Эмиль Офин - Тёплый ключ
Однажды Витька говорит:
— Займу-ка я, ребята, его тумбу. Посмотрим, что он будет делать?
А Гриша тогда сказал:
— Не надо, Вить… Нехорошо.
И Комар сказал:
— Не надо. Огреет тебя палкой — и всё.
Витьке нельзя говорить такие слова. Он сразу же вскинул свою непричёсанную голову.
— Не боюсь я его палки! А вы с Головастиком, если трусите, то катитесь. Я займу позицию.
Витька расселся на тумбе. Гриша и Комар не отошли, тоже ждут.
Ждали старика долго, и вот он идёт наконец. Одной рукой на палку опирается, другой — трубку во рту придерживает. Подошёл, присмотрелся и говорит:
— А, это ты, Витя, здравствуй.
— Здравствуйте, — удивился Витька. — Откуда вы меня знаете?
— Ну как же, тебя все знают. Ты самый сильный, самый смелый парень не только в нашем доме, но и на всей улице.
Эти слова Витьке понравились; хоть он и смутился немножко, и удивился, честно говоря. И даже не заметил, как слез с тумбы.
— Вот спасибо, — сказал старик и сел на свою тумбу. — Я, знаешь, в трамвае сейчас ехал, так там один школьник сидел, а я всю дорогу стоял, и он не уступил мне места. Не то что ты.
— А почему вы знаете, что я самый сильный и смелый? — спросил Витька, а сам покосился на Комара и Головастика.
— Да ведь я уже старый и далеко вижу. Научился каждого мальчика видеть насквозь. — Старик усмехнулся. — Правда, Сазанов из третьей квартиры не согласен со мной. Пораскидали, говорит, в подвале все дрова. Где чьи — теперь не разберёшь. Жильцы перессорились. Сазанов грозится: покажу, мол, я этому Витьке, сволоку в милицию паршивца. А между прочим, этот Сазанов худой человек, от него можно всего ожидать.
— Не боюсь я никакого Сазанова, — говорит Витька. — Я сам ему покажу!
В это время мимо шла какая-то женщина. Она катила перед собой коляску; в коляске спал ребёнок, а снаружи к коляске была подвешена сумка с пустыми молочными бутылками; сумка раскачивалась, бутылки позвякивали.
— Здравствуйте, Клавдия, — сказал старик. — Вы в магазин? Оставьте Серёжку, я покараулю.
Женщина сразу остановилась.
— Ой, спасибо вам, Егор Захарович! Спасибо… — Она отцепила сумку от коляски, поправила Серёжкино одеяльце и пошла по тротуару.
Старик сказал:
— Витя, поверни коляску, а то солнце в глаза Серёжке светит.
Ребята все втроём повернули коляску. Осторожно повернули, чтобы Серёжка не проснулся.
А старик задумался, глядя женщине вслед. Глаза у него сделались такие, что Витька спросил:
— Дедушка, вы жалеете эту тётю Клавдию, да?
Старик взял Витькину руку, притянул его к себе, обнял за плечи.
— У тебя нет отца, это большое несчастье и для тебя и для твоей матери. Да ведь что поделаешь, болезнь унесла. А вот у этого Серёжки вроде бы и есть отец, да всё равно что нет его…
— Как это так? — пискнул Комар.
— А так. Уехал он куда-то в другой город — ищи ветра в поле. Бросил ребёнка. И Клавдии ничего не помогает. Она в одиночку мается…
Старик сердито покачал головой.
ИСПЫТАНИЕ НА ПЕРЕГРУЗКУ
Приходилось ли вам не есть целых два дня? Это очень трудно. И не только потому, что всё время хочется что-то пожевать и проглотить; с этим ещё можно как-то бороться: ну, пить побольше чая или, на худой конец, пососать палец, — медведи-то, например, сосут лапу всю зиму. Но как бороться с мамой, которая смотрит на тебя испуганными глазами, поминутно трогает ладонью твой лоб и норовит сунуть тебе под мышку градусник? А теперь вот ещё и ложку взяла со стола, сейчас будет нажимать на язык…
— Ну-ка, иди сюда. Открой рот, скажи а-а-а.
— А-а… Не болит у меня горло.
— Но это ненормально, Гриша! Ты и утром ни к чему не притронулся, только чай выпил. И сейчас — пустой чай.
Гриша опускает курчавую голову, чтобы не видеть румяных котлет на тарелке. Ах, как они вкусно пахнут!
— Я в школе поел. В буфете…
— Что же ты там ел?
— Ну… Ну, винегрет, простоквашу, кашу…
— Да ты кашу в рот не берёшь, ни рисовую, ни пшённую! Никакую. Что ты виляешь? Слышишь, Владимир?
Отец опускает газету.
— Может быть, берёзовой каши хочешь? — прищурившись, спрашивает он. — Садись немедленно за стол.
Гриша садится. Но не за стол, а на отцовское колено, обнимает тонкой рукой могучую шею Владимира Фёдоровича.
— Па-ап, почему у нас такая фамилия?
— Что?..
— Ну, фамилия у тебя почему такая — Головастов?
Гриша крутит пуговицу на рубашке отца, а сам смотрит ему в глаза.
— А что ж тут такого? — озадаченно спрашивает Владимир Фёдорович. — Обыкновенная фамилия.
— Да, обыкновенная! Меня ребята дразнят головастиком.
— Вот как? — Отец широко улыбается. — А я и не знал.
— Откуда тебе знать? — сердито говорит мама. — Ты, кроме своего завода, ничего знать не хочешь. Ни разу у сына в школе не был. — Она со звоном собирает посуду со стола и выходит из комнаты.
Владимир Фёдорович всей пятернёй берёт Гришину голову и прижимает её к своей твёрдой, гладко выбритой щеке, потом вместе со стулом поворачивается к шкафу. В шкафу — зеркало, оно отражает две курчавые головы; уши у обоих одинаковые, оттопыренные, лица скуластые, а носы — картошкой, только одна большая, а другая маленькая.
— Меня, брат, в школе тоже головастиком звали, а в институте — головастым. Какие у тебя отметки?
— По чтению лучше всех. Лучше даже, чем у Гали Бровкиной. А по остальным — четвёрки.
— Вот видишь. Не так уж плохо быть головастым.
Гриша смотрит на отца, — какие у него плечи, грудь, мускулы под рубашкой так и выпирают. Такой, наверное, может не есть не то что два дня — целую неделю.
— Пап, почему ты не летишь в космос?
— А почему я должен лететь?
— Ну, ты очень такой… Туда ведь только сильных берут и смелых. Вот Буян полетит.
— Какой ещё буян?
— Ну, мальчик из нашего класса, Витька. Он знаешь какой смелый? Ничего не боится. Поспорил, что Толю Гончарова ударит. Толя — десятиклассник, боксёр, первый юношеский имеет. А Витька подошёл и раз — ему в губу! И Толя Гончаров струсил, не стал драться.
— Молодец.
— Я же говорю!..
— Десятиклассник Толя — молодец. А твой Буян — барахло.
И отец вдруг потерял всякий интерес к разговору. Снова взялся за газету.
Гриша осмотрелся: посуда со стола убрана, из кухни доносится шипенье водогрея и плеск воды. Опасность миновала. Гриша выскользнул в коридор, быстро надел куртку, спустился по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Опаздывать нельзя, не то от Витьки достанется.
Он выскочил из парадной, огляделся. Возле дома — никого. Только старик сидит на своей тумбе и рядом с ним опять стоит детская коляска. Ни Витьки, ни Комара не видно, значит, они уже там… Гриша прошмыгнул мимо старика и свернул под арку ворот.
Когда он, запыхавшийся, явился в подвал, Лёнька Комар уже висел вниз головой, привязанный за ноги к раме от старой железной кровати, поставленной «на попа». А Витька, взмахивая рукой, с деловым видом отсчитывал:
— …семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Эй, Комар, руками в землю не упирайся, а то не в счёт пойдёт! Двадцать два, двадцать три…
— Не могу больше! — прохрипел Лёнька. — Отвяжи…
Даже при тусклом свете, проникавшем со двора через подвальное окошко, было видно, какие красные у Лёньки щёки, рот раскрыт, как у пойманного на крючок пескаря, а глаза вот-вот вылезут.
— Терпи, Комар, соколом будешь, — сказал неумолимый Витька. Досчитав до сорока, он отвязал Лёньку и только после этого повернулся к Грише. — Ты почему опаздываешь? Ел дома?
— Нет, Вить, ни крошки. Только сахара положил в чай четыре кусочка, а не два…
— Ладно, сахар не в счёт. А опаздывать больше не смей, из-за тебя дверь не закрыта.
Лёнька, раскинув ноги, сидел на земляном полу и, шумно дыша, растирал лоб обеими руками.
— В голове гудит.
Гриша с опаской посмотрел на железную раму, на свисавшие верёвки.
— Сейчас ты будешь висеть, — сказал Витька. — Только сначала надо закрыться, не то ещё Сазанов явится. А ну, задраивай люк!
Мальчики завалили дверь берёзовыми чурками и ещё для надёжности припёрли доской. В подвале было сумрачно, тихо, пахло трухлявым деревом. Повсюду, вперемежку с дровами, валялись ржавые кровати, ломаная мебель, какие-то ящики.
Витька повелительно взглянул на Гришу.
— Давай лезь в аппарат. Для первого раза повисишь до тридцати. Ну!
Гриша вздохнул, но послушно скинул куртку, подошёл к кровати и встал на руки. Комар, всё ещё тяжело дыша, и Витька поймали его за ноги, привязали к перекладине.
— Поднимай руки, ну!
Ох, как сразу заколотилось сердце, перед глазами замелькали страшные красные пятна. Гриша первый раз в жизни почувствовал, какой он тяжёлый-тяжёлый, а тяжелее всего — голова, прямо чугунная, и стучит в ней — тук-тук… Воздуха не хватает. Дышать, дышать! Гриша разинул рот, из глаз потекли слёзы. Сейчас он умрёт, задохнётся… «Шесть, семь, восемь…» — доносится откуда-то издали голос Витьки. Как медленно он считает… Теперь понятно, почему папа не летит в космос: переносить такое… Такую тяжесть, такие удары в голове и в груди…
