Николай Печерский - Жаркое лето
Шофер закурил, теперь уже одобрительно посмотрел на пассажира.
— Чего ж молчал? Так бы сразу и сказал! Тоже мне…
Машина домчала Ваняту до перекрестка. Направо дымил кирпичный завод, налево, в гуще пыльных деревьев мелькали станционные дома, светил издалека яркий зеленый огонек светофора.
— Теперь успеешь, — сказал шофер, открывая дверцу. — Давай, давай. У меня работа!
Шофер свернул к заводу, а Ванята помчался на станцию.
Он прибежал как раз к сроку. Электровоз, замедляя ход, прополз мимо станции, чихнул тормозами и остановился. Ванята выбрал местечко возле дощатой калитки для пассажиров. Над ней на двух тонких трубах висела белая дощечка с надписью — «Выход в Козюркино».
Проводники открыли тамбуры, не торопясь вытерли тряпкой серые прямые поручни, сошли со своими флажками на перрон. Ванята не спускал глаз с вагонов — только бы не прозевать отца!
Пассажиров, как всегда, в Козюркине было немного. Показались какая-то женщина с грудным ребенком на руках, два длинноногих суворовца с яркими малиновыми погонами на плечах; размахивая кефирной бутылкой и оглядываясь на окошко своего вагона, побежала к дощатому киоску девчонка в синих джинсах.
В дверях одного из вагонов появился седой старик в черном костюме и с узелком в руке. Он сполз по ступенькам на землю, сказал что-то проводнице и пошел к выходу.
Электровоз постоял еще минуту-две, толкнул для порядка взад и вперед вагоны, и, набирая ход, умчался в свой далекий путь. Опустив руки, стоял Ванята возле калитки. Прошла мимо женщина с ребенком, прогремели своими черными курносыми ботинками суворовцы.
Навстречу Ваняте ковылял с узелком в руке последний пассажир. Что-то далекое, что-то полузабытое напомнил Ваняте этот старик в черном костюме. Сухое морщинистое лицо, тонкие седые волосы на крутых висках, медная цепочка-висюлька в кармане на груди. Ванята сразу увидел заросшую тусклой ряской речку Углянку, дорогу на материну ферму и на этой дороге телегу с бидонами для молока. На телеге, свесив ноги, сидели двое — мальчишка в кепке, похожей на голубятню, и старик с ременным кнутом в руке.
Пассажир тоже узнал Ваняту. Он перебросил из руки в руку узелок, заторопился.
— Здравствуй, Ванята! А я тебя сразу и не признал! Встречать никак пришел? Ну, уважил. Ну, прямо я тебе дам!
Дед Антоний схватил Ваняту в охапку жилистыми сухими руками, приподнял и снова опустил на землю.
— А меня, друг ситный, на пенсию спихнули, — сказал он. — Куда хочу, туда и еду. Дай, думаю, к Пузыревым наведаюсь. Скучал тут без меня? Ну-ну, по глазам примечаю! Пошли, чего же ты?
Ванята опустил голову. Стараясь не смотреть на деда Антония, ответил:
— Нет, я сейчас не могу. Еще один поезд придет. Мне встречать надо…
— Беда с твоими поездами! Их же — вон сколь ходит. Рази все встретишь? Пошли, тут я тебе подарочек привез от Гришки Самохина. Помнишь Гришку, однако?
Дед Антоний полез в карман, достал узенький бумажный пакетик. Ванята развернул бумажку, увидел три тонких серебряных крючка.
— На щуку Гришка велел пускать. Нехай, говорит, ловит. Мне, говорит, без него вот так скучно. Так, говорит, и передайте. Ну, чего ж мы стоим? Духмень вон какая! Аж в пот кинуло. Пошли в тенек. Чего ты, однако?
Они пошли в конец перрона, туда, где росли корявые акации и текла тонкой струйкой из чугунной колонки вода. Дед Антоний сел на длинную дощатую скамейку, устало вытянул ноги. На земле мерцала кружевная тень от деревьев, по луже возле колонки ходили пешком голуби.
Дед Антоний поглядел на Ваняту, вздохнул и, быстро роняя слова, сказал:
— Не мечтал я тебе говорить, Ванята, а скажу. Ты этого поезда не жди. Не приедет твой отец. Другая у него линия жизни вышла, чтоб ему…
— Вы что, дед Антоний?!
— Ото самое, Ванята! Думала мать, возвернется муж и все у вас будет браво. Надеялась, в общем. А не вышло вот… Отсидел отец срок, а потом за прежние дела принялся. Там такого натворил — не говори!
Дед Антоний взял Ваняту за руку и повел по дороге, как слепца.
Он хотел отвлечь Ваняту, а может, и самого себя от мрачных непрошеных мыслей, без умолку рассказывал все, что придет вдруг на память.
— Проводили меня, в общем, Ванята, на пенсию. Часы в презент купили. Узнали, что разбил свои, ну и уважили. Всю область объездили, а нашли. «Павел Буре» по названию. Помнишь часы мои прежние? Как зверь ходили!
Дед Антоний вынул из кармана часы с медной цепочкой и поболтал возле уха, как тухлое яйцо. Часы торопливо застрекотали колесиками и виновато смолкли.
— Пружина, видать, лопнула, — сообщил дед Антоний. — А так — ценная вещь… Мне, Ванята, теперь часы ми к чему. У меня времени с верхушкой до самой смерти хватит. К вам вот приехал. Чего мне без толку на печке сидеть? Председатель так и сказал — ты, говорит, мотай к Пузыревым, зови обратно. Поедешь, что ли? Гришка там Самохин ждет. Отдайте, говорит, крючки Ваняте — дружба у нас…
Много мог еще рассказывать Ваняте дед Антоний, потому что дорога длинная, а память человека еще длиннее. Но из-за поворота выскочила на полном газу бортовая машина. Шофер круто затормозил возле путников, высунул голову из кабины.
— Эй, парень! — крикнул он. — Встретил отца?
Дед Антоний подошел к машине, сердито сказал:
— Чего орешь на всю степь? Тоже мне хлюст! Подвезешь ай нет? Открывай калитку…
Шофер безропотно дернул ручку, впустил в кабину деда Антония. Ванята полез по скату в кузов. Машина подождала минутку и снова помчалась вперед.
Крепко, как штык! Навсегда!
Платон Сергеевич стоял возле зеркала, надевал галстук. Он увидел, как открылась дверь и в просвете ее появилась голова мальчишки в кепке, похожей на голубятню.
— Можно, Платон Сергеевич?
Парторг подергал узелок галстука, распустил его, как шнурки на ботинках, обернулся к нежданному гостю.
— Заходи. Галстуки умеешь цеплять? Что-то не получается. Забыл систему…
Ванята вошел в комнату. Здесь ничего не изменилось с тех пор, как был он в гостях и пил чай с конфетами. Стоял возле окошка стол, заваленный книжками и бумагами, висела на стене фотография; в стакане с водой краснели три гвоздики.
Только Платон Сергеевич был каким-то иным, непохожим. Наверно, оттого, что в новом пиджаке вместо гимнастерки и белой рубашке с непослушным воротничком.
— Не умеешь, значит, цеплять? Ладно, без украшений обойдемся. Какая твоя точка зрения?
— Не знаю, Платон Сергеевич… Я, знаете, чего пришел?
— Конечно! Ссориться пришел. Сколько мы с тобой не разговаривали?
— Неделю…
— Плохо считаешь. Неделю и четыре дня.
— Я же не хотел. Это так получилось… я рассказать пришел… можно, Платон Сергеевич?
— Давай… садись на диван.
Ванята сел, положил руки на колени.
— Не нравишься ты мне сегодня, — сказал Платон Сергеевич. — Что там у тебя — говори. А то в клуб опоздаем…
В горле Ваняты что-то запнулось — тугое, противное. Будто купался в речке и хлебнул теплой воды. Ванята закрыл лицо ладонями, тихо и печально заплакал.
— Я не могу больше, Платон Сергеевич. Я никуда не пойду…
— Что ты? У нас же праздник! Дожинки. Вот чудак!
Парторг придвинулся к Ваняте, обнял его за плечи крепкой, дрогнувшей на миг рукой.
— Ну, перестань. Слышишь!
Ванята не отнимал от лица ладоней. Будто в ковшик, падали в них одна за другой теплые соленые слезы.
— Я к вам пришел… я хотел сказать, Платон Сергеевич…
Он умолк на минуту. Сдерживая дрожь в голосе, быстро сказал:
— Платон Сергеевич! Женитесь на моей маме. Я разрешаю…
Парторг еще крепче сдавил пальцами Ванятино плечо.
— Ах, ты ж, Ванята! Ну какой ты еще маленький! Вот, значит, отчего поссорился! Чудак ты! Перестань, я тебя прошу…
Ванята притих.
— Я честно, Платон Сергеевич. Я…
Платон Сергеевич быстро поднялся.
— Не смей об этом! Я запрещаю!
На лбу его, разделяя брови, прорезалась глубокая ямка. Он искал слова, чтобы высказать мысли, которые должен понять сейчас мальчик в синем комбинезоне.
— Ванята, если ты хочешь, можешь быть моим сыном, — ласково сказал он. — Ты слышишь?
— Слышу, Платон Сергеевич…
— У меня никого на свете нет. Я тебе уже говорил… Будешь моим сыном?
— Буду, Платон Сергеевич.
— Честно?
— Я же сказал — я честно…
— По-партийному?
— По-партийному, Платон Сергеевич!
— Давай руку. Вот так! Теперь иди умойся. Чернила на носу. Ты что — носом пишешь?
— Я сегодня не писал, Платон Сергеевич…
— Не рассуждай. Раз отец сказал, значит — точка. В коридоре умывальник.
Ванята долго плескал в лицо холодной водой, тер щеки полотенцем. Посмотрел в круглое тусклое зеркальце на стене, смахнул пальцем последнюю слезу и вошел в комнату.
— Эликсиром брызнуть? — спросил Платон Сергеевич, кивнул головой на пузырек с красной резиновой грушей.
