Минель Левин - Операция «Ходики»
Еще час прошел.
Скоро рассвет.
Вдруг Рекс насторожился. Ткнулся мордой в ладонь.
— Слушай!
Он застыл, к прыжку приготовился. Теперь и я услышал: идет кто-то.
— Фу! — шепнул одними губами.
Мы так взяли нарушителя, что он даже сообразить ничего не успел…
В другой раз — сложней.
Мы преследовали неизвестного. Он, видно, хорошо знал местность и спешил к большому селу, где его следы могли затеряться. Дважды дорогу пересекала речка. Рекс волновался, потому что нарушитель хотел сбить нас со следа и забирался в воду. Но Рекс снова находил след и рвался вперед.
Мы настигли нарушителя в кустарнике, за которым начиналась церковная ограда. Перемахни он через нее, и трудно сказать, как бы дальше развернулись события.
Я спустил Рекса с поводка. Он сшиб нарушителя с ног, прижал к земле.
— Фу!
Слушается.
— Встать, руки вверх! — приказал я неизвестному.
Пока мой напарник обыскивал задержанного, я снова взял Рекса на поводок.
Мужчине лет тридцать. Зарос щетиной. Брюки полувоенного образца. В заднем кармане пистолет. В потрепанном бумажнике — советская валюта, билет на поезд, командировочное удостоверение. Сапоги сбиты.
Стали мы конвоировать нарушителя — прихрамывает на левую ногу.
Мы вели его на заставу, разгоряченные погоней, довольные, что все обошлось благополучно.
Вдруг он остановился.
Мы шли среди камышовых зарослей. До заставы было уже недалеко.
— Не могу идти дальше, — прохрипел нарушитель и попросил разрешения снять сапоги.
Я был еще неопытным. Разрешил.
Он сел на дороге. Стянул сапог. Засунул руку в голенище.
— Так и есть — гвоздь! — сказал он и рванул руку.
Мы не успели опомниться, как Рекс бросился на него. Неизвестный вскрикнул, разжал кулак и… выронил пистолет. Где он там у него в сапоге помещался, просто удивительно.
Этот урок я запомнил на всю жизнь.
Дик
Грудь у него была широкая. Морда квадратная. Челюсти хорошо развиты. Недоверчив. Вот, пожалуй, и вся характеристика. К такой собаке не сразу подберешь вожатого.
А у нас как раз был набор в школу. Я в то время был уже лейтенантом, начальником учебной заставы. Просматриваю личные дела курсантов. Курбанов. Боксер-перворазрядник. Этот, думаю, подойдет.
Вызываю Курбанова к себе. Предупреждаю: овчарка злобная, не терпит обиды.
Курсант слушает равнодушно. Что ему Дик?
— Жаль, нет тигра.
Так и говорит…
Не очень мне понравилось его бахвальство. Но, гляжу: кулаки-молоты. Быка собьет с одного удара.
— Ты вот что, — говорю, — помягче с Диком. Одной силой доверия не завоюешь.
— Есть! — отвечает он и — к выходу.
Я наблюдаю со стороны.
Смелый парень. У Дика шерсть дыбом, мечется по вольеру. А Курбанов входит, как к себе домой, прижимает Дика к железной решетке, надевает намордник.
Вывел он его погулять. Чуть Дик в сторону, Курбанов с такой силой дергал поводок, что Дик хрипел и буквально валился с ног.
Завел Курбанов Дика в вольер. Не приласкал. Запер дверцу.
Я снова вызвал курсанта к себе.
— Так не годится. Порвет Дик.
— Да что вы, — усмехнулся Курбанов. — Он у меня будет шелковым.
Не помогла беседа.
И на другой день и на третий вел себя курсант вызывающе. Все овчарки встречали своих хозяев радостно, а Дик даже ни разу хвостом не вильнул.
Потом начались занятия. Дик оказался понятливым. Но курсант моих советов не слушает. Все грубее и грубее обращается с Диком.
Пошел я к начальнику школы.
— Что у вас? — спросил майор.
Так и так, говорю.
— Ваше решение?
— Откомандировать Курбанова в другое подразделение.
Майор нахмурился:
— Не вижу повода.
— Так ведь порвет его Дик.
— А вы на что?
Не скажу, что после этого разговора у меня полегчало на душе…
На следующий день были занятия по расписанию: забор, яма, бум. Все выводят овчарок без намордников. И Дик тоже без намордника.
Овчарки молодые, необученные. Боятся бума, ямы, опрокидывают забор.
А Дик будто решил показать себя. Забор перемахнул легко. На бум пошел сразу, словно всю жизнь только этим и занимался.
Когда Дик стал уже спускаться, Курбанов вместо того, чтобы поощрить его, нарочно, с силой рванул поводок. И тут Дик набросился на курсанта, прокусил палец, стал рвать тренировочную куртку. Мы насилу оттащили его.
Курбанов поднялся бледный. И куда спесь делась. Увели его в медчасть. Перебинтовали. Укол сделали. Неприятно, конечно. А начальник школы еще — под арест курсанта.
Вышел Курбанов с гауптвахты. Обидно. И мы осуждаем. И никто из товарищей не поддерживает. И решимости той, с которой раньше входил к овчарке, уже нет. А ведь она это сразу почувствует.
Опять я беседую с ним, разъясняю, как следует вести себя с Диком.
Слушает. Молчит.
— Разрешите идти?
— Понятно? — спрашиваю.
— Понятно.
— Ну, идите.
Курбанов неуверенно подошел к вольеру.
— Дик!
Рычит Дик. Шерсть дыбом.
— Ну, не сердись, Дик, — говорит Курбанов твердо, как я учил, но не зло, как раньше.
Дик уловил перемену в его голосе. Перестал рычать, а сам настороже.
Курсант открыл дверцу, и тут случилось неожиданное. Он не стал заходить в вольер, а сел на порожке. Обхватил голову руками. Глазам своим не верю: плачет!
Дик подбегает к нему, лижет. Честное слово.
Курбанов вначале его плечом отталкивал, а потом вдруг обнял.
С тех пор любовь у них такая началась, что Курбанов три года проходил в сверхсрочниках.
Веста
Письма из Душанбе приходили часто. Здесь жили мои родители, и каждое их слово я знал наперед.
Однако в тот раз я ничего не понял. Мать просила не торопиться с женитьбой.
«Конечно, — писала она, — это хорошо, что у тебя есть невеста, но вначале отслужи срок».
Потом шли вопросы: давно ли мы знакомы, чем она занимается, кто родители?
Меня даже пот прошиб.
Перевернул страничку:
«Спасибо, сынок, за откровенность. Но ведь ты даже имя ее не сообщил».
Тут, наконец, я догадался, в чем дело. В прошлом письме домой я сделал приписку, что служба идет нормально, и Веста ко мне относится хорошо.
Веста — это кличка овчарки.
Вот как я написал:
«Ко мне Веста относится хорошо, и я тоже крепко ее полюбил».
А мама знала мою слабость не дописывать слова. Да еще трудно различить, где у меня большая буква, а где маленькая.
Эта история развеселила заставу. А тут еще часовой на вышке ефрейтор Хатамов увидел, что мы возвращаемся с границы, и позвонил дежурному:
— Товарищ сержант, жених с невестой идут!
— Ладно, Хатамов, — пообещал я. — Когда-нибудь рассчитаемся.
С тех пор прошло много времени. Вдруг он говорит:
— Когда же ты со мной рассчитаешься?
— О чем ты? — не сразу сообразил я.
Он напомнил. Я усмехнулся и ничего не ответил. Обида давно прошла. Да и какие могут быть счеты между друзьями?
А Хатамов решил по-своему. Повар пересолил кашу. Хатамов отставил миску в сторону и недоверчиво покосился в мою сторону.
В другой раз старшина отчитал его за плохо начищенные сапоги и поставил меня в пример.
Хатамов обиделся.
— Сводишь счеты? — сказал он мне.
Приехали шефы из театра Лахути, а он в наряде.
— Ты подстроил!
Перестала писать девушка. И тут, оказывается, я виноват.
— Совсем ты свихнулся, Хатамов, — с сожалением произнес я.
Несколько дней не разговаривали. Потом он извинился: пришло долгожданное письмецо.
Я в это время занимался с Вестой. Она принесла апорт и села возле меня.
— Можно погладить? — спросил Хатамов.
Я взял у Весты апорт.
— Попробуй.
Он не стал рисковать и вдруг огорошил меня вопросом:
— А когда ты со мной рассчитаешься?
Тут уж и я не выдержал:
— Сегодня!
Вначале мне и в самом деле захотелось его проучить. А что, если облить водой ночью и спросить, почему простыня мокрая? Но я тут же устыдился своей выдумки. Да и зачем что-то придумывать? Он и так наказал себя, постоянно ожидая расплату.
Вечером мы узнали, что вместе пойдем в наряд.
Дежурный разбудил в два часа ночи. Приказ был ясен. Двигаться вдоль вспаханной полосы на левый фланг. В районе пограничного столба замаскироваться и нести службу в «секрете».
Было темно и пасмурно. Я спустил Весту с поводка, уверенный, что она не свернет с дозорной тропы. Веста хорошо знала службу, чутко реагировала на шорохи.
Время от времени я включал следовой фонарь. Яркий луч света выхватывал разрыхленную бороной землю.
Теперь мы шли в окружении камышовых зарослей. Где-то, совсем рядом, шумела река.
