Валентина Мухина-Петринская - Смотрящие вперед. Обсерватория в дюнах
— Как же знал? — переспросил Мальшет.
— Пьяным себя во сне видел.
— Ну, это уж, брат, чепуха!
— Иногда сбывается. Если отчислят, просто не переживу. У меня ведь это вторая авария.
— Не отчислят. Папаша твой всегда сумеет нажать где надо, — резко возразил Филипп. — Ты лучше сам поразмысли, отчего попадаешь во вторую аварию, и сделай соответствующие выводы.
— Выводы? Какие? — почти крикнул Глеб. — Я лётчик по призванию. Мне было десять лет, когда я уже видел себя за штурвалом самолёта. Мечтал стать Героем Советского Союза. Конечно, был глуп тогда, не в звании дело. Мне просто отчаянно не везёт. Разве моя вина, что мотор сдал?. Это с любым лётчиком может быть. А насчёт папаши ты, Филипп, напрасно. Ему позвонить ничего не стоит, он ради килограмма паюсной икры звонил, но ради меня он пальцем не шевельнёт. Да и я не приму от него помощи. Всему, чего я добьюсь в жизни, мне хотелось быть обязанным только самому себе. Но это неважно… — Он словно всхлипнул и продолжал с нарастающей горячностью: — Так всё произошло неожиданно. Я допустил левый крен и спокойно исправил его, насвистывая, как вдруг почувствовал запах горелой резины. Этот запах… Сколько времени преследовал он меня после той тяжёлой аварии, в какую я попал в позапрошлом году. Впрочем, это неважно… И сразу толчки самолёта стали реже. Ты заорал: мотор! И дальше я ничего не помню… как в тот раз. Очнулся уже на земле, когда целый и невредимый вышел из кабины. И всё же я посадил самолёт. Пусть с плюхом, но посадил. Это уже автоматизм действия. Ценнейшее качество лётчика, дающееся упорной тренировкой.
Ты думаешь, я испугался… Нет, я не трус! Страха за жизнь, как такового, я никогда не испытывал. Но вечная боязнь снизить средний балл группы — это когда учился, — боязнь плохого выполнения полёта, боязнь отчисления по лётному несоответствию. И мучительный страх аварии… О, не в смысле личного риска, ты пойми меня, а то, что я не сумею быть на высоте положения. С тех пор как я стал пилотом, ни минуты покоя. По ночам дурные сны. Снам стал придавать значение после той аварии. Тогда я тоже замертво вцепился в штурвал и потом ничего не помнил. Штурман мой сильно разбился, а я остался цел и невредим, как сейчас. Даже в этом мне не везёт.
— Личный фактор… так у вас, кажется, говорят, — задумчиво протянул Мальшет, — не можешь отказаться от лётного дела?
— Не могу, нет мне без него жизни. Тогда уж лучше уйти совсем…
Последние слова Глеб прошептал едва слышно. Шагая между лётчиком и сестрой, я с замиранием вслушивался в его слова. Я видел, что он весь дрожит от невероятного возбуждения, его буквально корчило. «Вот как можно любить своё призвание, ведь оно для него дороже жизни», — подумал я и тоже начал почему-то дрожать.
Лиза внимательно вглядывалась в лётчика, он вряд ли даже замечал, что мы идём рядом. Теперь он впал в угрюмую задумчивость.
— Слишком с тобой носились, Глеб, вот что я тебе скажу, — с досадой заговорил Филипп. Он был ниже своего товарища, но крепче и шире в плечах. — Ты избалован в семье, потому в жизни тебе неуютно. Мечты о славе — вот что разъедает твою душу. В детстве ты мечтал стать героем, ты и теперь хочешь этого, да чувствуешь — кишка тонка. Сейчас тебе больно, тяжело, горько — понимаю это. Да ведь не самолёта тебе жалко, а гордость уязвлена, мучит самолюбие. Скажу откровенно, не хотел бы я очутиться в твоей шкуре. Потому и не вышло из тебя хорошего лётчика, что заранее ты любовался собой: красивый, стройный, смелый, герой. Не дело ты любишь, которое тебе доверили, а себя в этом деле. Не сердись, Глеб, я человек прямой. Вот мы со школьной скамьи с тобой приятели; первый раз ты откровенно заговорил. Понимаю, что от перенесённого потрясения, а потом, может, неприятно вспоминать будет. Ну и я тебе честно в глаза высказал то, о чём давно, признаться, думаю.
— Все это совсем не так, — устало возразил Глеб, — ничего ты не понял. Кстати, в детстве никто со мной не носился, как ты говорил. Отец деспотичен и жесток. Он полностью подавил волю матери. Я один мальчишкой боролся с ним, как умел. Чем больше он третировал мать, тем сильнее я ненавидел его. И не боялся это высказывать. Не так… боялся. Панически боялся его, но всё же высказывал. Детство моё, Филипп, не из лёгких, поверь. Вдобавок я был хил и слаб. Не было, кажется, ни одной детской болезни, которой бы я не переболел. При матери хоть уход за мной был какой-то. А когда мать умерла и в дом вошла мачеха — через неделю после похорон, видно, наготове была у него, — тогда ещё хуже стало. Мачеха — красавица, крепкая, сильная, из рыбачек. Как и мать, она преклонялась перед ним. Ради него мужа бросила, сына, да и не поинтересовалась потом ни разу, жив ли тот сын. Из этих мест она откуда-то. Я и за мачеху не простил отцу. Назло отцу — или это было чисто нервным явлением — только я стал в его присутствии беспрерывно смеяться безо всякой на то причины. Как завижу отца, так смеюсь. Ни крики, ни оплеухи не помогали — я смеялся.
«Он у нас идиот», — решил отец.
Он презирал меня, как жалкого щенка. На вопрос одной знакомой, кем же я буду, когда вырасту, — вопрос-то ко мне был обращён — отец пренебрежительно бросил:
«Клоуном в каком-нибудь цирке».
«Что ж, это не плохо, если есть способности», — обрезала его знакомая.
«Нет, лётчиком!» — крикнул я, выдав в запальчивости свою мечту.
Отец жестоко осмеял меня. Поразительно, что он меня так ненавидит — всё же ведь я его сын. Дочь он любит… Сестра получила блестящее образование: её учили языкам, музыке, всему, что школа ещё даёт плохо. В двенадцать лет она свободно говорила на английском, немецком, французском языках, играла на рояле. А какой она математик! Её научили всему… кроме способности чувствовать. Впрочем, ты знаешь её лучше, чем меня.
Мне было одиннадцать лет всего, когда я впервые, без матери, один, пошёл в поликлинику на приём и спросил врача, как мне сделаться сильным и крепким. Врач, кажется, был здорово удивлён, но подробно растолковал мне, как надо закаляться. Ох, не лёгким это было для меня делом! Я был зябок — стал спать при открытой форточке, благо меня сунули в отдельную комнату. Боялся холодной воды, но, содрогаясь, чуть не плача, обливался по утрам ледяной водой. Выпросив у тебя лыжи (помнишь?), уходил за город, в лес. Твой отец наконец подарил мне лыжи — он многое тогда понимал. Я бы умер, но не попросил ничего у своего отца. Коньки подарила на именины мачеха. Она как-то привязалась ко мне постепенно, на свой манер… А летом… впрочем, всё это неважно, — вдруг оборвал он себя. И до самого дома больше ничего уже не говорил.
Лиза тоже молчала, словно и вправду была немой.
Когда мы подошли к дому, она проскользнула вперёд, быстро зажгла лампы в кухне и столовой и укрылась в своей спальне.
Пока Филипп и Глеб говорили по телефону, я успел затопить печи, затем помог им умыться, достал свежее полотенце и ринулся ставить самовар.
Когда я снова вошёл в столовую, Глеб сидел, откинувшись на диване, и жадно курил, а Мальшет ходил по комнате, присматриваясь и размышляя. Что-то удивило его в нашей обстановке — то ли обилие книг, то ли их выбор. Он сразу выловил свою лоцию, свалив при этом на пол томик Маршака — переводы сонетов Шекспира. Потом он залюбовался бригантиной с её пышными парусами.
— Мастерская работа! Кто это делал?
— Иван Владимирович. Это он нам на новоселье подарил. Мы и настоящую лодку делаем. Весной спустим на воду.
— А… что же, ты здесь наблюдателем работаешь?
— Нет, сторожем — печи топлю, убираю во дворе и здесь.
Мальшет добродушно усмехнулся.
— Гм! В школу ходишь?
— Ну конечно. В десятый класс.
С характерной для него живостью Филипп уселся верхом на стул и, облокотившись о спинку, с любопытством разглядывал меня. Дерзкие зеленоватые глаза его смеялись, но крупный, чётко очерченный рот хранил серьёзность.
— Кем же ты будешь, когда вырастешь? — с интересом осведомился он.
Я охотно простил ему его дерзость — мне было лестно, что моя особа вызывает у него интерес.
— Трудно сейчас решить задачу, кем я буду, пока только могу сказать, чего я хочу в жизни.
— Ого! И ты это твёрдо знаешь?
— Ну да!
— Продолжай, очень интересно!
— Я хочу, чтоб человек научился управлять уровнем Каспия.
Мальшет от удивления даже свистнул. Я видел, что он искренне поражён, встретив во мне своего единомышленника. Этот изумительный человек, пожелавший перегородить море дамбой, даже не подозревал, чем явилась для меня и моей сестры встреча с ним. Что его же идеи, семена, которые он так небрежно разбрасывал повсюду, где проходил, теперь проросли и начали давать плоды. С замиранием сердца я спросил его:
— А вы не можете мне сказать, когда начнётся строительство дамбы через море? Мы с Лизой хотим поехать работать на эту стройку.
