Лидия Чарская - Волшебная сказка
При появлении Анны Ивановны и Нади они встали со своих мест и вереницей двинулись им навстречу.
— Добрый вечер, благодетельница, — запела седая, подслеповатая старушка в очках и в старомодном, с широкой пелериной, платье, с чепчиком-наколкой из черных же кружев на голове, какие носятся мелкими чиновницами. — А мы-то ждали вас!
— Ждали-ждали! — в тон ей проговорила другая пожилая женщина, удивительно напоминающая уже знакомую читателям Лизаньку, с такими же, как и у той, бегающими, беспокойными глазками.
— Нынче Пупсик чуть не заболел, — отрывисто проговорила еще очень молодая, но очень толстая, не по возрасту рыхлая особа, с наивным, ничего не выражающим румяным лицом и выпуклыми большими, тоже ничего не говорящими глазами.
— Пупсик? болен? — вся так и встрепенулась Анна Ивановна.
— Чуть не заболел, благодетельница, — запела седая старушка в очках, перебивая толстушку, открывшую уже, было, рот для отчета. — А все Кленушка эта пучеглазая, опять обкормила крендельками собачонку.
— Ничего не обкормила, уж вы сочините тоже! — буркнула Кленушка, и красные, как румяные яблочки, щеки ее стали еще краснее.
— Ей бы только о своем желудочке думать, а о любимчиках ваших и горя мало, — съязвила вторая приживалка, как две капли воды похожая на Лизаньку.
— Да что вы привязались ко мне? — сердито забормотала Кленушка. Здоровехонек Пупсик, что вы придумываете? Только при гостье срамите меня, и толстушка, мельком взглянув смущенными глазами на Надю, протянула ей руку дощечкой, как обыкновенно это делают простолюдины.
— Вот, Наденька, мой друг, познакомьтесь с моей гвардией, — беря за плечи девочку и подвигая к трем женщинам, проговорила Анна Ивановна. — Вот Домна Арсеньевна, за хозяйством моим смотрит, — указала она на старушку в очках. — А вот Ненила Васильевна, мать Лизаньки, она за канарейками ухаживает. А это Кленушка, она немногим разве старше вас, ей всего шестнадцать лет только; я ее поставила присматривать за собачками. А это Наденька Таирова, моя любимица, — назвала она присутствующим Надю.
— Ангел-барышня! Красоточка! Конфетка бонбоньерная! Ах, душенька, с каким вкусом платьице сшитое на вас! И волосики-то, ровно лен! Королевна, одно слово! — восхищались наперегонки Надею обе старушки, льстиво заглядывая ей в глаза, в то время как Лизанька уже хлопотала у чайного стола, а Кленушка самым бесцеремонным образом разглядывала Надю.
Самой Наде было и неловко, и приятно в одно и то же время от такого рода похвал. Головка ее кружилась все больше и больше с каждым мгновением. Ей положительно все нравилось здесь: и сама оригинальная хозяйка, оставившая в своем доме пережитки русской барской старины с суетливою льстивою толпою приживалок и прислуг; нравилось и само убранство дома и этот чайный, ярко освещенный и заставленный всевозможными вкусными яствами стол. Она успела проголодаться во время прогулки в экипаже и теперь с удовольствием убирала за обе щеки и вкусные сандвичи, то и дело подкладываемые ей на тарелку Лизанькой, и печенье, и варенье, и сладкие пирожки, предлагаемые экономкой Домной Арсеньевной.
Пока Надя ела и пила чай, приживалки продолжали в это время восторгаться, не сводя с нее глаз:
— Господи, глазки-то, глазки какие!
— А цвет лица! А волосы! Неужели же сами по природе так вьются?.. Не завиваете?
— Ах ты, Создатель мой, и родятся же такие на свет хорошенькие да пригоженькие!
— Вот видите, Надин, как вас принимает моя гвардия, — ласково улыбалась девочке Анна Ивановна и погладила ее по головке.
Надя только краснела в ответ и сияла от удовольствия. Она чувствовала себя в положении рыбы, попавшей из маленькой банки в большой студеный бассейн. Покончив с чаем, позабавившись вдоволь собачками, теперь уже окончательно притихшими здесь в столовой и в чаянии подачки разместившимися вокруг Надиного стула с виляющими хвостиками, — девочка сказала, что ей пора домой.
Анна Ивановна протянула было руку к звонку, но не успела позвонить, так как четыре руки предупредили ее желание.
— Вели шоферу подать машину, — приказала хозяйка дома появившемуся в дверях лакею.
— Слушаю-с, барыня.
— Лизанька, ты проводишь нашу гостью до дома, — приказала вслед затем Поярцева бесцветной, сухопарой Лизаньке.
— Провожу, благодетельница, провожу, — поспешила изъявить свое согласие та. — Не извольте беспокоиться, в целости и сохранности доставлю барышню.
— А теперь, моя душечка, пойдем с вами по душе побеседуем. Хотите, Надин? — обратилась хозяйка снова к своей юной гостье, сопровождая свои слова самой милой, самой любезной улыбкой.
В массивном, крытом кожею кабинете Анны Ивановны, где находились высокие шкапы, набитые доверху книгами, хозяйка дома опустилась на диван и указала подле себя место Наде.
— Есть люди, которые с первой встречи чувствуют такое влечение, такую привязанность друг к другу, как будто они знакомы и дружны между собою целые долгие десятки лет, — беря в свои пухлые, выхоленные руки худенькую лапку Нади, заговорила Поярцева. — Особенно же тогда, когда одна из сторон напоминает другой кого-нибудь из давно утерянных, но дорогих сердцу, близких. Когда я была маленькою девочкою, у меня была младшая сестренка. Ее звали Верочкой. Она очень походила на вас, Надин; те же серые глаза, те же вьющиеся белокурые волосы, та же изящная милая фигурка и та же внешность переодетой принцессы, такая же, как и у вас, прелесть моя. Увы! Верочка скончалась приблизительно в вашем возрасте. Если бы вы знали, Наденька, как я страдала, потеряв обожаемую сестру! Я точно чувствовала, что всю мою жизнь буду одинокой. Так оно и вышло. Родители мои умерли; замуж идти я не пожелала, родственников у меня нет. Ну, вот и окружила себя поневоле льстивыми угодливыми приживалками или безгласными покорными зверушками, которые в моем одиночестве хоть отчасти развлекают меня. В тот день, помните, Надин, когда я встретила вас у Ртищевых, такую милую, изящную, мечтательную, совсем как моя покойная Верочка, меня сразу потянуло к вам и я полюбила вас, как родную. Мне бы хотелось сделать вам что-нибудь очень большое и приятное. Приезжайте ко мне почаще, доставляйте это удовольствие одинокой старухе, у которой так мало радостей на земле. Я знаю, что вы очень небогаты… Не краснейте же, дитя мое: бедность не порок и стыдиться ее нечего. Стыдятся бедности только самые ограниченные люди, вы же такая умница, такая развитая головка, я думаю, что у вас есть какие-нибудь сокровенные мечты, какие-нибудь желания, которые я могла бы помочь вам осуществить?
Голос Поярцевой звучит такой бесконечной ласковостью, таким безграничным участьем и добротою, что сердце девочки невольно раскрывается ей навстречу и целая исповедь непроизвольно выливается из уст Нади.
О, она так несчастна. Так несчастна она, Надя. Ее никто не понимает дома! Старшие смеются над нею, бранят ее… Одна тетя Таша сочувствует ей еще и балует ее по-своему. Но зато отец ворчит и сердится на нее все время: «Она-де, Надя, и белоручка, и лентяйка, и фантазерка пустая и легкомысленная». А чем она виновата, что судьба, предназначая ее, очевидно, для другой, более яркой, более возвышенной доли, создала простою, бедною девочкой. Недаром же днями и ночами она грезит о волшебной жизни, полной роскоши, богатства, комфорта. Она не может работать, искалывая себе иглою руки, как Клавдия, или бегать по урокам, как Сергей, или целыми днями возиться на кухне, как тетя Таша. Ей противно все это, омерзительно!
Надя говорит так горячо, с таким захватывающим душу волнением, что это волнение не может не передаться ее собеседнице.
«Да, она вправе рассуждать так, эта девочка, вправе требовать от своей судьбы и счастья, и исключительных радостей, — мысленно решает Поярцева, не проронившая ни одного слова из пылкой, горячей речи Нади. — Она, с этими глазами ангела, с белокурыми локонами феи, со всею ее внешностью и манерами прирожденной аристократки».
И Анну Ивановну теперь уже неудержимо тянет порадовать чем-нибудь эту «очаровательную девчурку», как она мысленно окрестила Надю, заставить засиять радостным блеском эти серые мечтательные глазки и весело улыбаться прелестные, капризные губки.
— Идем, детка моя, я имею кое-что для вас, — говорит она неожиданно и поднимается с места.
Как автомат, с предчувствием чего-то неизъяснимо приятного, Надя встает с дивана и следует за нею.
В просторной, залитой электричеством спальне Поярцевой она видит красивую, из карельской березы, под стать всему убранству комнаты, шифоньерку. Анна Ивановна открывает ее ключом, вынутым ею из кармана. Еще минута ожидания, нестерпимого ожидания для Нади, и ей на руки падает великолепный кружевной шарф тонкой работы.
— Вот это для вас. Я заметила, что вы пришли к Ртищевым с покрытой головою, а потом я уже не видела шарфа на вас, очевидно, вы его забыли второпях там. Так возьмите же этот вместо утерянного; он из испанского кружева, и я вывезла его из Гранады. Смотрите, какая прелесть! — И быстрые, ловкие, несмотря на излишнюю припухлость, руки Поярцевой набрасывают легкое воздушное кружево на белокурую Надину головку.
