Лара Уильямсон - Мальчик по имени Хоуп
Я беру одно из адресованных папе писем и открываю его. Фанатка рассказывает, как ей нравится стиль, в котором папа ведет передачи. Что он ее единственный друг. Что он приходит к ней в гостиную каждый день. И не мог бы он послать ей поцелуй? На бумаге отпечаток губ с помадой кофейного цвета. Письма номер два, три, четыре похожи на первое, отличаются только цвета помады. В письмах двадцать, двадцать один и двадцать два есть просьбы об автографе. Пятьдесят пять, пятьдесят шесть и пятьдесят семь умоляют о фото. Шестьдесят шесть и шестьдесят семь сетуют на то, что вид у папы неважный. Такое впечатление, что ему надо выспаться. От письма шестьдесят восемь у меня в горле застревает комок размером с мячик для гольфа. Маленькая девочка по имени Кейти хочет, чтобы мой папа стал ее папой, потому что он такой добрый и хороший. Судя по всему, ее собственный отец все время проводит в пивнушке и отказывается читать ей сказки. «Если бы ты стал моим папой, – пишет она, – все было бы иначе».
Я сжимаю письмо в руке, и бумага скрипит, как соль на обледеневшей дороге. Нет, ты не хочешь, чтобы мой папа стал твоим папой, говорю я неслышно, но все равно кладу ее послание на самый верх стопки. Пусть папа ответит ей первой.
Часом позже дверь открывается, и появляется девушка с четырьмя сережками в левом ухе и одной в носу.
– Ты практикант Малкольма, так?
Я отвечаю кивком. Так она не сможет уличить меня во лжи.
– Ты закончил с сортировкой писем? Можешь отнести их к нему на стол, если хочешь.
Я киваю так, что у меня чуть не отваливается голова, и она, смеясь, говорит мне, чтобы я шел за ней на новостной этаж. Я умираю от нетерпения увидеть папин офис, и реальность меня не разочаровывает: просторная рабочая зона, множество людей снует туда-сюда, в дальнем углу телевизор транслирует программу новостей. Девушка показывает на рабочий стол Малкольма и говорит, чтобы я аккуратно разложил по нему стопки писем.
Вот оно! Я попал в папин мир. Я подошел к нему так близко, что даже чувствую тепло, исходящее от папиного компьютера, и запах яблок с корицей. Да, именно так и пах его лосьон после бритья. Если бы я мог просто стоять тут часами, вдыхая этот аромат, я бы так и поступил. Но девушка следит за мной, и поэтому я просто пытаюсь как можно больше запомнить и медленно, медленно подхожу к столу. На папином столе располагается груда бумаг, перьевая ручка, прозрачное пресс-папье, похожее на шар с газировкой, и фото Грудастой Бэбс. Она обнимает того самого коренастого паренька, которого я встретил в саду. Слева мигает лампочками папин компьютер, а справа я вижу остатки его обеда. Это настоящая сырая рыба с нашлепками желтка. Когда папа жил с нами, он водил меня в зоопарк и говорил, что сырую рыбу могут есть только пингвины.
Я кладу письма ему на стол и слышу, как за моей спиной открывается дверь. Я резко разворачиваюсь – вот он, мелькнул вдали. На секунду наши глаза встречаются, в моих плещется океан боли, затопляя все пространство между нами. Однако этого больше никто не замечает. Мне на какой-то миг начинает казаться, что ему понадобится спасательный жилет: он тонет в моей боли. Вместо этого он снова распахивает дверь и исчезает в лабиринте. Я бы хотел побежать следом, но кто-то невидимый приклеил мои ботинки к полу, а мне об этом не сказал. Девушка, которая привела меня сюда, уходит и просит меня подождать здесь. Я разглядываю палочки для еды (к ним прилип рис) и снимаю колпачок с ручки. Может, она протечет на его бумаги.
Когда моя спутница возвращается, она не так дружелюбна, как раньше.
– Мне кажется, тебе лучше закончить и уйти, – хмурится девушка. – Сегодня тебе здесь больше делать нечего, да, в принципе, и потом тоже. Малкольм сказал, что у него не было практикантов.
– Он мой папа, – заплетающимся языком бормочу я.
– У тебя живое воображение. – Девушка складывает руки на груди, и я вижу, что сережка у нее в носу сделана в форме стрекозы. – Малкольм не знает, кто ты вообще такой. А ты заявляешь, что ты его сын. Если тебе правда нужна практика на телестудии, напиши заявление. Нельзя просто так прийти прямо с улицы. Ты говорил с секретарем в приемной?
Девушка раздосадована. Мне кажется, ее стрекоза сейчас взорвется и лапки разлетятся в разные стороны.
– Мы правда родственники, – шепчу я. – Спросите его еще раз. Возможно, он не узнал меня. Мы давно не виделись.
– Послушай, я видела его сына. Ты вообще на него не похож.
Я проиграл это сражение. Что бы я ни сказал, у этой девушки на все найдется ответ. И не могу же я пересказать ей всю историю нашей семьи! Девушка в нетерпении топает ногой в кожаном сапоге. Я поднимаю руки вверх и говорю:
– Ладно, лучше я пойду, потому что мама приготовила на ужин улиток и мне нельзя опаздывать.
Улиток? Боже, почему я говорю это, пока она тащит меня из офиса? Это даже не прозвучало экзотически, просто будничные подробности. Девушка спускается со мной в лифте и выпроваживает. Я почти уверен, что сейчас колокольчики на елке зазвенят и назовут меня лазутчиком. Секретарша пристально смотрит, как меня тащат мимо вазы с багряными орхидеями. Мне кажется, что цветы вянут, когда я прохожу рядом с ними.
– И больше не возвращайся, – предупреждает девушка, выталкивая меня на улицу и захлопывая дверь. Как мне кажется, навеки.
Мне снова снится Пэрэдайс-Пэрэйд. Папино дерево, которое я выращиваю в своей душе, все еще живо, но ветки так гнутся и ломаются, что мне страшно: оно того и гляди расколется пополам. Блестящие черные листья поднимаются высоко в воздух и собираются в мрачные тучи вокруг святого Гавриила. И вот они падают, накрывая мне ноги, словно небо соскользнуло на землю. Груда листьев все растет, вот она уже доходит мне до пояса. А потом поднимается еще выше, до плеч, и я с трудом выдергиваю руки из кучи листьев и вытягиваю их вверх. Я вижу, что ко мне навстречу устремляется чья-то рука. Она крепко хватает меня за пальцы. Я клянусь, она вытаскивает меня из всего этого; я изо всех сил стараюсь разглядеть человека, его черты расплываются. Однако я знаю, что он здесь. У него теплая рука, и ощущение от его присутствия такое знакомое. Я чувствую себя в безопасности.
И я не хочу, чтобы сон заканчивался.
Пятнадцать
В прихожей появляется картонная коробка с пожитками Большого Дейва. Я вижу несколько технических руководств к автомобилям, футбольный мяч, две-три книги о зомби и серебряную рамку с фотографией маленького мальчика.
– Это Кит, – говорит Большой Дейв, появившись за моей спиной. Он берет фото. – Мой сын.
– А, ну ладно, – отвечаю я, удивленный тем, что Большой Дейв не скрывает существование своего сына. – Ты раньше не упоминал о нем.
– Разве? – Он задумывается на секунду. – А мне казалось, что упоминал.
Я смотрю на мальчика. На вид ему лет пять. Он засунул пухлый палец так глубоко в нос, что мог бы ковырять у себя в мозгах. На коленке у него наклеены крест-накрест две полоски пластыря, а слева виднеется крохотный кусок чьей-то юбки в цветочек, голой ноги и шлепанца.
– Это его мама?
Я приглядываюсь. У нее вишнево-красный лак на ногах.
Большой Дейв берет рамку и кладет ее обратно в коробку:
– Не помню.
Как можно не помнить такое? Я пытаюсь посмотреть на него Суровым Взглядом, но у мисс Парфитт он выходит куда лучше. Когда я понимаю это, то хочу сказать «На воре и шапка горит», но этого я тоже не могу сделать: будет как-то невежливо, ведь на нем и правда чуть не загорелась шапка по нашей милости. Поначалу мама была в ужасе от случившегося, она то и дело повторяла: «Как ты мог оставить без присмотра горящие свечи?» Большой Дейв только плечами пожимал. Отойдя от испуга, мама разозлилась. Она без конца спрашивала Большого Дейва, зачем он пошел смотреть на шины. «Разве ты не в гараже их проверяешь?» – удивилась она. Обсасывала этот вопрос, как пес кость. Большой Дейв бросал на меня косые взгляды, и я понимал, что он все знает, и это было странно. Но Большой Дейв не проговорился о том, что я был там, сколько бы мама ни зудела.
– Футбол? – предлагает Большой Дейв.
– Что? – не понимаю я.
– Давай поиграем в футбол в темноте. – Большой Дейв достает из коробки мяч. – Мама говорит, что до ужина еще полчаса. Пойдем! Победителю будет приз.
Улицу замело морозной звездной пылью, от нашего горячего дыхания в стылый воздух поднимаются клубы пара. Мы снимаем шарфы и обозначаем ими ворота. Фонари кидают обручи света на наше поле, и каждый раз, когда я пробегаю по дороге и забиваю гол, тявкает Самсон (он рыщет по саду миссис Нунко). На полчаса я забываю про папу, Кристофера, Джо, Грейс и маму. Есть только я, Большой Дейв и мяч.
– Гоооооол! – вопит Большой Дейв, поднимая куртку над головой и с гиканьем обегая улицу.
Он поскальзывается на льду, и я так хохочу, что мне приходится согнуться пополам, а то живот из штанов выпрыгнет.
– Эй, Дэн, смотри и учись. – Большой Дейв выпрямляется и растирает спину, а потом ковыляет ко мне навстречу. – Где тут запись на Кубок Мира?
