебе ведь — салют!
Я глянула на неё. Никогда ещё лицо у неё не было такое… странное.
Папа оживлённо говорил нам:
— Вы только гляньте, каков! И ведь совсем мальчишка! Не старше тебя, Костя!
Как будто самое главное было — в этих упражнениях.
Костя отозвался неохотно:
— Нет, старше меня… На год…
Ноги в подвязанных сандалиях взлетали и взлетали над забором.
