Додо Вадачкориа - Вишнёвое дерево при свете луны
Я посмотрела на учителя грузинского языка. Наверное, у меня было такое удивлённое лицо, что это ещё больше рассердило завуча.
— Отвечай ты, девчонка!
— Во-первых, у меня есть имя и фамилия. А потом, как человек может ходить по потолку? — сказала я и рассмеялась. — Может, это муха надела калоши и…
Класс расхохотался.
— Вы только посмотрите на эту дерзкую девчонку, она ещё и острит!.. Кто ты такая, чтоб поднимать взрослого, всеми уважаемого человека на смех?
— Как кто? — ответила я завучу. — Я — человек!
От гнева у меня так забилось сердце, что я думала, оно выскочит из груди. Я быстро села и, не рассчитав, сильно хлопнула створкой.
— Посмотрите, как она безобразно ведёт себя! — закричал завуч.
В классе раздался стук парт.
— Встань! — приказал он мне, но я продолжала сидеть, упрямо сжав губы.
— А у этой волосы накручены, как у барана! — напустился он теперь на Тину.
— Что произошло, уважаемый? — Удивлённый и побледневший учитель грузинского языка вплотную подошёл к завучу.
Тот не ответил и выскочил из класса, хлопнув дверью, а наш учитель долго сидел молча, опустив голову в ладони. Мы смотрели на него затаив дыхание.
Тина плакала.
— Не плачь, девочка! Всё это одна глупость, — вдруг, так по-домашнему и так мягко, как он умел, сказал Илья Сихарулидзе. — А волосы завивать не надо, они у тебя и без завивки красивые.
— При чём тут волосы, учитель? Очень даже хорошо они уложены, — пробормотал Ванико.
— Это модно, учитель, — сказал Гиви.
— А ты молчи, макаронина! — засмеялся учитель. — Ты только о моде и думаешь, а ещё мужчина… Кстати, это не твои ли длинные ноги в калошах оставили следы на потолке? — Учитель с подозрением посмотрел на Гиви, тот помрачнел и, побледнев (как, мол, могли на него подумать!), отвернулся в сторону.
Класс зашумел.
Учитель обвёл всех нас испытующим взглядом и сказал, повышая голос:
— Значит, кто-то жонглировал в классе калошами?.. Думаю, что этим удобнее заниматься в цирке… Одним словом, тому, кто это сделал, я советую прийти вечером в класс, когда в школе никого не будет, и уничтожить свои следы…
В это время дядя Арчил дал звонок.
Дядя Арчил всегда был одет в поношенный, но очень чистый коричневый вельветовый халат. Был он низеньким, с красными щеками и блестящими чёрными глазами. Он всегда всем улыбался и всех любил.
— Позвони чуть раньше, пожалуйста, дядя Арчил!
Если кто-нибудь просил его об этом, он смеялся, к губам прикладывал палец и отвечал таинственно и сердито:
— Ты иди на урок, дорогой, и учись, а дядю Арчила не учи…
И всё же мы были уверены, что дядя Арчил звонил всегда раньше времени…
Однажды мы узнали, что отец Тины скоропостижно умер. В тот день на уроках стояла гробовая тишина. Никто не шутил, и никто не смеялся. На перемене в коридор не выходили, сидели на партах и беседовали тихо. В классе было грустно, как на кладбище. Тина в школу не пришла.
Дядя Арчил заглянул в класс и сделал мне знак. Я вышла в коридор.
— Тебя зовёт секретарша, — сказал мне дядя Арчил.
Тётя Кето работала у нас в школе секретаршей. Тина была её племянницей.
— Заходи, Джанико, заходи, — сказала тётя Кето. — Тина хочет повидать тебя.
Закончились уроки. Я одна вышла из школы. Задумавшись, шла я к дому Тины.
Тина жила в одноэтажном доме. У них были красивые комнаты с разрисованными потолками. В одной стене поблёскивала зелёная с изразцами голландская печь. Мы любили стоять, прислонившись щекой и руками к тёплой печке.
Дядя Ге́но, отец Тины, приносил шумевший самовар, в фарфоровый с голубыми цветочками чайник наливал клокочущий кипяток, потом ставил чайник на самовар, из разноцветных вазочек, как цапли, стоявших на столе на длинной ножке, выкладывал в розетки варенье, приговаривая: «Засахарилось варенье, засахарилось, помогите, люди!»
Он любил персики. Нежно брал он в руки румяный плод, чуть наклонялся и протягивал нам: «А ну, отведайте. Сладкий, как сахар». Он так любезно угощал, что отказаться было трудно.
Тётя Тамара была одета красиво, а руки у неё волшебницы, к чему бы она ни прикасалась, всё оживало и становилось красивым. Если накрывала стол к любому, даже самому непраздничному обеду, нельзя было не залюбоваться.
Наконец я подошла к Тининому дому.
В комнате горел тусклый, необычный жёлтый свет. Так светят электрические лампочки, когда на дворе ещё светло. В комнате было, как всегда, прибрано, чисто и уютно.
На постели с широкими спинками, уткнув лицо в подушки, лежала Тина.
— Заходи, детка, — тихо сказала тётя Тамара.
Тина подняла голову и заплакала ещё сильнее.
Оказывается, я так крепко держала ручку портфеля, что тётя Тамара с трудом разжала кисть моей руки. Мне было трудно дышать, я слышала гулкое биение своего сердца. Мне казалось, ещё немного и я задохнусь. Тина посмотрела на меня, и мы, кажется, сквозь слёзы улыбнулись друг другу.
Тётя Тамара расстелила белоснежную скатерть с бахромой, поставила красивые тарелки, масло и ломтики чёрного хлеба. Миску с горячим супом она поставила посередине стола, возле тарелок положила полотняные салфетки. Младшая сестра тёти Тамары внесла запотевший стеклянный кувшин. В большой чашке дяди Гено лежала серебряная ложка с витой ручкой… Казалось, в комнату вот-вот войдёт дядя Гено и сядет на своё привычное место. Нервная дрожь пробрала меня с ног до головы. Словно поняв, что происходит со мной, Тина встала и убрала чашку в шкаф.
— Садитесь за стол. Потом будете заниматься, — тихо сказала тётя Тамара и поправила красивую косу, уложенную вокруг головы. — Что нового в школе?
— Ничего такого… — сказала я бессмысленно, уставясь в тарелку. Мне хотелось скрыть свои слёзы. На дне тарелки плавали нарисованные парусные лодки… «Они утонули…» — почему-то подумала я с грустью.
— Ешьте, ешьте… Вы голодные, — тихо говорила тётя Тамара, и слова её походили то ли на плач, то ли на причитание.
Я ничего ей на это не отвечала, я знала, что она говорила просто так, надо было о чём-то говорить за столом. Но говорить в такой день о пустяках мне не хотелось.
…Мы с Тиной не выучили ни одного урока. Сидели у стола, покрытого плюшевой скатертью, учебники раскрытые лежали на коленях, и очень тихо шептались.
Было уже темно, когда я вернулась домой.
— Ты была у Тинико? — спросила мама.
Я уткнулась маме в тёплое плечо и разревелась. Хотя я не видела мамино лицо, но я чувствовала, что она тоже плачет. Вместе с ней мы сели на диван, с другой стороны к маминому плечу прижался Котэ..
Так, в обнимку, сидели мы на диване — мама, я и Котэ — и молчали и думали каждый о своём и все вместе о чём-то нашем общем.
На уроке истории вошёл секретарь комитета комсомола, извинился перед учителем и обратился к нам:
— Кому исполнилось тринадцать лет, встаньте.
Весь класс встал.
— После уроков приходите в комитет комсомола. Будем вас принимать в комсомол. Заполните анкеты. Кто хорошо учится и, конечно, достоин, тех примем.
— В этом классе все достойны, — сказал учитель Абесало́м.
Мы с большим усердием стали заполнять анкеты.
Утром шёл снег. На улицах была слякоть и дул свистящий ветер.
В школе было тепло. Красивыми транспарантами мы украсили школьную лестницу и дверь комсомольской комнаты. На пороге стояли мои одноклассники. Кто-то тронул меня за плечо. Это был Мито́. Он принёс наши фотокарточки для билетов. Накануне мы всем классом ходили фотографироваться.
А после уроков мы пошли в райком комсомола. Нам пожимали руки, поздравляли.
Было холодно, но на проспекте Руставели было много народу. На углу улицы молодой мужчина громко рассказывал что-то, окружавшие его люди смеялись от души. К остановке подкатил новый троллейбус. Дверь открылась с грохотом. Люди поспешили к входу, они мешали друг другу, и войти никто не мог. Потом все успокоились, и пробка рассосалась. Троллейбус тронулся. Мы были так счастливы в этот день, что все нам казались радостными и счастливыми.
— Знаете, что идёт в «Спартаке»? «Три танкиста», — сказал Гизо.
— Собираю деньги. — Мито снял шапку и подошёл к красивой Меде́е.
Медея достала из кармана полную горсть семечек и выбрала из них блестящие пятнадцатикопеечные монетки.
— Маловато! Маловато! — кричал Гизо.
— Свои добавишь, — пошутила Медея.
В кинотеатре было тепло. Кучу́ и Мола́ уже сидели на местах.
— Когда успели?! — удивился Гизо.
Мы заняли почти два ряда.
Свет потух. Экран засветился. Началась музыка. Перед нашими глазами завертелся земной шар, опоясанный лентой… И экран вдруг потух. Нас это тоже развеселило.
— Сапожник! — закричали зрители.
— Почему ты грустная? — спросила шёпотом Тина. — Смеёшься, но грустная?
