Геннадий Михасенко - Неугомонные бездельники
Отец сидел в кухне и играл свой любимый романс «Калитка». Не знаю, умел ли он толком играть на гитаре, но кроме этого романса да «Марша Наполеона» — каскада мощных аккордов — я от него ничего не слышал, да он и редко брал гитару, поэтому-то она месяцами и пылилась на дезкамере. Увидев меня и чуть заметно покосившись на будильник, отец забренчал громче и запел:
Отвори потихоньку калитку
И войди ты неслышно, как тень…
Я подмаршировал к нему, вытянулся и, козырнув, доложил:
— Товарищ Кудыкин, ваш сын явился вовремя!
— Браво, сынище! — Отец приглушил струны и погладил гриф. — Музыка ведь, а не шаляй-валяй!.. Разумно ли совать ее куда попало, а, Вов?
— Конечно нет… Да и вообще красивая штука. Вбить гвоздь да повесить… Мама вон обещала мне котенка, я его буду дрессировать под гитару, как Генка своего Короля Морга под баян. Не слышал, как он поет, Король Морг?.. У-у.
— Что ж, пробуй… Кстати, я что-то не видел на дезкамере стареньких шахмат.
Я рано или поздно ожидал этого, поэтому, не моргнув, ответил:
— У Борьки. Давал сеанс… Кстати, а «Богатыри» на месте?
— На месте.
— Тоже ведь не шаляй-валяй, а произведение искусства.
— В общем-то да, — согласился отец.
— Тоже надо пару гвоздей и — пусть висит, там, у меня за дезкамерой.
— Пожалуйста… Ну, ладно, развлекся маленько, надо заканчивать бухгалтерию.
Просто так дернув струны, отец отставил гитару к стенке и придвинулся к столу, на котором теснились большие, как наши классные журналы, конторские книги, счеты, стопки бумажек, схваченные скрепками, — деловая обстановка завхоза, делающего отчет.
В спальне стрекотала швейная машинка.
Я умылся, выпил стакан молока, улыбнулся маме и, взяв тетрадь с карандашом, юркнул в постель. Тревожно и торжественно, не дыша и боясь хоть чуть ошибиться, я записал стихи про реку, которая разлилась во все стороны, и про Томку, которая уехала вот-вот. Записал и понял, что надо немедленно сочинить стихотворение про драку! Да, да, потому что драка эта была необыкновенной! Мы с друзьями как будто плыли на плоту, легко, играючи, но неожиданно перед нашими носами пучина забурлила и вспучились пороги, чтобы разбить нас и перетопить, но мы устояли и лихо несемся дальше, теперь уже зная, что пороги еще будут!.. Даже не про саму драку хотелось написать, а про то вечернее, трехбогатырское ощущение…
С полчаса я, наверно, мучился, но неприступные богатыри так и не поддались мне. Зато драка получилась настоящая. Вот она:
Пострадал от булок Блин,
Потому что был один,
Ну, а булок было две —
Хвать! Блина по голове.
Уж к этим Блинам Борька не подскребется!
И, довольный, я откинулся на подушку.
«СЧ»
Месть!
Хоть ее сразу и не последовало, но потом вся наша жизнь свелась к пугливо-настороженному ожиданию этой мести.
Гараж умер для нас: мехмастерские обнесли таким крепким забором с колючей проволокой поверху (мы подбирались и обследовали его), что ни о каком новом лазе не стоило и заикаться, да и в самом гараже все, видно, посдавали в металлолом — что-то уж очень много там гремели. А тут еще Нинка Куликова укатила в деревню, и нашим привычным вечерним играм не хватило сил перепорхнуть на другое крыльцо, они просто заглохли, как моторы без горючего.
Когда компания сокращается наполовину, жизнь замирает раз в пять. И если бы не Блин со своими прихвостнями, незримо кружившими вокруг двора, мы бы вообще засохли от скуки, а тут скучать особо не приходилось, зная, что тебе в любой миг могут набить морду.
Каждое утро, в постели или за завтраком, я горячо разворачивал возможные встречи с неприятелем: то нас осаждают на крыше, и мы стряхиваем с ветки одного противника за другим; то вдруг окружают на велосипедах посреди улицы, а мы запрыгиваем в кузов проезжающего мимо грузовика и — были таковы; то поджидают у дверей магазина, а мы объясняемся с продавцом, и он выпускает нас через черный ход. Но время шло, а мы никого и не встречали и не видели издали, даже Юрку. Может быть, они отступились?.. Хорошо бы! Но в глубине души сидело егозливо-занозистое желание еще схлестнуться с Блинами.
В это утро я проснулся с четким ощущением, что опасности больше нет. Я не стал даже вдумываться в это, нет — и все!.. Потянувшись, я сполз с подушки, достал ногой радиоприемник и большим пальцем нажал клавишу Приемник наполнился нарастающим гудением Нажал другую — гудение растаяло, как будто мимо пролетел самолет Да, самолеты летают! Прачечная гудит! Где-то в песках отдыхает Томка! Дней через десять она будет здесь, и жизнь опять пойдет на всю катушку!.. Садовник! Прятки! Я забиваюсь с Томкой в какую-нибудь дыру, и она нашептывает мне свой дивный секрет!..
— Спорим, что он спит! — раздался Борькин голос.
— Не спорь, не сплю, — отозвался я.
Борька появился с трубкой ватмана под мышкой и с обычной косоротой ухмылкой.
— Вовк, — сказал он, — прочти-ка мне снова твой стих.
— Какой?
— Да не про воронов же!.. Про поединок булок и Блина.
— А-а, этот — пожалуйста! — Я приподнялся и с размашистыми жестами, точно держа в руке сетку с хлебом, прочитал.
— Прекрасно, Гусь!.. Вот тут ты поэт, а не водолаз, который вытаскивает утопленников! — Борька бросил на диван ватман и сел. — Слушай, давай сделаем листовку с этими стихами и приляпаем ее на забор у Юркиных ворот!.. Если сорвут, значит, мымры здесь, а нет — нет. А то как-то противно! Может, они давно плюнули на нас, а мы все, как дураки, с оглядкой да с опаской ходим!.. А так станет ясно.
Я чуть помыслил и ответил:
— По-моему, и так ясно — их нет, чую.
— Мало ли что ты чуешь, надо проверить.
— Ну, давай!
Я вытащил красную и черную тушь, плакатное перо, и, расположившись на диване, Борька принялся делать листовку. В правой половине ватмана он быстро и красиво написал стихи, черной тушью, а в левой, красной тушью, вдруг так похоже изобразил Блина, в плоской кепочке и со ртом до ушей, что я рассмеялся.
— Сойдет? — спросил Борька.
— Еще бы!.. Ну и даешь!
— А ты думал, один ты ферзь, остальные пешки?.. Хочешь, тебя нарисую?
— А сможешь?
— Конечно. Я себя перед зеркалом несколько раз рисовал… Пока тушь сохнет, я тебе такой портретище отгрохаю, что закачаешься!
— Рисуй! — радостно согласился я. Фотографий моих много, но чтобы кто рисовал меня — ни-ни.
— Давай альбом, линейку и карандаш.
Я все ему представил, натянул штаны и сел торжественно, как саблю проглотил.
— Так, — сказал Борька азартно. — Начнем… Только ты помягче-помягче рожу, я ведь не бить тебя собираюсь… Во-о!..
Он засек расстояние между моими глазами — отметил в альбоме, определил длину носа — занес, прикинул, сколько от носа до подбородка — засек и, довольно крякнув, с любопытством уставился на пустой лист.
— Ты рисуешь или выкройку для намордника мне делаешь? — спросил я.
— Хочешь быть похожим?
— Хочу.
— Ну, и не мешай!
И зажал мне губы линейкой, измеряя поле между носом и верхней губой. Потом пошла ширина рта, высота ушей, размах лба — и все это отмечалось. Потом Борька задумался — не пропустил ли какого-нибудь измерения.
— Язык не надо? — напомнил я.
— И так знаю, что он у тебя длинный… А вот ширина носа по ноздрям пригодится.
После этого Борька отложил линейку и принялся увязывать все мои размеры, задрав альбом так, чтобы я ничего не видел, и скача взглядом с меня на лист.
— Скоро? — устав позировать, спросил я.
— Молчи, я как раз рот рисую… Ох, и ротик у тебя!.. Не швыркай носом, кривым получишься!
Наконец, минут через пятнадцать он гордо вручил мне альбом. Я взял его, не сдерживая улыбки, глянул и нахмурился — на меня с листа глядела какая-то египетская мумия, с пустыми глазницами, без штрихов и теней, обведенная одной бледной линией.
— Это кто — я?
— А кто же!.. Чей чубчик?
— Чубчик-то вроде мой, но… — Я приближал портрет, удалял, выпучивал глаза, щурился, косился одним глазом — ничего не нашел, никакого сходства и со вздохом заключил: — Извини, Боб, но это седьмая вода на киселе.
Борька нервно дернул губами, выхватил у меня альбом и отвел его дальше.
— Ну?.. Вылито! — заявил он.
— Где же вылито?.. Нос-то кривой!
— Я говорил: не швыркай! Дошвыркался!
— А уши?.. Что я, и ушами швыркал — одно выше другого и разные!
— Да что ты понимаешь? — возмутился Борька и тут же снисходительно объяснил: — Вообще-то у тебя, Гусь, мелкие черты лица, трудно рисовать. Вот погоди, Славку нарисую — увидишь. У него морда здоровая — хорошо измерять.
— Он тебе измерит!.. Ну, ладно, Боб, спасибо и за это! — сказал я миролюбиво и сунул альбом в стол.
Борька, сияя, подхватил листовку и с хрустом тряхнул ее. Черные стихи, красная рожа — замечательно, но чего-то тут не хватало.
