Владимир Беляев - Кто тебя предал?
— Рад, очень рад вас видеть.
— Как же это так: вы в городе, а до меня на Персенкувку не зашли? — сказал Голуб укоризненно.— Или, быть может, загордились тем, что капитанские шпалы навесили, и не хотите до старого капрала на чарку горилки завитать?
— Да я же сегодня только приехал. Голубе! И попал в такой переплет, что и не знаю, как теперь быть! Давайте сядем тут на приступочке, я вам расскажу все, а вы, как человек мудрый, местный, подскажете мне, что я должен делать.
Усаживаясь вместе с Голубом на теплую плиту лестницы, ведущей в подъезд старого барского дома, Журженко не обратил внимания на то, что по другой стороне медленно прошел, поглядывая мимоходом на них, Зенон Верхола. А тот не выпускал ни на минуту капитана из поля зрения во время его блужданий по городу, не без удовольствия засек встречу Журженко с каким-то стариком, который очень не понравился ему.
— Да, инженере, вы поторопились,— сказал задумчиво Голуб, посасывая прокуренную трубку.— С такими типами из-под темной звезды надо действовать осторожно, потихоньку, надо уметь перехитрить их. Все молодчики из ОУН ведь обучались у иезуитов, а вы пошли в открытую, как наивный хлопец. Нельзя так!
— А поправить дело можно? — спросил тихо Журженко.
Голуб помолчал, а потом сказал, как бы рассуждая вслух:
— Ну что же, ректор ректором, а я бы на вашем месте сходил завтра в этот дом.— И Голуб показал на современное серое здание напротив, стоящее на углу улицы Дзержинского и Кадетской, спускающейся вниз, от взгорьев Стрыйского парка.
На дверях этого дома краснела вывеска:
УПРАВЛІННЯ НАРОДНОГО КОМІСАРІАТУ ДЕРЖАВНОЇ БЕСПЕКИ УРСР ПО ЛЬВІВСКІЙ ОБЛАСТІ
— Мудрые люди сидят там,— продолжал Голуб,— понимающие людские души. И наши хлопцы там есть, местные. Коммунисты. Проверенные в тюрьмах. Им доверие оказали большое. Понимает, должно быть, начальство, что никто так, как они, не знает города и то, что происходит не здесь на глазах, а в тишине ночной, в подполье оуновском. Мы, старые коммунисты, уже издавна ведем с ним жестокую борьбу.
— Вы правы. Голубе, я пойду завтра с утра в этот дом! — сказал Журженко.
— А. теперь, инженере,— сказал Голуб, вставая,— мы пойдем с вами в Рынок. Сегодня была у меня получка, а в Рынке урядует мой старый побратим Дмитрив буфетчиком. Так вот, мой друже Дмитрив, вернее, жена его угостит нас сейчас такими флячками по-львовски, что пальчики оближешь! Файные флячки у нее... Лучших до- самого Кракова не найдете!
Тон Голуба был категорический. Решительными, резкими движениями сильных рук он столкнул на прежнее место крышку канализационного люка и отнес на тротуар треногу с красным кругом, открывая снова движение по улочке Богуславского, упирающейся в дом, где работали «мудрые люди».
ПРИШЛИ ТЕЛЕГРАММЫ
А часом позже в алтаре маленькой деревянной церкви в Тулиголовах старенький дьяк Богдан с шумом открыл жестяную крышку для сбора приношений и высыпал на металлическое блюдо разнокалиберную мелочь. Послюнявив пальцы, дьяк ловко начал сортировать и пересчитывать деньги. Тем временем Роман Герета, только что отслуживший в порядке практики службу вместо отца Теодозия, прихорашивался, как всегда, около зеркала, освещаемого двумя восковыми свечками. Он любил выходить из церкви подтянутым, хорошо причесанным, красивым.
— Холера ясная! — воскликнул дьяк.
— Что такое, Богдане? — оглянулся Герета.
— Да какой-то нехристь польский злотый до кружки кинул. А куда мы его сдадим? Разве до президента Мосцицого в Швейцарию отошлем?
— Всего-то денег сколько?
— Минуточку... Шестнадцать рублей сорок копеек,— сказал, жалостливо вздыхая, дьяк.
— Не богато,— согласился с ним Герета.— Эх, Тулиголовы, Тулиголовы! Тут можно ноги протянуть с голода, если священником остаться. А отец Теодозий мечтает еще крышу новым гонтом перестлать!
— Нечего бога гневить, пане Романе,— подобострастно сказал дьяк.— Кому горевать, но только не вам. Такую красуню в невесты взяли! Сыграете свадьбу, и вызовет вас митрополит до Львова. Там и молящихся больше, и капитул рядом. А вот каково-то мне, горемыке?
На погосте среди белых, известкой покрашенных крестов появился письмоносец Хома и спросил старушку, выходящую по деревянной лестничке из церкви на мураву:
— Слава Иисусу, титко Марийка! Пан богослов еще там?
— Навеки слава!.. Там, там, в захристии, переоблачаются,— прошамкала старушка беззубым ртом.
— Ну, слава богу, не надо будет до него в Нижние Перетоки бежать! — облегченно сказал Хома и, сняв картуз, перекрестился.
Войдя в церковь и обогнув маленький алтарь, Хома просунул голову в захристия и, повышая Герету в сане, спросил:
— Можно до вас, ваша его-мосць?
— Заходи, Хома!
— Депеша до вас, ваша его-мосць. Как бы нюхом чуял я, что вы еще здесь. Сэкономил подошвы на три километра.— И он протянул Герете сложенную вчетверо телеграмму, другую оставляя в зажатом кулаке.
Герета прочел текст, который не доставил ему большой радости:
НИЖНИЕ ПЕРЕТОКИ ДРОГОБЫЧСКОЙ ПАРАФИЯ ЦЕРКВИ ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ РОМАНУ ГЕРЕТЕ ТЧК ПРОШУ СРОЧНО ПРИБЫТЬ ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ ТЧК ДМИТРО.
Телеграмма была кодированной и обозначала опасность. Герета растерянно оглянулся и, заметив сжатую в кулаке у Хомы вторую депешу, спросил:
— А та кому?
— Та до вашей невесты!
— Давай передам,— заподозрив неладное, потребовал начальственным тоном Герета.
— Да оно не полагается,— замялся Хома,— панно
Иванна сами расписаться должны. По советской инструкции мы должны вручать депеши лично, под расписку получателю...
— Глупости! — прикрикнул богослов.— Ты от сватков-мужичков такие формальности требуй, а я твой будущий пастырь и обманывать тебя не собираюсь. Давай! — И он почти силой вырвал у озадаченного почтальона смятую телеграмму.
Когда Хома удалился, Герета осторожно вскрыл ее и, читая, почувствовал, что у него начинает кружиться голова.
ТУЛИГОЛОВЫ ДРОГОБЫЧСКОЙ ОБЛАСТИ УЛИЦА ПОД ДУБОМ ПАРАФИЯ ПРИ ЦЕРКВИ СВЯТОЙ ПАРАСКЕВЫ ИВАННЕ ТЕОДОЗИЕВНЕ СТАВНИЧЕЙ ТЧК
ОТКАЗ ПРИЕМЕ УНИВЕРСИТЕТ ВЫЗВАН ДОСАДНЫМ НЕДОРАЗУМЕНИЕМ ТЧК ПРОСИМ ЯВИТЬСЯ ВО ЛЬВОВ ПОЛУЧЕНИЯ ОБЩЕЖИТИЯ ОФОРМЛЕНИЯ СТУДЕНЧЕСКОГО УДОСТОВЕРЕНИЯ ТЧК
РЕКТОР УНИВЕРСИТЕТА ИМЕНИ ИВАНА ФРАНКО КОЗАКЕВИЧ.
Герета оглянулся. Богдана поблизости не было. Слышно было, как шаркает метла в опустевшей церкви. Как всегда после службы, дьяк подметал деревянный пол.
— Вот тебе и свадьба! — зло прошептал Роман. Он задумался и стал дробно постукивать пальцами по ясеневому комодику. Потом достал из-под реверенды[7] лоснящийся от времени бумажник, перетянутый резинкой, и аккуратно спрятал в него телеграмму, адресованную Иванне. Свою же поднес к пылающей свече и поджег. Он сосредоточенно следил, как горит телеграмма, как завертывается в его длинных тонких пальцах быстро сереющий пепел. Потом Герета растер пепел в порошок на том самом подносе, где подсчитывал выручку дьяк, и кликнул:
— Богдане!
— Недобрые вести, пане богослов? — спросил участливо дьяк.
— К вечерне не буду, Богдане,— машинально сказал Герета, думая о другом.— Предупреди отца Теодозия. И, быть может, завтра к тихой заутрене тоже не поспею. Срочные дела.
АНОНИМКА
Капитан Журженко, идя на следующий день по знакомой улице Дзержинского, не знал. конечно, что накануне в бюро пропусков управления Народного Комиссариата государственной безопасности УССР вошел никому не известный человек.
Стараясь не обращать на себя внимания вахтеров, выдающих пропуска, он опустил в большой дубовый ящик для заявлений конверт.
Письмо неизвестного сразу же пошло по предначертанным ему каналам и добралось до начальника управления старшего майора государственной безопасности Самсонен-ко. Тот в свою очередь передал его начальнику одного из отделов — Садаклию.
Садаклий, человек местный, уроженец старинного городка Корец на Волыни, не один год проводил подпольную работу, выполняя важные задания, предупреждающие действия врагов против Советского государства.
Когда после освобождения Львова Садаклий стал работать в аппарате областного управления государственной безопасности, опыт местного жителя помог ему распутать не одно сложное дело. Но порученное ему сегодня дело выглядело очень странным. Раздумывая над письмом, он почувствовал в нем какую-то вторую, тайную цель.
