Эдуард Шим - Мальчик в лесу
Тимофей нынче возьмет в руки крапивину. Есть на кого внимание обратить. Санька Желтякова, дочка продавщицы, приплелась на гулянье, приплелась, не сообщив об этом Тимофею. Можно сказать, тайком от него. А Тимофей, наверное, с полгода за ней ухаживает. С того самого дня, как пихнул ее головой в сугроб. Любая девчонка давно бы сдалась, давно бы согласилась водиться. Но Санька, излечившись от любви к Дмитрию Алексеевичу, перестала краситься известкой, перестала наряжаться, ходит затрапезная, в каких-то бабкиных кофтах. И на мальчишек внимания не обращает. Фу-ты ну-ты! Как есть неприступная!
Ничего, Тимофей сегодня выломает крапивину потолще.
4Магазин «Репка» по-прежнему пустовал, и буднично, спокойно было в двух ведомственных магазинах. Вероятно, снабженец с портфелем не сгрузил пока свои ящики, а может, Федор Федорович действительно взял их под замок. Народ кинулся к последнему прибежищу — стеклянной кафе-столовой; Тимофей издали увидел, какая там бурлящая очередь; перед зеркальной дверью стоял старшина милиции Жеребцов, пропуская граждан поодиночке, будто в кино.
А за толстым стеклом, в уголке, Тимофей обнаружил Веру Ивановну. Сжавшись, то и дело подталкиваемая в спину, Вера Ивановна держала в руках тарелочку и ела гречневую кашу. Судя по грустной позе, по ложке, которая застывала у рта, не дозвонилась никуда Вера Ивановна…
— Дядь Тимоша, телефон не работает? — спросил Тимофей у старшины.
— Пока нет.
— А во Всполье?
— Работает.
Он все на свете знал, старшина Жеребцов.
— Дядь Тимош, вон ту женщину городскую не упускай, ладно? Скажи, чтоб меня дождалась. Я скоро!
Тимофей кивнул Жеребцову и быстро побежал на край деревни, к аэродрому. Он там уже бывал, известны ему ходы-выходы. Только бы рейсы не отменили из-за погоды, остальное неважно. Тимофей посадит Веру Ивановну в самолет. Через десять минут очутится она во Всполье. И дело кончено…
Колька Бубнов, главный человек на аэродроме, встречал прибывающий самолет. В фуражке с голубым кантом, в комбинезоне, в хромовых сапожках, он лениво шел по полю и помахивал жестяным зеленым кружком на палочке. А сзади Кольки послушно рулил пестренький самолет, стреляя мотором, пуская дымные струящиеся вихри, от которых трава пригибалась вплотную к земле.
Самолет затрещал оглушительно, качнулся и затих. Колька Бубнов приставил лесенку. Стали выходить пассажиры: какой-то солдат с чемоданом, наверное на побывку приехавший, две старухи с мешками. В мешках не иначе как семечки. Старухи перекрестились на аэродромную флюгарку, подхватили мешки и затрусили в деревню.
— «ТУ-104», — сказал Тимофей. — Самый лучший самолет. Теща хохотала, когда улетала… Не выгнали тебя еще, Коляха?
— Гуляй, гуляй отсюда! — зашипел Колька. — Нельзя.
— Чего?
— Ничего. По зоне ползать.
— Ну, — сказал Тимофей. — Свои люди.
— Серьезно говорю, иди отсюда.
— Коляха, ракеты высушил? Не стреляют подмокшие-то, гляди, аварию сделаешь…
— Фигу от меня дождешься теперь! Иди, пока не схлопотал!
— А мне билет нужен, — сказал Тимофей. — Один, до Всполья.
— Может, тебе вертолет подать?
— Не. Покамест не надо.
— А по шее хочешь?
— Билетик, — сказал Тимофей. — Один. До Всполья.
— Хватит! Некогда мне трепаться.
— Ну, Коль…
— Катился бы ты домой, а? — с затаенной болью предложил Колька. — Чтобы тобой здесь не пахло, а?
— Не могу, — сказал Тимофей. — Батя поручил за Панькой следить. Вчерась она в летней избе с кем-то запиралась. Не знаешь, случаем, как это было?
— Нет билетов. Распроданы.
— Вот батя и приказал: следи, мол, за ней хорошенько…
— Нет билетов! — дернувшись, закричал Колька. — Что я тебе — рожу? Рейс укомплектован давно!
— «…Глаз с нее не спускай!» — батя говорит…
— На кой тебе сдался билет? Самому лететь, что ли?!
— Да нет, — сказал Тимофей. — Ладно… Если рейс укомплектованный, какой разговор. Я и не прошу. Щас Паньку найду, погоню домой, чего, в самом деле, тут околачиваться…
Колька смерил Тимофея взглядом, задвигал скулами, будто жесткое прожевал.
— Сыпь три целковых.
— Зачем?
— Даром, что ли, билеты дают?
— Дак нету билетов, Коля.
— У меня терпение, — сказал Колька. — Но ты не играй на нервах. И учти — это в последний раз… В самый последний!
— Может, не надо, Коля?
— Давай монету!..
Колька Бубнов ушел в дежурку, а Тимофей, удовлетворенный и довольный, остался на аэродромном поле, чтобы беспрепятственно полюбоваться самолетом. При Кольке не хотелось выказывать интерес. А сейчас он медленно обогнул самолет, потрогал рукой зализанное крыло, коснулся заклепочек на обшивке. Разглядел пропеллер с железными наконечниками, светло и чисто блестевшими, будто они натерлись об воздух…
Летчик сидел на перекладине лестницы, свесив ноги.
— Прокатиться желаешь? — спросил летчик.
— Не, — сказал Тимофей.
Он боялся думать об этом. Мечта у него была, самая сокровенная, отдаленная, почти недостижимая мечта… Родилась она зимою, в феврале; Тимофей бежал из школы Губиловским лесом; стылая оторопь дарила окрест, замерло все. И вдруг раскололась, рассыпалась тишина — над маковками деревьев низко тянул самолет, неторопливо качаясь, как на ухабах; и Тимофей увидел в кабине летчика с громадными очками, занимавшими пол-лица; позади летчика горбился второй человек, тоже в громадных плоских очках, он держал на ремне ружье, обхватив его кожаной рукавицей… С воздуха шла охота на волков.
Тимофей знавал настоящих охотников, старых и опытных, и добычу настоящую встречал, зверя, птицу и рыбу. И, случалось, Тимофей завидовал знакомым охотникам. А тут, глядя на тянущий самолет, Тимофей не почувствовал зависти, да и нечему было завидовать: не стрелял охотник, не бросалась в глаза добыча. Но так это было прекрасно, так могущественно — спокойный охотник, озирающий всю землю из поднебесья, — и так недостижимо было, что едва Тимофей не заплакал.
Проплыл самолет, серый на голубом; потекли с ветвей космы сухого снега, и развеялась пыль, и звук мотора погас. Только не забыть этого Тимофею. Родилась мечта, которую он боится высказать, втайне хранит ото всех, да и сам-то считает призрачной.
А она живет, бередит душу.
Глава восьмая
Телефон в Шихине, разумеется, тоже не работал. Вера Ивановна вышла из кирпичного здания почты, остановилась, вздохнула… Ну вот и завершилось ее нескладное путешествие. Еще в машине, в председательском «козле», Вера Ивановна пообещала себе, что дальше Шихина не поедет. Если связь восстановлена, Вера Ивановна поговорит с Серебровским, а если нет связи… что ж, значит, не судьба.
После утомительной дороги по болотам, когда надышалась Вера Ивановна запахом багульника, бензинным чадом и гарью, у нее голова болела и во всем теле покалывали неприятные зябкие иголочки. Так бывает, когда слишком перегреешься на пляже, обгоришь под солнцем.
А может, голова кружилась оттого, что Вера Ивановна была голодна, ничего не ела с утра.
Наискосок от почты зеленовато светилось, как аквариум, ультрасовременное сооружение под вывеской «Кафе-столовая». Мода и сюда просочилась, за тридевять земель, — нависал над входом бетонный козырек, пол из цветного пластика был выложен в шахматную клетку. И болтались рядами железные светильники, похожие на перевернутые ведерки. И железные стулья были оплетены чем-то вроде провода.
Весь прилавок был залит льдисто-голубым, феерическим мерцанием, как театральная сцена, действие на которой происходит в зимнюю ночь. Это испускали свет бутылки с ликером «Арктика». Впрочем, его раскупали охотно, и позднее, когда Вера Ивановна покидала кафе, арктическое мерцание наполовину померкло…
Вера Ивановна попробовала съесть гречневую кашу, но нет, аппетита не было. И она задумалась, стоя в углу, держа в руках липкую теплую тарелку.
На первом курсе театрального института Вера Ивановна, тогда еще просто Верочка, Верка, познакомилась на катке с военно-морским курсантом.
Курсант был ужасно большой, широкий, весь прямоугольный, как платяной шкаф. А Верочку не всегда пускали в кино на вечерние сеансы — такая она была субтильная, такая кнопка еще…
Не подходили они друг другу, Верочка и курсант. Совершенно ясно, что не подходили. Уж не говоря о характерах.
И все-таки они встречались каждую субботу или воскресенье (если курсант получал драгоценную увольнительную), бегали на каток, на танцы в Мраморный зал; и абсолютно наплевать им было, когда над ними смеялись, когда другие танцующие подавались в стороны, чтобы не заслонять их, чтобы выставить напоказ несуразную парочку…
Им хорошо было. Несмотря на взгляды насмешливые, на поддразнивания, несмотря на бедность курсанта и казарменное житье от увольнительной до увольнительной, несмотря на Верочкину нищету, полную нищету — единственный костюм был у Верочки (тогда костюмы носили с накладными плечиками) и единственные туфли, кожимитовые, под замшу, невероятно маркие туфли, которые дважды в день чистила Верочка карандашной резинкой, — хорошо было. Удивительно счастливые сидели они в какой-нибудь захудалой киношке, в тридцать последнем ряду; маленькая Верочка и экрана-то не видела, забиралась с ногами на стул, а то подкладывала под себя курсантскую шинель, жесткую и колючую, как власяница. Зрители шумели, отпускали реплики, бывало, драка начиналась в углу. А Верочке ничто не мешало. Курсант доставал из кармана пакетик с халвой, жуткое послевоенное лакомство, на олифе сваренное, и они весело угощались, отковыривая халву пальцами, как сырую замазку.
